Несмотря на то, что я всё утро ожидал появления неприятеля и напряжённо вглядывался в ту сторону, откуда он должен был появиться, вывернувшийся прямо на меня из-за копен австрийский пехотинец был сюрпризом. С бешено забившимся сердцем я, как в тумане, прицелился в него из карабина и, затаив дыхание, спустил курок. Фигурка в голубой шинели, перекрещённой белыми ремнями снаряжения, остановилась и, замахав руками, провалилась, точно сквозь землю. Был ли он убит, ранен или просто испуганный близкой пулей, лёг на землю, осталось для меня на всю жизнь тайной. Тягучий звук трубы из деревни вслед за моим выстрелом подал сигнал к отступлению. Громыхая то здесь, то там выстрелами, цепь наша стала, не спеша, отходить к деревне. Отступление это, увы, было не правильное отступление пехотной цепи перебежками, а простой и весьма неумелый приём. Горцы по звуку трубы снялись с мест все одновременно и медленно во весь рост двинулись к деревне, свёртываясь на ходу.
Не успели мы пройти и десятка шагов, как из-за крайней хаты, испугав нас неожиданностью, с воем и криком выскочили скачущие всадники татары, местами сливавшиеся в сплошную тёмную массу. Австрийцы, только что показавшиеся на чистом поле из-за копен, дрогнули от крика татар и смешались. Промчавшись с тяжёлым храпом коней и гулом копыт через нашу цепь, татары, преследуя побежавших австрийцев, скрылись за пригорком. Уже будучи на улицах деревни, мы услышали многоголосый дальний крик атакующих татар. Это была, виденная мною лишь краем глаза, знаменитая атака татарской сотни ротмистра Трояновского, за которую он был награждён Георгиевским крестом. Атака эта отбросила австрийские цепи, смешала их и дала возможность нашим двум ингушским сотням сесть на коней и вырваться из пылающей деревни.
Татары, прорвав две австрийские цепи положивших оружие, наткнулись на резервы неприятеля, встретившие их залповым огнём. Бросившие оружие цепи тоже взялись за винтовки, и Трояновский под перекрёстным огнём понёс большие потери. Прорвавшись назад, татары всё же успели забрать пленных, из которых ни одного не оставили живого, мстя за предательскую стрельбу в спину. Трояновский был ранен, лошадь под ним убита.
Посадив сотню на коней, хорунжий карьером повёл её через горящую деревню. Мы мчались между двумя стенами огня по улицам, сплошь заваленным горящими брёвнами, под гул огня и треск пожара. Пули десятками выли над самым ухом и, скача во главе сотни, я был уверен, что нас перебьют наполовину в этом двойном аду пожара и войны. Храпя и шарахаясь из стороны в сторону, вороной подо мной прыгал ежеминутно через брёвна и развалины; сзади глухо стучала копытами сотня. Дым слепил глаза, и судорожный кашель стоял над сотней, как над овечьим стадом. Через пять минут скачки со всевозможными препятствиями мы вынеслись на площадь, где стоял пешим встревоженный Абелов, приводивший в порядок беспорядочную толпу второй сотни. Её командир, ротмистр Апарин, с белым, как бумага, лицом, стоял совершенно безучастно. Не замечая среди его офицеров Карганова, я встревожился и спросил Апарина:
− Господин ротмистр, а где же прапорщик Карганов?
− Карганов… Карганов… − повторил он бессмысленно. − Я не знаю… Ах, да, он убит!
− Что такое, как убит… где? − набросились на него все с вопросами.
− Карганов… убит? − поднял свои густые черные брови Абелов. − Какая жалость! Но что же делать – война. Хорунжий О., сводите сотню в цепь на гору! − приказал он.
Проскочив под обстрелом мост, мы поднялись в гору и в лощине спешились; коноводы забрали коней и отвели в сторону. Сотня рассыпалась в цепь, и откуда-то появившийся толстый полковник Татарского полка принял над нами команду. Стратегом он оказался плохим, так как уложил нашу цепь по хребту косогора, соблазнившись имевшимся там мелким окопом, откуда мы были прекрасно видны австрийским наблюдателям.
Этих проклятых окопов я не забуду всю жизнь. Не успели мы в них расположиться, как австрийская артиллерия открыла по нам ураганный огонь целыми очередями. Поливали нас австрияки то шрапнелью, то гранатами, и полчаса, проведённые в этом месте, показались мне длиннее года. Воздух гудел и сотрясался, осколки, как черти, выли по всем направлениям, шрапнельные трубки с воем впивались в землю у самых голов вросших в землю всадников. Ахмет, прижавшийся ко мне вплотную, дрожал мелкой собачьей дрожью, шепча мусульманские молитвы. В довершение обстановки кто-то из второго взвода хриплым и диким голосом завыл предсмертную песню, которую поют на Кавказе горские джигиты, которым уже нет спасения. В полчаса из сотни выбыло ранеными и убитыми десять всадников и прапорщик Огоев, тяжело контуженный гранатой. Весь засыпанный с головы до ног землёй, фонтаны которой сплошной стеной стояли вокруг, я тоскливо ждал конца, совершенно оглохнув и обалдев.
Тихий говор пронёсся по цепи с одного края до другого, заставивший нас с Ахметом машинально поднять головы. Вдоль всего окопа из земли торчали головы горцев, смотревших в одном направлении. Я взглянул туда же и почувствовал, как радостное чувство освобождения охватило меня. Огромное, уходящее к горизонту поле сзади нас было покрыто, насколько хватал глаз, ровными серыми цепями нашей пехоты, идущей нам на выручку.
