ела. Она сидела, приблизив красное опухшее лицо к камину, и, кажется, улыбалась. Рейчел стояла ко мне спиной, склонив голову над расстегнутой сумочкой и пытаясь зажечь сигарету, — она не курила все время, что мы там просидели. Рейчел была полностью поглощена своим занятием. Я еще раз оглянулся. Нянюшка сидела не шевелясь. Ее голова покоилась на левой руке, а правая лежала на лбу так, что руки почти соприкасались; лицо ярко блестело, отражая свет, идущий от камина. Возможно, это был пот, или грязь, или сальные выделения — но, как знать, может, это были слезы. Мне нравилось думать, что это так.
Когда я закрыл дверь, Рейчел повернулась и, в полутьме, с зажженной сигаретой во рту, начала спускаться по мрачной лестнице, ведущей в холл. В холле пахло вареной капустой — а точнее сказать, там пахло так, будто кто-то съел центнер спаржи, запил все это таким же количеством пива «Гиннес» и затем обоссал все стены, пол и потолок.
В уме я прокручивал возможные планы. Прогулка по набережной и мои проницательные наблюдения по поводу Нянюшки Риз. Поход в кино и моя последующая эффектная лекция о кинематографе. Или поездка с серьезными лицами на такси ко мне домой, где мы будем терзать простыни в неистовом вожделении.
Но ничто из этого меня не прельщало. Когда мы вышли на улицу, я предложил:
— Может, зайдем куда-нибудь выпить?
— Давай. Куда? Только не надолго. Мне надо быть дома к девяти.
— «Королевский Вяз». На другом конце Фулем-роуд. Он как раз откроется, когда мы подойдем.
Уже начинало смеркаться, и только что прошедший недолгий ливень не сделал воздух теплее. Рейчел плотно застегнулась и передернулась, напомнив мне какого-то персонажа из диснеевского мультика. Откуда-то изнутри пришел сигнал, что самое время приобнять ее за плечи. Я его проигнорировал.
— Что-то нежарко, — сказала Рейчел, когда мы уже подходили к проспекту. — Может, возьмем такси? Заплатим пополам.
Мне не слишком хотелось это делать. Сейчас такси казалось мне пошлостью, дурным тоном. Пуританское чувство вины после того, как я приоткрыл грязную занавеску, отделяющую от нас Нянюшкин мир? Но я не смог бы отказаться, не поставив себя в дурацкое положение. Помимо того, у меня не было ни малейшего желания всю дорогу жизнерадостно обсуждать с Рейчел, какой изумительной милашкой была наша старушка Риз, каким беззлобным, душевным и, конечно же, добродетельным человеком. К тому же я внезапно осознал, насколько сомнительными были мои измышления на социально-бытовую тематику. Как и большинство людей, я испытываю подсознательное чувство вины по отношению к стоящим внизу, зависть к находящимся выше и неизбежное чувство угнетенности системой вообще. Лучше ли это, чем простая несознательность Рейчел? Она не пользовалась несчастьем других, чтобы тешить свое самолюбие, это верно, но я, по крайней мере, не пытался съесть их еду.
— Может, надо было помочь ей убраться?
— Хотелось бы посмотреть, как это у нас получится. Она бы в жизни нам не позволила.
Естественно, я заплатил за такси, хотя Рейчел после долгих поисков и извлекла несколько монет из своей сумочки.
— Оставь, — сказал я. Мог бы и не говорить.
— Рейчел… — Я поставил на стол напитки (томатный сок для нее, ergo[13] шанди[14] для меня) и сделал паузу, пытаясь подготовить ее к тяжеловесному предисловию. — Я бы не хотел показаться навязчивым, но, э-э, чисто из любопытства — как давно ты знакома с Дефорестом?
— Около года. Мы собираемся говорить о нем прямо сейчас?
Она улыбалась, так что я сказал:
— Да. Настало время Дефореста. Час Дефореста. Где ты с ним познакомилась?
Рейчел зажгла сигарету.
— В Нью-Йорке, в конце прошлого лета. — Она замолкла, и было слышно, как двое мужчин в форменной одежде молочников жаловались друг другу на подлость/низость игрального автомата. — У меня были каникулы, и я уехала пожить к Мамочкиной подруге. Она модельер. В Вест-сайде. Дефорест тоже там жил. Это ее племянник.
— Он живет в Америке? — спросил я, довольный оттенком пренебрежения, который послышался мне в ее голосе, когда она говорила о Дефоресте.
— Ну, в общем, да. Он приехал сюда учиться. Он пробудет здесь как минимум еще четыре года. Он хочет поступать в Оксфорд. Он…
— На какой факультет?
Она назвала. Это был не мой факультет.
— А что, если он не поступит?
— Поступит. Но в любом случае, ему уже предложили место в Лондоне.
Почему она так в нем уверена, и откуда ей известны все его планы, и почему она так невозмутимо обсуждает его с этим странным, назойливым молодым человеком — Чарльзом Хайвэем?
Я решил попробовать подойти поближе:
— Он приехал в Англию в первую очередь из-за университета, — вкрадчиво начал я, — или важнее было…
— Нет. Он бы все равно приехал. — Она глубоко затянулась.
Разговор принимал нежелательный оборот. Возможно, ее немногословность была связана с отказом врать Дефоресту и являлась частью какого-нибудь дурацкого принципа, абсолютно не соответствующего тому, что она чувствует на самом деле. Или, может, его она любила, а меня ненавидела.
