.
Быть может, сказала я, это вполне естественно? Письма одного и того же лица, находящегося в одной и той же ситуации, и должны быть похожими одно на другое, вне зависимости от адресата?
– Нет, – ответила Анна Андреевна. – Вспомните, какие разные письма у Пушкина. Впрочем, я полагаю, до нас дошло всего одно любовное письмо Пушкина, остальные не в счет.
– К Собаньской? – спросила я.
– Да, к Собаньской. Сравните с письмами того же времени к невесте.
– А к Керн? – спросила Эмма.
– Ах, к Керн никакой любви не было. Он был затронут, кокетничал, не более. Ничего возвышенного в письмах Пушкина к Керн я не нахожу. Никакого уважения.
23 ноября 5 8 + Была в Переделкине. Заходила к Борису Леонидовичу. Домработница: «Ушел гулять. Нескоро вернется» (с усмешкой).
Я поняла, что он, видно, ушел к Ольге[281].
Оставила ему записочку с просьбой зайти, откликнуться.
Но не последовало ничего.
Думаю: что это значит – жить для будущего? По-видимому, жить в настоящем не мнимостями настоящего, а подлинностями.
Дед, незадолго до болезни бродя со мной по Переделкину, сказал: «Хорошо бы написать роман о судьбах здешних писателей под названием: «Разложение». Одних расстреливали или загоняли в гроб, других разлагали. Никто из нас не уцелел».
Для этого романа, который непременно догадается же кто-нибудь написать, необходимо помнить историю Зелинского с Комой[282].
26 ноября 58 Вчера, по Люшенькиной просьбе, привезла Анну Андреевну к нам. У Люши новая страсть: магнитофон, и ей хотелось записать голос Ахматовой.
Анна Андреевна прочитала шесть стихотворений и третью главку «Поэмы», исправив предварительно мой давно устаревший экземпляр (вставила своею рукой о городе – Достоевский и бесноватый – и заменила строку «И в кувшинах вяла сирень»[283]. Предупредила нас, что голос ее при записи всегда звучит ниже, чем настоящий, и, действительно, при проверке, первые два стихотворения прозвучали с неуместной басовитостью, а дальше запись оказалась почти точная в смысле тембра и совсем точная в смысле интонации. Читала стихи она по своей новой красненькой «сурковской книжечке», куда вклеены страницы со многими невошедшими стихами. Читая стихотворение «Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли», она обнаружила чудовищную опечатку: вместо «щедро взыскана дивной судьбою» напечатано «щедрой судьбою». Щедро – щедрой! Стыд какой: ведь корректуру-то читали мы трое – я, Эмма Григорьевна, Николай Иванович – и все трое пропустили. Анна Андреевна предполагает, что это поправка Суркова. Не думаю.
За чаем она с горечью поведала мне, что ей позвонил Борис Леонидович. Она обрадовалась было, но потом, когда он произнес: «В Ленинград летом ездила близкая мне женщина с дочерью, но без моего письма не решилась зайти к вам», – рассердилась:
– Речь, конечно, об Ольге. По ее наущению он и позвонил мне. Но я держу границу на замке. Не желаю встречаться с этой бандиткой.
Сказала, однако, что собирается съездить с Ниной Антоновной к Борису Леонидовичу на дачу.
– Это будет визит соболезнования, но без выражения соболезнования. Оставлю такси ждать и просижу полчаса. Не более. О его делах ни слова – о погоде, о природе, о чем хочет. Если же его не будет дома, оставлю ему записку, как вы, и дело с концом.
Гневается она на него. Жаль. Не ко времени гнев.
В двенадцатом часу я отвезла ее домой.
7 декабря 58 Сегодня ездила к Анне Андреевне. Она просила меня добыть книжку сказок Корнея Ивановича для внучки Нины Антоновны. Я привезла. Она обрадовалась.
У нее какой-то ленинградец, приятель мужа Иры Пуниной, Николай Всеволодович.
Скоро приехала Эмма. Анна Андреевна сидела посреди своей пустоватой, большой, необжитой комнаты. Сегодня она подобранная, причесанная – и очень веселая – не знаю, от брома ли. Весь вечер смешила нас рассказами.
(А под конец огорчила меня.)
– У Ардовых гостит Наталья Ивановна, их родственница из Свердловска. Она больна: депрессивное состояние. Грустит, плачет. Что тут делать? Я «порылась в кадрах» – пересмотрела письма поклонников. Нашла письмо одного профессора, психиатра. Давнее. Позвонила ему. Важный профессорский голос. Я назвала себя. Голос сразу другой. «Анна Андреевна, неужели это вы? Где вы?» Через 20 минут он явился вместе с терапевтом. Нам были предложены неслыханные блага: любое, даже буйное, отделение лучшей психиатрической лечебницы города.
Я сообщила, что сегодня утром, в парикмахерской, видела молоденькую девушку с ахматовскими «Четками» в руках. Мать сердилась: «Зачем взяла с собой? Еще потеряешь! Ведь это уникальная книга».
Анна Андреевна припомнила:
– Когда уникальная книга вышла – я была удручена – мне она представлялась очень плохой. И все надоедала мужу (sic! – Л. Ч.) жалобами. Один раз, рассердившись на мое нытье, он сказал: «Ну, если ты хочешь, чтобы книжка была хорошая – включи «Анчар " Пушкина».
