Ошельмовала при всех…
Жду конца собрания. Мучительная процедура: учительница читает отметки вслух. Кого-то хвалит, моего Алика ругает. Вроде все… Но классную руководительницу обступили мамаши и папаши отличников. Я пережидаю в сторонке. Помаленьку счастливые родители отваливают, но еще не все ушли. Какая-то настырная мама требует у учительницы классный журнал: хочет сверить отметки, которые дочь-отличница приносит в дневнике, с отметками в классном журнале. Дневник дети передают родителям на подпись.
– Зачем? – непроизвольно вырывается у меня. – Зачем сверять?
Мамаша возмущена:
– Как зачем? А вдруг у нее не все пятерки? Вдруг получила тройку, подчистила дневник, переделала на пятерку.
– Боже, какой ужас. Ваша дочь – лгунья?
Всеобщее негодование! Почему лгунья? Просто за НИМИ нужен глаз да глаз. ИХ надо проверять, чтобы неповадно было… Родители и учительница наступают единым фронтом. Каждый рассказывает о том, что какая-то с виду тишайшая девочка или образцовый мальчик чуть ли не состояли в бандитской шайке… И родители выследили и сообщили куда следует. Сталин умер уже лет восемь назад, а сталинская психология осталась. Точно по формуле: «Ленин умер, но дело его живет».
– Мой сын меня не обманывает, – говорю я. – И неужели вы призываете доносить на собственных детей?..
Саркастический смех: «Не обманывает, держи карман шире», и: «Если потребуется, то и донесем»…
Эпизод второй, на сей раз почти трагический.
Перед экзаменами на аттестат зрелости Алик сообщил, что его к этим самым экзаменам не допустят. А стало быть, закроют путь к высшему образованию.
Не допустят к экзаменам сына из-за того, что у него две двойки: по физкультуре и по литературе.
Но тут я уж и вовсе ничего не понимаю. Ну, пусть двойка по математике, по физике. Мальчик явный гуманитарий… Но физкультура и литература? Начинаю почему-то с физкультуры.
– Но ты же ловкий мальчик. Хорошо прыгаешь. Бегаешь. Плаваешь. Катаешься на велосипеде. На лыжах…
– Тапочки, – мрачно говорит сын. – Не приносил тапочек…
Мчусь в школу, вступаю в конфликт, что мне глубоко чуждо – ненавижу конфликты. Особенно с официальными инстанциями. А школа для меня – важная инстанция. И я ее боюсь. Сперва иду к учителю литературы. Приятный долговязый человек, на вид лет тридцати пяти. Фамилия еврейская – сразу смекаю: после института не смог никуда устроиться, кроме школы. Ведь в послевоенное время для евреев было введено нечто вроде процентной нормы, и никто долго не мог понять, надо ли ее отменять.
Говорю учителю:
– Я профессиональный литератор. У меня есть имя. Но я не знаю и десятой доли того, что знает мой сын… Да, бывает, что подростки начитаны, помнят наизусть сотни стихов, но пишут с ошибками… Вы когда-нибудь нашли у сына хоть одну ошибку?
Учителю неловко. Алик действительно может часами читать стихи, великолепно знает литературу и пишет притом абсолютно грамотно. Защищаясь, учитель проговаривается: директриса требует, чтобы тетради были в порядке. И это главное. А Алик систематически теряет тетради.
Иду к директрисе, дрожу от страха. Отвратительная совковая баба. Говорит гадости о моем сыне, унижает. Но я огрызаюсь.
– Нет, я с вами не согласна. Нет, нет и нет. Он способный, замечательный мальчик. И я вам не позволю… – хотя знаю, что позволю…
В конце концов, Алика допускают к экзаменам. Он их сдает прекрасно. И у него не такой уж плохой аттестат.
«Слава богу, отбила», – думаю я со злорадством.
Но тут выясняется, что для поступления в институт необходима школьная характеристика. Без характеристики не принимают документов… Мерзкая баба, директриса, сочиняет такую характеристику, с какой никуда не поступишь.
