Мой городок игрушечный сожгли, И в прошлое мне больше нет лазейки…
Ахматова говорит о городе своей юности, который сожгли немцы. Но начальство приревновало ее к слову «прошлое» (ведь прошлое – это всегда «проклятое царское прошлое»); ах, ты ищешь туда лазейку?
Анна Андреевна, пробуя всякие замены, по-моему, совершенно испортила это стихотворение. Было оно интимное, горькое, заветное, стало какое-то крикливо-патетическое:
О, злодеи!..
От обиды я не запомнила.
Исчезла «лазейки» (на рифме), а с нею и все последующее зашаталось. После моих укоризн, Анна Андреевна, к моему великому счастию, сделала так:
Мой городок игрушечный сожгли,
И в юность мне обратно нет лазейки.
Не в проклятое прошлое, а в юность – так, может быть, пройдет?
Затем, я предложила в стихах:
И время прочь, и пространство прочь
заменить последнюю строчку.
Было:
Только ты мне не можешь помочь…
Тут не годится «только». Героиня ведь не то хочет сказать, что один только он не может ей помочь. Я предложила:
Но и ты мне не можешь помочь.
Она согласилась.
Николай Иванович настойчиво предлагал прежний, запомнившийся ему вариант стихов Маяковскому; не знаю, как потом, а при мне замена не состоялась. Не запомнила я и о чем шел спор. Но одно его предложение, принятое Анной Андреевной, сильно огорчило меня. Стихотворение: «Черную и прочную разлуку», которое я люблю так (не то что люблю, это не точное слово, а чувствую так, будто его родила я), кончалось строками:
Но весенней лунною порою
Через звезды мне пришли привет.
Николай Иванович нашел, что весна, луна, звезды – все вместе слишком сладко; Анна Андреевна с ним вполне согласилась и переделала так:
Только б ты весеннею порою Через звезды мне прислал привет.
Мне жалко. Эти повторяющиеся длинные н: «лунного, весеннею», кажется мне, придавали стиху какую-то таинственность. А быть может, он прав, а я просто привыкла? Так ведь тоже бывает.
Затем Николай Иванович ополчился против строки:
Взволнованные кедры
в «Разлуке». Анна Андреевна переменила:
Да великаны кедры…[245]
Кажется, это лучше. Впрочем, я и тут не уверена.
Стихотворение: «А вы, мои друзья последнего призыва!» совсем переделано из-за святцев и Бога. На самом деле второе четверостишие читается так:
Да что там имена! Захлопываю святцы.
И на колени все. Багряный хлынул свет…
Рядами стройными проходят ленинградцы.
Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет.
Сделано же так:
Да что там имена! Ведь все равно – вы с нами!..
Все на колени, все! Багровый хлынул свет!..
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами,
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет!
На второй день, когда мы были с Анной Андреевной одни, вдруг отворилась дверь и вошел человек с резкими морщинами у глаз и на лбу, с очень определенно очерченным и в то же время дряблым лицом.
– Вы не знакомы? – спросила меня Анна Андреевна.
– Нет.
– Это мой сын.
Лева!
Я не узнала его от неожиданности, хотя мне и говорили, что он в Москве.
Ощущение огромности и малости вместе. Так бывает в любви. Гадания по стихам; странные совпадения в датах; сердце, обрывающееся в колени от каждого телефонного звонка и почтальонного стука; дрожащие листки письма; а потом окажется, – это всего лишь человек: не больше и не меньше; человек – голова, руки, ноги. Такая огромная и такая обычнейшая из обычных малость: человек. Вот он передо мною; слово из четырех букв: Лева. Не мои – все ее бессонницы, сны, невстречи и встречи, окошечки над заплеванным полом, красное сукно на столах, заявления, повестки, посылки, волосок, вложенный в тетрадку стихов, и стихи в огне… Два десятилетия ее жизни. Материализованное время: десятилетия, и материализованное пространство: тысячи километров. И это, оказывается, просто человек – и он здесь, в этой комнате. Его можно тронуть рукой или назвать по имени.
«Мама». «Сынуля. Детонька».
Стены этой комнаты пропитаны мыслями о нем, стихами – ему. И снег, и деревья, и заря за окошком. И рубцы от инфарктов на мышце ее сердца.
