209. Нельзя сказать, чтобы «на Бродском фронте» удача была на стороне Прокофьева и Ленинградского Обкома.
– Вы обольщаетесь попусту. Правота и удача, конечно, не с их стороны, но власть…
О происшествии в Союзе со старшим Воеводиным и Даром она уже знает…210
Помолчали. Я все боялась, что она спросит о Фриде, но она не спросила. Прочитала мне четыре строкй, никогда мною не слыханные:
Светает. Это Страшный Суд.
Свиданье горестней разлуки,
Там мертвой славе отдадут
Меня – твои живые руки[176].
О, это из ее страшнейших. И, подражая ей, я сказала бы, из ее ключевых. «Свиданье горестней разлуки», как настаивает она в последние годы на этой теме! Слава же – тема давнишняя, пожалуй, не впервые уже, но лишь впервые с такою отчетливостью сопоставлена она со смертью. Об убитом Пушкине спрашивает: «Кто знает, что такое слава! / Какой ценой купил он право…»; о своей судьбе – «…притащится слава / Погремушкой над ухом трещать»; «Где под ногой, как лист увядший, слава» – и вот теперь: «Там мертвой славе отдадут / Меня – твои живые руки». Это «меня» поставлено высоко, высоченно, на самой вершине стиха.
О славе потом еще раз сегодня у нас возник разговор. И снова горестный и снова о стихах. Правда, чужих.
Но сначала она протянула мне приглашение: ее приглашают в Югославию на конференцию ПЕН'клуба.
– Мне хотелось бы поехать. Меня очень интересует тема: литература и читатель. В Европе, по утверждению самих же европейцев, кризис литературы: ее меньше любят, ею меньше заняты и т. д. У нас не так. Я сделала бы им сообщение на основе писем читателей. У нас сейчас так любят стихи, как никогда не любили. Как вы думаете, отчего это?
– Я думаю, – сказала я, – это потому, что они у нас вместо всего. Вместо религии, вместо политики, вместо совести…
– Вместо всего, – повторила Анна Андреевна. – Да, да, вместо всего.
Мы заговорили о предстоящей поездке в Англию.
– Интересно понять, – сказала Анна Андреевна, – соблаговолит ли там присутствовать в это время – гм, гм! – вы знаете, о ком я говорю… Он ведь с большими странностями господин… Да, да, может как раз взять да и уехать читать лекции в Америку… Я от него еще и не такие странности видела.
Сейчас она усиленно – вместе с Толей – переводит Леопарди. Хочет сдать все до отъезда. Египтян уже сдала. Ждет денег.
– Египтяне восхитительны. Самая ранняя из известных нам поэзий мира: две тысячи лет до Рождества Христова.
От египтян перешла к Рильке – к вышедшему недавно сборнику Рильке в переводе Тамары Сильман211.
Потом:
– Я очень люблю их обоих, Адмони и Сильман. Вот эти цветы – видите, свежие, не вянут – это примета: значит, подарены от всего сердца.
И тут – неожиданный поворот разговора. Новый бешеный взрыв. Она рассказала о посещении Гранина, который явился к ней по поводу какой-то листовки, выпущенной в ФРГ антисоветским издательством «Грани». На листовке – «Реквием», ни больше, ни меньше…
И сообщил, будто сделалось известно (я не поняла из ее рассказа, кому известно?), что, когда она была в Италии, к ней приходили и предлагали ей остаться.
– Я так на него закричала, что он даже и сам крикнул: «Не кричите на меня, пожалуйста». А я кричала, что никто нигде ко мне не приходил, никто ничего не предлагал, что это всё – вранье. Кому нужно это вранье? Зачем? Кто это изобретает?
Она задохнулась.
Значит, есть кому и есть зачем!
Потом, успокоившись, опять о Наровчатове.
– Вот, все его ругают. Я не спорю. Но скажу только: Эмме он наколдовал Союз, да и за Бродского заступился по первому моему слову212.
Ну, за Эмму я рада. Уж сколько времени ее не допускали в святилище, несмотря на рекомендации Ахматовой, Деда и Андроникова… Да, за Эмму я рада, а вот о письме Наровчатова в защиту Бродского не могу вспомнить без ощущения брезгливости. Тему эту я поднимать не стала, а спросила, как Толины дела с Групкомом.
– Толю приняли, – сказала Анна Андреевна. – Значит, обвинение в тунеядстве ему не грозит. Помог устроить – Дудин.
Итого, подумала я, две хорошие вести: Иосиф приезжал в отпуск; Толю приняли в Групком. Нет, три: Тендряков. Это здесь. Да еще неожиданное подспорье: Сартр, Неруда, Арагон… Разумеется, Толю, вопреки пребыванию в Групкоме, могут, по случаю его дружбы с Иосифом, обвинить в чем угодно («был бы человек – обвинение найдется»), но тунеядство – отпало: член Групкома – трудящийся, переводы – признаваемый властью труд…
Я, в свою очередь, сообщила ей свою хорошую весть: 24 апреля после длительных откладываний состоялось, наконец, заседание суда нашего Свердловского района. Я была уверена, что под давлением свыше суд решит дело незаконно. Однако суд постановил: издательство «Советский писатель» обязано выплатить мне все 100 % за ненапечатанную, но принятую издательством повесть «Софья Петровна». Лесючевский в ярости…
На суде было много народу, и судья, сохранявший, впрочем, полное бесстрастие, не один раз предоставлял слово мне. «И все-таки, – сказала я, – я предпочла бы, чтобы мне не заплатили ни копейки, лишь бы книга вышла»… Раиса Давыдовна сделала полную запись суда213.