Медленно и спокойно двигались к нам всё ближе их серые спокойные фигуры, такие теперь близкие и родные. Не дожидаясь команды и не считаясь больше с артиллерийским огнём, точно мгновенно потерявшим для нас всю опасность, вся сотня поднялась, как один человек, навстречу подходящей пехоте. Молча, не спеша, ложась и деловито перебегая, шли вперед малорослые солдатики в серых шинелях, и я впервые со всей остротой почувствовал и понял в этот момент, что истинным хозяином войны и настоящей силой армии является именно эта скромная и незаметная пехота, многострадальная «муда», а не какой другой вид оружия, и уж, конечно, не наша декоративная, обвешанная бесполезным оружием, дивизия горцев, страшных мирному жителю, а уж никак не опытному противнику в современной войне. Видимо, не одному мне в эту минуту пришли подобные мысли. Широкий бородатый капитан, вооружённый одной тросточкой, проходя мимо нас, с нескрываемой иронией покосился на наши засыпанные землёй рваные черкески.
Присев за пригорком, где мы только что натерпелись столько страха, мы тихо делились впечатлениями. Хорунжий, лёжа на животе, писал донесение. Люди оглаживали и успокаивали обрызганных грязью, дрожащих и тяжело дышавших лошадей, подведённых коноводами. Прискакавший от Абелова всадник на тревожно храпящем коне привёз нам новый приказ.
Звеня стременами и шашками, сотня села на коней и сдержанным галопом поднялась на гору. Австрийцы прозевали наше появление на хребте, и очередь легла далеко сзади. Опять знакомый мостик, пахнуло запахом болота и тины, и сотня, мешая ряды, влетела на узкий настил гати. Сзади треснули и обвалились перила моста, захрапела испуганная лошадь, и копыта наперебой застучали по брёвнам настила. В этот момент австрийская граната разорвалась среди вступавшей в деревню пехоты. Бурый столб разрыва разметал людей, убив на месте бородатого капитана. Над воронкой тихо опадал, рассасываясь, дым. Вторая граната шлёпнулась в грязь болотца и, лопнув, обдала нас грязью и водой. Позади уходящей в карьер сотни билась рядом с мостом чья-то раненая лошадь, тщетно стараясь подняться.
Жаркий удушливый запах гари пахнул в лицо, кони прыгали через препятствия, шарахаясь от горящих развалин. Утром полная жизни, деревня теперь словно вымерла, и только на одном из поворотов чья-то жалкая фигура метнулась от тяжёлой массы людей и лошадей. По площади, где мы сдержали храпевших и мокрых коней, стреляли австрийцы. Граната большого калибра грохнула в одно из окон костёла и обвалила стену. Посыпались кирпичи, и из чёрного пролома вырвался жёлтый клуб дыма.
Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали отдельные картины, на которые в тот момент я не обращал внимания, но потом они всплывали в памяти и оставались в ней навсегда. Вот у сваленных на землю сломанных ворот один из горцев перевязывает товарища. Раненый, оскалив белые зубы, держит поводья обоих коней. Широкий бинт неумело ложится на голову, и из-под него по тощим впалым щекам и острой бородке текут ручьи крови. Впоследствии на перевязочном пункте я узнал этого горца. Он уже без сознания лежал на холодном каменном полу и что-то бормотал размеренно и безостановочно, махая в воздухе зажатым в кулак концом простыни.
Спешившись, сотня расположилась вдоль площади, ожидая дальнейших распоряжений. В промежутках между хатами то и дело чиркали в воздухе пули, заставляя невольно нагибать голову. С громким топотом из-за угла вынесся конный ординарец, держа в вытянутой руке над головой белый конвертик. Поскакав к командиру сотни, он сошёл с коня и подал приказание. «По ко-оням!» − раздался голос хорунжего. На рысях выйдя из деревни в уже знакомое поле, с которого нёсся нам навстречу беспрерывный рокот ружейной и орудийной стрельбы, О. остановил сотню и, вырвав из ножен шашку, скомандовал хриплым голосом: «Пики к бою… шашки вон!» Нахмурились и побледнели лица, заколотилось сердце. «Вправо по полю… в лаву, рысью марш!» Заколебалась и двинулась сотня, раздвигаясь на ходу в ломаную линию. Зашумела под копытами кукуруза и жнивьё, навстречу засвистел ветер и запели пули.
Впереди слева направо сверкнула шашка хорунжего. Забарабанили по лошадиным телам удары плетей, и мой вороной, дрогнув всем телом, заложил уши, набирая с каждой секундой скорости. На несколько минут наша неожиданная атака ошеломила залёгших перед деревней австрийцев, и стрельба на некоторое время прекратилась. Не успели мы проскакать и сотни сажен, как навстречу длинными очередями захлебнулись и затакали сразу несколько пулемётов. Над головами злобными ведьмами завыли тысячи пуль. Шея вороного сразу вспотела, и он запрял ушами. «Высоко взяли», − мелькнула невольная мысль. Но словно отгадав её, австрийские пулемётчики, лежавшие за серыми щитками пулемётов где-то в неясном далеке, взяли прицел «с упреждением» и резанули пулемётными струями под самыми копытами. Промелькнула лужа, в которой смачно чмокали и шипели накалённые в полёте пули, брызгая в лицо тёплой грязью. С колотящимся на всё поле сердцем я почти лёг на остро пахнущую потом шею вороного. Навстречу неслась зелёная грядка межи, за которой виднелась цепь голубоватых фигурок. За спиной охала и гудела земля от дружного топота сотни, десятк