Заговорили о Борисе Леонидовиче.
– Добрая старушка Москва изобрела, будто шведский король прислал нашему правительству телеграмму с просьбой не отнимать у Пастернака «поместье Переделкино». Вздор, конечно. Но если это правда, то он не король, а хам: где он был, когда меня выселяли из Шереметевского дома? – Она даже порозовела от негодования. – Не сказал ни словечка! А ведь по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса – бой бабочек!
«А по сравнению с тем, что сделали с Мандельштамом или с Митей, история Ахматовой и Зощенко – бой бабочек», – подумала я.
Конечно, ее мука с пастернаковской несравнима, потому что Лева был на каторге, а сыновья Бориса Леонидовича, слава Богу, дома. И она была нищей, а он богат. Но зачем, зачем ее тянет сравнивать – и гордиться?
«Сочтемся мукою, ведь мы свои же люди…»
19 декабря 58 Она позвонила мне, что экземпляры получены и я могу приехать за книгой.
Опрятная тоненькая красная книжка.
В гостях у Анны Андреевны – Наташа Ильина.
Ох, милая Наташа, как горестно она отстает! По поводу Пастернака, например, с апломбом произносит убогую казенную чушь. Приходится ей объяснять, кто он такой. Странное дело: она судит о нем как человек, не любящий, не знающий стихов.
Анна Андреевна уже несколько раз просила меня не задираться с Наташей. Пропускать мимо ушей. Я и не задиралась. Но сегодня не выдержала. Начался крик.
Анна Андреевна молча и очень прямо сидела на стуле, не вступая в наш спор.
Только один раз, когда речь зашла о праве писателя печататься за границей, если его не печатают на родине, сказала в поддержку мне:
– А «Воскресение» Толстого?
Я напомнила Наташе герценовское:
«Мы не рабы любви нашей к родине, как не рабы ни в чем»201.
Вряд ли я убедила ее, но спор иссяк.
Анна Андреевна вынула из пачки книжек экземпляр и, разговаривая, исправила даты. Потом сделала надпись, налагающую на меня большую ответственность[284]. Потом вписала в книжку, на одном из шмуцтитулов, «Последний сонет»[285].
Вот какие подарки!
За работой она сказала:
– Я многим на этой книжке пишу: «Остались от козлика рожки да ножки».
Потом:
– Это моя единственная книжка, вышедшая в Москве.
Собирается в Ленинград. Там заболела Ирина Николаевна. Едет вместе с Надеждой Яковлевной и с нею же обещает скоро вернуться.
Замучена переводами. Жалуется, что от них голова болит и ничего своего писать не может.
– Я себя чувствую каторжницей. Минут на двадцать взяла сегодня своего Пушкина – дуэль – и сразу отложила: нельзя. Прогул совершаю.
(Ненависть моя к переводам окрепла. Вот это, действительно, прогул, преступная растрата национального достояния – ахматовское, пастернаковское время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы.)
Когда Наташа на минуту вышла, я попросила Анну Андреевну простить мне мою несдержанность. Я ведь обещала молчать, а ввязалась в спор!
– Я сама такая! – ответила она со своей внезапной улыбкой.
Отпустила мне грех.
(Я только теперь как следует рассмотрела ее улыбку: чувство такое, будто на одну секунду выглядывает из ее глаз другая, настоящая Ахматова: выглянула и снова скрылась.)
28 декабря 58 У Анны Андреевны.
Подробно и с ненавистью рассказала она мне о Шацком (Страховском), о его книге (Гумилев, Мандельштам, Ахматова), о статье в «Энциклопедии русской поэзии», вышедшей за рубежом, – статье, где ее трактуют дурно и лживо202. Уверена, что источники всех заграничных лжей – Одоевцева («хочет быть вдовствующей императрицей»), Оцуп, Георгий Иванов203. Затем последовал такой монолог:
– Была я в гостях у Елены Сергеевны204. Там был дипломат – молодой, красивый, учтивый. Повествовал о Париже. Ну, что всегда о Париже рассказывают, то и он рассказал. Вез меня назад на своей машине.
И вдруг все соскочило – дипломатия, Париж. Оказалось, он пишет стихи и всю жизнь мечтал показать их мне. «Одно стихотворение!» Здесь нельзя, говорю я, мы разобьемся. Вижу, он опечален. Когда мы подъехали к моим дверям, я сказала: «Всё в руках наших. Я взгляну, что дома, и если будет можно, позову вас». Вхожу. Всегда пустота и порядок. А на этот раз у меня в комнате сидит Нина в одних трусиках: купалась, сушит волосы. Никогда она так не сидела. Кругом повсюду разбросано мое белье. Нина ушла, белье я сложила в кучу, прикрыла его чем-то и послала мальчика за дипломатом. Он прочел мне стихи, я подарила ему книжку.
– Хорошие стихи?
– Одно очень, а три совсем плохие.
Она спросила, как мне понравилась книга.
– Ваша книжка, – сказала я. – Встречаешься со старыми, давно полюбленными стихами и присоединяешь к своей любви новые – «Предысторию», например