…За обедом Анна Андреевна опять хвалила Леопарди. Точных слов не помню. Темнело. Мне было пора. Уходить не хотелось! Незадолго до моего ухода снова зашел разговор о славе, коснувшейся стороною Фриды. Анна Андреевна спросила у меня, виделась ли я с Тарковским, который какое-то время жил в Переделкине, в тамошнем Доме Творчества. Я сказала, что видела его во Фридо-Копелевском гнезде, что он обрадовал меня стихами и огорчил тем, что, как мне показалось, он людей не очень-то замечает. По настоятельной просьбе гостей и хозяев он прочел несколько стихотворений – кажется, пять, очень хороших – а когда его попросили повторить три из пяти, он ответил: «Нет, я прочту только одно» и прочел именно то, которое вообще в данных обстоятельствах и один-то раз читать не следовало… Стихотворение о девочке, умирающей в больнице. Все смутились, а он общего замешательства, общего смущения не заметил. Фрида только что из больницы, и почти нет надежды, что снова не окажется там… Фридочка сделала вид, будто не поняла причины общего смущения, но я видела: притворяется… Один человек ничего не заметил: Тарковский… Значит, он не замечает людей? Но из самых его стихов следует, что замечает и даже очень замечает и чувствует чужое страдание – иначе и не написал бы!214
– Он не выдержал славы, – сказала Анна Андреевна. – Говорю я вам, Лидия Корнеевна, поздняя слава – ужасная вещь. Слава должна приходить в двадцать лет – хорошая, дурная, приятная, неприятная, ею нужно шутить, ею можно рисковать, играть с нею по всякому – а к нему она пришла в шестьдесят, и не такая, о какой он мечтал всю жизнь… Сделался он очень обидчив. Рассказывал мне: в одной студенческой аудитории его не хотели слушать, потому что все хотели слушать своего очередного единственного – знаете, как это бывает? Какого-то Пупсика. Хотели только Пупсика, а Тарковского не хотели. Это очень часто случается – и решительно со всеми. Я ему объясняю: у каждого поэта своя аудитория – у вас одна, у Пупсика другая. Там, где будут слушать вас, там не станут слушать Пупсика. И наоборот… Нет. Не принимает объяснений. Вы, говорит, Великий Утешитель… И не утешился… Слава пришла к нему слишком поздно, уже больному, не молодому – и он не выдержал, рухнул в себя215.
26 мая, Переделкино Только что сюда дозвонился Миша Ардов.
– Приехала Анна Андреевна, передаю ей трубку.
Она приехала сегодня, остановилась на Ордынке.
Живет в большой комнате Ардова (сам он в командировке), а Нина Антоновна в маленькой, Алешиной. Нина только что вернулась из санатория после больницы.
Анна Андреевна – увы, без Нины! – едет в шесть часов, во вторник, в Англию через Бельгию. Хочет непременно увидеться со мною до отъезда и чтобы я привезла ей поглядеть тот автограф «Черепков», который она подарила мне в прошлом году. Встревоженно спрашивает, сколько там стихотворений. Я отвечаю: «Пять».
– Пять? Прекрасно! А вы все-таки привезите.
Я спросила, как поживает ленинградский сборник.
– Валяется где-то… Его пора уже переименовать из «Бега времени» в «Бег на месте».
Я спросила, известно ли ей, что в перспективном плане Госиздата красуется ее трехтомник.
– Знаю, на 1967 год. Это уже не для меня. Это уже «по ту сторону»[177].
28 мая 65 Вернувшись в город, я сразу же позвонила Анне Андреевне. Она просила приехать на Ордынку не позднее двух: в шесть вечера уезжает.
Столовая. Анна Андреевна в углу дивана. На столе пионы изумительной красы. Особенно один – чудо пышности и расцветки. В силе, в интенсивности цвета мне почудилось даже что-то ташкентское.
– Смотришь на него и не веришь, – сказала Анна Андреевна.
Возле нее Ирина Лунина и Юля Живова. На минуту вышла в столовую, услыхав мой голос, Нина Антоновна. Бедная, бедная Нина! Всегда моложе себя лет на двадцать, теперь она лет на двадцать старше своих лет. Лицо серое, волосы седые. Говорит обрываясь, теряя слова. Все умолкают, стараясь ее не торопить. Анна Андреевна ласково и терпеливо подсказывает. Какая жалость, что не она, не Нина Антоновна, будет сопровождать Ахматову в Оксфорд! Аня слишком юна, обстановка же там будет непривычная и сложная во всех отношениях.
Да и здесь не просто. Ситуация такова: билеты приобретены (на сегодня, на шесть часов), разрешение есть, чемоданы уложены, а вот виз… для интересу и для укрепления сердечной мышцы – как раз виз-то еще и нет. Еще! О том, что Ахматова едет летом в Оксфорд, известно было не менее полугода назад! Сознательное издевательство? Вряд ли. Нечто более страшное: чиновничье бездарное бездушие.