В последний раз я видела Леву, если не ошибаюсь, в 32 году, когда Люша была совсем маленькая и у нас на Кирочной гостил Николай Иванович, друживший с Цезарем. Жил он у нас, а целые дни пропадал у неведомой мне тогда Анны Андреевны. Однажды он пришел к нам оттуда вместе с Левой. Это был юноша лет 17–19, некрасивый, неловкий, застенчивый, взглядом сильно напоминавший отца, одетый, кажется, в ватник, что даже и по тем временам казалось уже странным. А раньше – это был Лёвушка-Гумилёвушка, давным-давно, еще в моем детстве, мальчик с золотыми волосами, кудрявый, его приводил к нам отец, и он у нас в столовой сам с собой играл в индейцев, прыгая с подоконника на диван.
Сейчас сходство с отцом совсем потерялось, а чем-то – не знаю, чем – верхней частью головы, лбом, висками похож он на Анну Андреевну. Говорит картаво, грассируя. Одет как все, но чем-то резко отличается от всех. Чем – не знаю. Впрочем, был он в комнате у Анны Андреевны при мне не более минуты. Взял какие-то книги и понес их в библиотеку, сказав, что вернется к обеду.
…Анна Андреевна хоть и рада своему сборнику, но и огорчена им: она уверяет, что книжка эта – ерунда, мусор, что она только введет в заблуждение читателей («так это-то и есть хваленая Ахматова? стоило огород городить!»), а все-таки, думаю я, честь и слава Суркову. Да, конечно, в сборнике отсутствует главное: трагический путь великого поэта. Нет и самых значительных, необходимейших стихов. И все-таки это она, это Анна Ахматова: «Предыстория», «Хорошо здесь: и шелест и хруст», «Черную и прочную разлуку»… Путь и трагедия остались за бортом книги, но голос, которому дано исцелять души, звучит.
Я, с разрешения Анны Андреевны, переписала для себя:
Мой городок игрушечный сожгли…
и
Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли…
и
Таинственной невстречи
Пустынны торжества…
и
Пусть кто-то еще отдыхает на юге…
Когда я кончила, она взяла мой листочек и над последним стихотворением надписала «Эпилог», объяснив при этом, что между первой и второй строфами тут имеются еще восемь строк[246] и что «Два стихотворения» («Таинственной невстречи» и «Пусть кто-то еще отдыхает на юге») на самом деле называются «Из сожженной тетради», и их не два, а гораздо больше… На обороте моего листка она перечислила столбиком:
К сожалению, она не пожелала объяснить мне «что – что», и я по названиям не могу различить, об известных мне стихах идет речь, нет ли…
Потом, когда я перечитывала стихотворение, не очень любимое мною:
Бывало я с утра молчу, —
Анна Андреевна, наклонившись над страницей, сказала:
– Пятьдесят лет никто не замечает, что это акростих! Я поглядела:
Б
О
Р
И
С
А
Н
Р
Е
П
Не замечают – для акростиха комплимент. Значит, нет искусственности[248].
Но более всего поразил меня «Воронеж». Я знала, что это посвящено – О. М [андельштаму], которого она навещала в ссылке. Так, но оказалось, существуют еще четыре строки. Анна Андреевна прочитала их мне шепотом.
А в комнате опального поэта,
Дежурят страх и Муза в свой черёд.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета[249].
Страх и Муза! В этих двух словах ключ к жизни наших поэтов. Чаще всего, впрочем, они дежурят у каждого не по очереди, а оба вместе. Муза и страх. Муза, побеждающая страх.
Я рассказала Анне Андреевне о своем болшевском разговоре с Оксманом. Она ответила:
– Да, мы с ним говорили об этом. Я с ним согласна.
5 апреля 58 Вчера провела вечер у Анны Андреевны. Вначале у нее Мария Сергеевна Петровых и Юлия Моисеевна Нейман173, потом приехала еще и Эмма Григорьевна.
Когда я пришла, Анна Андреевна вместе с Марией Сергеевной дозванивались Галкину, чтобы поздравить его с еврейской Пасхой.
– Галкин – единственный человек, который в прошлом году догадался поздравить меня с Пасхой, – сказала она.
Потом потребовала, чтобы ей добыли телефон Слуцкого, который снова обруган в «Литературной газете»174.
– Я хочу знать, как он поживает. Он был так добр ко мне, привез из Италии лекарство, подарил свою книгу. Внимательный, заботливый человек.
Позвонила Слуцкому. Вернулась довольная: «Он сказал, – у меня все в порядке».
Протянула мне его книгу175. Надпись: «От ученика».
Я осведомилась о Суркове. Положение традиционное: обещал позвонить, но еще не звонил. Таким образом, верстка лежит недвижимо, и вопрос о замене двух азиатских стихотворений двумя «Из сожженной тетради» еще не решен.