Впрочем, не знаю, что там было дальше, потому что мы с Никой ушли.
А сегодня все по-другому. День начался хорошо. Позвонил вдруг Толя Найман и сказал, что держит в руках № 5 «Москвы» со статьей Корнея Ивановича о «Поэме»153. Потом легкий, веселый, ласковый голос Анны Андреевны.
– Здравствуйте, Лидия Корнеевна, вот и вышла статья. Кланяйтесь, пожалуйста, Корнею Ивановичу, я думаю, он тоже рад. Я пошлю один экземпляр этого номера в Париж.
Я спросила, как ее здоровье.
– Мне сегодня гораздо лучше, чем было последние дни. Все уверяют, что вечер прошел хорошо. Сегодня меня навестил Жирмунский – он очень умен и мил. Тарковского я решила всемилостивейше простить. Я позвонила ему сама и поблагодарила за вчерашнее. А он, представьте себе, даже, оказывается, и не заметил, что я с ним в ссоре и уже полгода не разговариваю…
12 июня 64 Вечером взяла такси и отправилась в Сокольники, к Любови Давыдовне Болыпинцовой, где живет теперь Анна Андреевна. Воздух чудесный, зелень кругом, парк, но пятый этаж без лифта.
Большая нарядная комната. Больная, грустная, молчаливая Анна Андреевна. Сидит у стола в своем лиловом халате. Кивнула мне и молча указала на стул. У нее трахеит, и ей не велено разговаривать.
В глубине комнаты, у зеркала, Нина Антоновна и Любовь Давыдовна поворачивают, прикидывают, расправляют какую-то материю. Позвали и меня советоваться. Это – будущее платье Анны Андреевны. К юбилею.
Анна Андреевна шепотом окликнула меня. Я вернулась. Настроение у нее совсем не юбилейное. Тревоги, тревоги. Толя Найман чуть не целый месяц пролежал в больнице с микроинфарктом. Теперь окреп, ходит. В двадцать восемь лет – инфаркт! Ехать в Ленинград незащищенным, без всякого издательского договора, ему никак нельзя: кандидат в тунеядцы. Друг Бродского, на примете у КГБ. Долго ли до второго инфаркта или ареста? Анна Андреевна собирается переводить Леопарди с Толей вместе: хлопочет об издательском договоре на оба имени. Она высоко ценит Толю как переводчика стихов, а об «официальном оформлении» торопится потому, что договор с государственным издательством докажет, что Найман не трутень, а труженик154. Впрочем, у Иосифа ведь не только договоры, а уж и напечатанные переводы предъявлены были суду, и ничто не помогло.
Все эти свои опасения высказала Анна Андреевна шепотом – трахеит! – и вдруг в полный голос:
– Сил моих нет видеть, как губят молодежь! Собственная моя судьба меня уже не занимает… Поеду в Италию, не поеду в Италию… Но видеть, как губят молодежь – это мне уже не под силу.
Она порылась в сумочке: письмо Бродского и стихи.
Я пересказала ей, как отзывается о поэзии Бродского Маршак. «Стихи мрачные, мрачные, слишком мрачные, но там внутри – свет».
Прочла ей отрывки из письма Евгения Александровича к Миронову.
– Это к тому Миронову, который столь квалифицированно беседовал с Чуковским?
Да, к тому самому. Месяц назад Миронов выступил в «Правде» со статьей о социалистической законности.
Евгений Александрович Гнедин законы советские знает, испытал на себе, на собственном горьком опыте, – и – и, добавила я, надеется убедить Миронова155.
По требованию Нины и Любочки, Анна Андреевна встала и пошла к зеркалу. А мне протянула «Звезду», № 5. «Прочтите. Здесь про меня».
«Заметки о незамеченном». Статья А. Урбана.
Плутала я, плутала по страницам; тут тебе и Егор Исаев, и Асеев, и Сельвинский, и Ручьев… Наконец нашла про Ахматову. Ей в этом году, сообщает критик, исполняется 75 лет. Она патриотка – в доказательство приведены строки из «Родной земли»… Затем цитата из статьи Озерова: отповедь эмигрантам156.
Анна Андреевна вернулась к столу.
Какая у нее одышка!
– Не понравилась статья? – спросила она, переведя дух.
Нет, не понравилась. Таланта не хватает, таланта.
Оттуда выпала фотография. Я подняла карточку с пола. Та же, какую она подарила Деду (меньше размером). Надпись:
«2 апреля 1946
Москва
Лидии Корнеевне
Чуковской
дружески
Ахматова
11 июня
1964».
Любит она дарить эту свою фотографию. Жаль, что нигде не написано собственноручно: «Я зарабатываю постановление». Историческая минута ее жизни, тем самым русской истории.
– Объясните мне, Лидия Корнеевна, почему это один Чуковский умеет писать громко?
– Потому, что он пишет вслух.
Я поднялась.
– С 20 по 25 июня буду неизвестно где, – сказала на прощание Анна Андреевна. – Потом в Комарове.
Прятки от юбилея?
17 июня 64 Впервые в жизни возвращаюсь от Анны Андреевны, твердя вновь услышанные строки – не ахматовские, не ее.