Я попытался немного абстрагироваться от этой ситуации, взглянуть на нее со стороны, подойти к ней конструктивно и разумно. И тогда я увидел, что это вовсе не такое уж веселое и увлекательное приключение, как мне хотелось бы верить. Мы встречаемся уже в пятый раз. Значит ли это что-нибудь, или это совершенно обычное дело? Я спрашивал себя, что же думает обо мне Рейчел, и не мог найти ответа. Я боялся даже предположить.
— И что ты будешь делать, когда он уедет в Оксфорд?
— Боже, до этого надо еще дожить. Мы даже еще…
— Я имею в виду: что ты думаешь, что будешь делать?
— Я не знаю.
— Что ты к нему чувствуешь? Ты мне скажешь?
Теперь, в дополнение к непристойной брани, после долгих споров и обманных маневров один из молочников начал лупить игровой автомат, раскачивая его ударами ладоней. Рейчел взглянула в их сторону и снова повернулась ко мне.
Мы сидели под прямым углом друг к другу. Она смотрела на меня, а я смотрел прямо перед собой. Я умышленно сидел так, чтобы она не видела мой прыщ. Рейчел отвела глаза. Одной рукой она теребила край заляпанной скатерти. Я опустил голову, почувствовав, что мой «громила» запульсировал как еще одно сердце, выдохнул весь воздух из легких и заговорил:
— Мне ужасно неловко, и, может быть, все это совершенно не в тему — я уже не могу понять, что в тему, а что нет, — но послушай. Я… короче, я все время думаю о тебе, вот. И я подумал, что лучше выясню у тебя, что ты насчет меня думаешь, чтобы мы могли решить, что нам сделать. — Я подождал. — И потому что я на самом деле хочу знать. Я уже устал…
Игральный автомат рыгнул, завибрировал и под одобрительное улюлюканье молочников начал, позвякивая, выплевывать из себя жетоны.
— Это трудно… — начала Рейчел.
— Что? Я не слышу.
Она закусила губу и помотала головой.
Машина кашлянула. Молочники загоготали.
Я похлопал Рейчел по колену.
— Ладно. Ничего страшного, — сказал я, размякнув, вдавленный в свое сиденье. В голове не было ни единой мысли, как у младенца. Она могла бы уйти, и я бы даже пальцем не шевельнул, даже не заметил.
— Пойдем отсюда.
Это сказала Рейчел.
Мы стояли посреди тротуара; мои руки лежали у Рейчел на плечах, ее — играли с пуговицей моей куртки. Я видел ее прямой пробор, и от нее приятно пахло, как в парикмахерской.
Я взял ее за подбородок и заставил посмотреть на меня.
— Ты плачешь?
Она снова уронила голову.
— Это не из-за тебя.
Я держал ее довольно крепко и вглядывался в витрину на той стороне улицы, пытаясь разглядеть свое отражение. Я выглядел веселее, чем Рейчел.
— Послушай, — сказал я. — Ты слушаешь?
Она кивнула и всхлипнула.
— Мне все равно, что теперь случится. Честно. Я могу ждать столько, сколько понадобится. Но помни, что я постоянно думаю о тебе. И не беспокойся. — Я погладил ее по волосам. — Как ты доберешься домой?
— На такси.
— Такси!
Это я заорал не на нее, а окликнул такси, которое остановилось на светофоре. Я открыл дверь, и Рейчел сообщила шоферу адрес. Она обернулась и, несомненно, сказала бы мне «пока», если бы я не остановил ее властным прощальным взглядом. Возможно, Рейчел продолжала смотреть на меня через тонированное стекло, так что я стоял на тротуаре и махал, делая зловещие пассы руками, до тех пор, пока машина не скрылась из виду.
Я вернулся в бар, допил шанди, прикончил еще две кружки «ячменного вина» и сыграл в дротики с тремя очень серьезными автомеханиками. Затем я шел по Фулем-роуд до метро «Южный Кенсингтон», несколько раз останавливаясь, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине или просто подумать.
Девять: уборная
Просматривая папку, озаглавленную «Всякая всячина», я только что натолкнулся на две довольно любопытные заметки, сшитые скобкой, что уже само по себе весьма странно, так как я всегда стараюсь не ограничивать движение материала. Первая датирована моим восемнадцатым днем рождения. Она гласит:
Что касается туалетного воспитания. Помню, когда мне было 8 (?), я спросил у матери, как должны вести себя какашки. Она сказала, что в идеале какашки должны иметь коричневый цвет и плавать. Я посмотрел — черны как ночь и камнем идут на дно. Больше не смотрел ни разу. Отсюда, вероятно, мое анальное чувство юмора?
Не понимаю почему, я всегда думал, что анальное чувство юмора очень распространено в моей возрастной группе, хотя я мог и ошибаться. Это же очевидно: приятные вещи скучны, а мерзкие — забавны. Чем более мерзко, тем забавней.
А вот вторая заметка. Датирована первым августа, год не указан, так что это могло быть написано во время летних каникул в Лондоне.
Поведал Джефу, как сильно я хочу трахнуть Взрослую Женщину. Он сказал, что не понимает меня, поскольку я ему уже все уши прожужжал о том, какие они страшные. Он спросил, с чего я вообще решил, что мне понравится, если я ни разу еще их не трахал и даже не видел ни одной голой. Мне нечего было ответить.