243. По этому поводу аритмия моя разбушевалась. Черт знает что. Одышка. Когда сердцебиение, наконец, утихло, я поехала навещать Анну Андреевну – стыдно мне, что я так давно ее не навещала. Правда, в промежутке послан был ей мною пакет, полученный от Корнея Ивановича: первый том Собрания ее сочинений[191] и столь желанная статья Берлина о Мандельштаме244.
Она сидит в кровати, опираясь на высокие подушки, – приветливая, веселая, с разметавшимися неприбранными седыми волосами. Видимо радуется моему приходу, расспрашивает о моей болезни, просит поблагодарить Корнея Ивановича за посылочку и начинает возбужденный монолог. О статье сэра Исайи пока ни слова (прочла? не прочла?), но свой том она уже начала изучать и говорит о нем с насмешливой злостью.
– Предисловие могу назвать только так: «Кого бить?» Главный редактор по-прежнему твердит, что с 25-го по 40-й год я не писала[192]. А на самом деле: «Реквием», «Творчество», «Сказка о черном кольце»[193], «Пастернаку», «Если плещется лунная жуть» (одно из лучших моих стихотворений)[194] и многое другое, вам ведомое, а им неведомое. Второе предисловие – это просто эмигрантский маразм. «Ахматова не могла родиться в Москве[195]. Что за чушь! А если бы моя мама в это время случайно оказалась в Москве? И почему их более устраивает, что я родилась в Одессе? Составлена книга тоже плохо. Не говорю уж о перепутанных датах… Поэма «Путем всея земли» разбросана кусками по всей книге… Редактор не заметил, что куски эти – всего лишь отрывки из единой вещи, что все они написаны размером, который более нигде у меня не встречается. Мне подарены два чужие стихотворения – да! да! – вместе с моими вставлены два чужие: одно – «Закат»[196] и еще одно… забыла… от мужского имени[197]…
Умолкла. Длинная речь вызвала одышку.
Помолчала.
Потом:
– Не скрою от вас: пишу на отдельном листе замечания под фамильярным заглавием «для Лиды».
Интересно!
И тут – странная случайность! Совпадение. Не успела Анна Андреевна окончить свой монолог о книге и помянуть эпистолу «для Лиды», как в палату вошла Ирина Николаевна Пунина, только что из Ленинграда, поздоровалась и положила на тумбочку возле постели тот же том! первый том Собрания, полученный на имя Ахматовой в Питере. И кипу писем.
Прежде, чем взглянуть, откуда письма и от кого, Анна Андреевна пристроила на поднятых коленях оба одинаковые экземпляра – и один протянула мне.
– Прекрасно! Теперь будем читать вместе, хотя и врозь. Заведите, по моему примеру, особый листок и пишите все, что заметите245.
Я думала было сразу уйти, чтоб не мешать встрече Анны Андреевны с Ириной и, главное, чтоб скорее, скорее приняться за чтение, но Анна Андреевна уйти не позволила. Она со смехом и очень подробно пересказала «Эвтерпу с берегов Невы». Я так и надеялась, что ирония Рихтера не обидит ее и она сквозь иронический тон угадает хвалу[198].
Я спросила, что говорят врачи, скоро ли выпишут ее из больницы, и куда она после больницы отправится.
– Выпишут меня скоро. Уже научили ходить. Требуют, чтобы я ни в коем случае после больницы никуда не ехала, кроме специального санатория. Сразу. А я поеду на Ордынку. Я никуда из Москвы не уеду, не повидав всех друзей.
Потом вдруг:
– Чуть не забыла. Я приготовила для вас дивный подарок: копию письма Тарковского о моей поэзии. Вот, возьмите246.
20 февраля 66 ««Лицо Ахматовой» – единственное прекрасное в мире, что осталось у нас», – сказал мне перед своим отъездом в Ленинград Иосиф.
Утром сегодня позвонила мне, наконец, Анна Андреевна. Вчера она вернулась из больницы к Ардовым, на Ордынку. Не послушалась, значит, врачей, настаивавших, чтобы она, никуда не заезжая, отправлялась прямо в Домодедово. Да и Союз Писателей не побеспокоился вовремя достать путевку.
Позвонила она мне с утра – привыкла, видно, в больнице рано вставать.
– Лидия Корнеевна, когда вы наконец придете? Я очень соскучилась, а вы все больны и больны. Поправляйтесь скорее и приходите. Ведь вы так и не дали мне отчет о моем первом томе.
Я объясняю: больна. Предписан постельный режим.
– Да, да, мне и Ника говорила, но я не поняла, что с вами.
Объясняю: «декомпенсация». «Дефицит».
– Дефицит?
Объясняю: сердце – 140 ударов в минуту, пульс 80. Мне велят побольше лежать и делают уколы строфантина.
– У меня за всю жизнь пульс не был более семидесяти двух, – наставительно сказала Анна Андреевна.