Там, в Сокольниках, встретилась я с Марией Сергеевной Петровых. Ну встретилась и встретилась – сколько раз встречались! У Ахматовой и не у Ахматовой. И сколько раз и сколько уж лет Самуил Яковлевич и Анна Андреевна говорили мне о поэзии Петровых.
Маршак жаловался: «Эта женщина – мой палач. Читает мне свои стихи. Я прошу: дайте рукопись! – ручаюсь, что устрою сборник в издательстве «Советский писатель». Ни за что!»
Мне и не читала никогда и не показывала. Один раз, со зла, после очередного «не стоит», или «не помню», или «не хочется» – я ответила ей строками Мандельштама:
Ты, Мария, гибнущим подмога…
Я стою у твердого порога…157
Она тогда отвернулась – обиженно и непреклонно.
А сегодня – прочла.
Теперь стану канючить машинопись. Теперь я уже без них – без этих стихов – не могу, а наизусть утратила способность запоминать смаху. Только клочки, отрывочки. Тем более, что читала она и короткие и длинные.
Ты думаешь – правда проста?
Попробуй, скажи.
И вдруг онемеют уста,
Тоскуя о лжи.
Какая во лжи простота…
И дальше, под конец, о правде:
Когда же настанет черед,
Ей выйти на свет, —
Не выдержит сердце: умрет,
Тебя уже нет.
Но заживо слышал ты весть
Из тайной глуши,
И значит, воистину есть
Бессмертье души.
В другом стихотворении – «Дальнее дерево»:
Там сходит дерево с ума,
Не знаю, почему.
Там сходит дерево с ума,
А что с ним – не пойму.
……………………………
И кончается:
Там сходит дерево с ума
При полной тишине.
Не более, чем я сама,
Оно понятно мне.
И необходимейшая, необходимейшая (для меня) «Черта горизонта».
Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.
Случилось все так. Я была у Анны Андреевны в Сокольниках. Трахеит прошел – она здорова, говорит своим обычным голосом, но грустна, смутна. Возле нее Аманда и Мария Сергеевна. На столе изящно изданный томик: стихотворения Анны Ахматовой по-польски[153]. Насколько я могла угадать, кроме всех тревог и недугов, тяготит сейчас Анну Андреевну грядущий юбилей. Будут, кажется, стихи в «Новом мире» и, кажется, еще где-то в газетах. Будут – не будут? Всё шатко, зыбко и несоразмерно событию… Таким ли должен быть юбилей Анны Ахматовой? Наш всенародный праздник?[154]
Снова она повторила мне:
– С 22 июня по 25-е я исчезну. 25-го перееду в Комарово.
– Где же вы проведете эти дни?
– Предложены два места в Москве, три в Ленинграде. Еще не решила… А знаете, Лидия Корнеевна, какая радость? Надюшу, наконец, прописали у Шкловских.
Я рада. Жить в Москве без прописки – дело опасное. Добился этого Гольцев, «человек из «Известий»», по просьбе Анны Андреевны и с помощью Фриды, которая обегала всех именитых литераторов и раздобыла письма. Я рада: и Надежде Яковлевне легче, и у Анны Андреевны камень с плеч. Ведь для нее, для Ахматовой, «Наденька» – живая память о великом поэте, об их общих друзьях. Многое и многое их связывает, даже постоянные ссоры.
Мария Сергеевна (между прочим, сегодня, во время разговоров о прописке, я впервые отчетливо вспомнила, что Осип Мандельштам некогда был влюблен в Марусю Петровых; конечно, я давно это знала, цитировала же ей в укор: «Ты, Мария, – гибнущим подмога», но сегодня вспомнила: «Между «помнить» и «вспомнить», други…» и т. д.) Мария Сергеевна поднялась, прощаясь. Я тоже. Анна Андреевна обеих нас проводила до дверей и сказала вслед:
– Маруся, прочтите Лидии Корнеевне стихи. Не спорьте. Я вам велю. Слышите?
Мария Сергеевна не ответила. Мы вышли во двор. Благоухание, зелень, скамьи. Сели на ближайшую скамью. Я не знала – станет ли она читать или нет? Мария Сергеевна отчаянная курильщица и прежде всего закурила. (Там, возле Анны Андреевны, вероятно, воздерживалась.)
Сидели мы молча – я не спрашивала, будет ли выполнен приказ. Очень уж у моей спутницы строгий профиль. Да, нежный и строгий. Но, докурив папиросу, она сама начала читать.
– Я могу только наедине, из души в душу, – пояснила она.
Вот так и бывает: живешь – не живешь,
А годы уходят, друзья умирают…
И вдруг убедишься, что мир непохож
На прежний, и сердце твое догорает.
Я еле удерживалась, чтобы каждую минуту не кивать головой: да, да, «все так», все про меня, только это вы написали, Мария Сергеевна, а почему-то не я.
Мы, чтобы не расставаться, пошли до метро пешком. Я слушала, я смотрела на этот нежный и твердый профиль, словно слышала и видела впервые.
Но бьешься не день и не час,
Твердыни круша,
И значит, таится же в нас