Я спросила, как она преодолела ардовскую лестницу. Хоть этаж невысокий, второй – а все же…
– Я ее и не заметила. По лестнице меня научили еще в больнице… Если вы нескоро поправитесь, я приеду вас навещать. Ждите!
Отлично! У нас хоть и шестой этаж, но, слава Богу, лифт.
И как счастлива буду я снова увидеть ее! Доложу свои впечатления о первом томе, расскажу об Иосифе – мы ведь много общались с ним в январе – и дома в Москве, и в Переделкине. Деду он читал «Новые стансы к Августе», Дед очень хвалил, но, кажется, Иосиф остался недоволен248. Читает он так напористо, что с него течет пот. Иногда кажется красивым, похож на фотографии молодого Блока. О Мандельштаме сказал: «Знаете, Лидия Корнеевна, есть общее в судьбе. Но я несчастнее». Я: – Не грешите, Иосиф. «Нет, правда». О Цветаевой восторженно: «Она одна понимала: все кончено»… Ходил к Твардовскому в «Новый мир». Твардовский ему: «В ваших стихах не отразилось то, что вы пережили». И пригласил к себе домой – поговорить о поэзии. Иосиф в ответ: «Не стоит»…
Я показала ему наше с Володей письмо в «Известия» по поводу Синявского и Даниэля. Он с грустью: «А мне соваться нельзя, я все своим именем испорчу». (А мы —
что? Помогли? И весь мир? Страшнейший приговор они получили…)
27 февраля 66 Звонила Анна Андреевна. Длинный разговор о первом томе Сочинений. Собственно, не разговор, а монолог. Я, лежа, успела уже проштудировать том и составила: 1) длинный список замеченных мною ошибок и 2) вопросы свои к Ахматовой – даты, тексты и пр. Общее впечатление у меня двойственное: радуешься «Реквиему» и т. п., огорчаешься неряшеством, путаницей, полузнайством, опечатками. Но все это не для телефонного разговора, все это я откладываю до нашей встречи. (В частности потому, что, когда говорю в трубку, усиливается сердцебиение.)
– Не книга, а полуфабрикат, – говорит Анна Андреевна. – Не книга, а гранки или верстка. Ее всю надо выправить красными чернилами и послать редакторам. Я так и сделаю. Все перепутано. А еще претендуют на академичность! В довершение бедствия, вставлено множество моих стихов, которые я не разрешала публиковать сознательно, потому что это плохие стихи… Приходите скорее! Я уверена, что вы во всем согласны со мной. Поправляйтесь!
1 марта 6 6 Опять неудача. Я чувствую себя лучше (строфантин отменен) и собралась было ехать к ней. Люша обещала сопровождать меня туда и обратно (на машине, разумеется). Я позвонила. Подошла Аничка. Оказывается, Анне Андреевне хуже, снова был сердечный приступ, ей делают строфантин, не разрешают двигаться, принимать гостей и говорить по телефону. Она лежит. Я спросила, как же она третьего поедет в Домодедово? (Достали путевку для нее и Нины Антоновны.) Аня говорит: доктор велел не ехать, а лежать.
3 марта 6 6 Какая досада! Я позвонила на Ордынку, чтобы справиться о здоровье и сказать – «если лучше, могу придти!», а Виктор Ефимович (почему-то с раздражением) ответил мне:
– Вы опоздали. Двадцать минут назад они с Ниной уехали в Домодедово.
– Как?! Ведь доктор велел лежать!
– А другой доктор отменил строфантин и велел как можно скорее на воздух.
Теперь когда же мы увидимся? Когда у меня хватит сил туда добраться?
5 марта 66, вечер Конец.
Мне сказала Люша. Мне сегодня было получше. Я встала с утра, самостоятельно мылась, из ванной прошла на кухню. Люша у плиты.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросила она необычайно бодрым голосом.
– Крепче гораздо.
– Не стой. Тебе стоять вредно.
Люша придвинула мне табуретку. Я села.
– Мама! Случилось ужасное несчастье. Сегодня утром в Домодедове умерла Анна Андреевна.
Стихотворения Анны Ахматовой
те, без которых понимание моих записей затруднено
№ 99 к с. 40Предвесенняя элегия
…toi qui m'as consolee
Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела,
Всю ночь нам сама тишина.
А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.
Комарово 10 марта 1963
№ 100 к с. 41Через 23 года
Я гашу те заветные свечи,
Мой окончен волшебный вечер, —
Палачи, самозванцы, предтечи
И, увы, прокурорские речи,
Всё уходит – мне снишься ты.
Доплясавший свое пред ковчегом,
За дождем, за ветром, за снегом
Тень твоя над бессмертным брегом,
Голос твой из недр темноты.
И по имени! Как неустанно
Вслух зовешь меня снова… «Анна!»
Говоришь мне, как прежде, – «Ты».
13 мая 1963
Комарово
Холодно, сыро, мелкий дождь