К счастью, сын идет в художественный институт, в Строгановку. Там надо сдать четыре экзамена по специальности: первый и второй – рисунок, третий – живопись, четвертый – композиция… И только потом идут общеобразовательные предметы. Подозреваю, что в Строгановке характеристик из школы вообще не читали…
Но сколько волнений, бессонных ночей.
…Нет, я отнюдь не оправдываю свое детище. Мог бы учиться и получше. И приносить на уроки тетради. Больше того, и мне следовало быть поумнее: приучить ребенка к порядку и, вместо того чтобы сообщать всем встречным и поперечным, что я не Песталоцци и не Ушинский, прочитать умные книжки известных педагогов. И уж во всяком случае – больше заниматься школьными делами единственного сына.
Да, конечно, я понимаю, что подростком трудно быть в любое время, в любой стране и при любом строе.
Подозреваю также, что трудно учиться повсюду, будь то обычная школа или лицей для избранных, ПТУ, фабзауч или пансион для благородных девиц.
Наверное, каждый взрослый хоть раз в жизни видел сон: он стоит у доски с мелом в руке и все забыл. Не может ответить ни на один вопрос. В голове неотвязная мысль: «Я ведь это прекрасно знал, но теперь никогда не вспомню».
Все это я говорю несмотря на то, что и в своих двух школах, и в институте была круглой отличницей…
Тем не менее с полной ответственностью утверждаю, что советская школа после войны, то есть в 1940–1950-х годах, даже в Москве была особенно репрессивной и тяжелой для ребенка. Не верьте нынешним патриотам, которые кричат, что путинские варвары уничтожают лучшее в мире школьное образование.
Что представляла собой та школа, в которой училось первое послевоенное поколение?
Типовые здания – скучные коробки, воздвигнутые еще, как сказано, во времена Сталина; типовые учебники, вечная бедность (плохие ремонты, неухоженные классные комнаты, отсутствие элементарного оборудования), ежегодные перестройки всего образования и в конец затурканные учителя. Ведь сколько себя помню, профессия учителя считалась непрестижной.
Хотя теперь знаю, были в Москве, да, наверное, и в других городах исключения. Хорошие школы, замечательные директора. Прекрасные педагоги. В частности, в годы оттепели дети лет на десять моложе сына в нашем районе – районе продвинутой технической интеллигенции, районе профессоров и академиков – обучались кто в математической, а кто в английской школе. Но хороших школ в Москве было немного. И боюсь, что в провинции в ту пору дела обстояли намного хуже.
Достаточно вспомнить, как говорил, какие ударения ставил последний генсек СССР Горбачев – человек, безусловно, незаурядный, – чтобы определить уровень школьного обучения в глубинке.
Но самое главное даже не это. Самое главное, что школа при советской власти должна была превратить совершенно разных маленьких человечков в типовых советских граждан – одинаково мыслящих, одинаково живущих, одинаково мечтающих. Превратить в одинаково послушных, преданных власти homo soveticus.
«У коммунизма был безумный план, – пишет Светлана Алексиевич в своей книге „Время секонд хэнд“, – переделать старого человека, ветхого Адама. И это получилось… Может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип homo soveticus». Эти люди «или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе», «и в мирной жизни все было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства. Он даже любил свое рабство».
Мечтал то о мировой Революции, то о Великой Державе.
И добавлю: все время чем-то гордился. Вначале – Первой в мире Социалистической Страной. Потом законно гордился победой над фашистской Германией. Еще совсем недавно – запасами нефти… И всегда – военной мощью…
Не стоит писать дальше. Только настроение себе портить.
Ясно одно: все начиналось со школы. Начиналось со школьной формы, со школьных линеек, со школьных учебников, с патриотического воспитания вместо уроков истории, со значков «Ворошиловский стрелок» и «Готов к труду и обороне» (ГТО)…
А ведь в 1920-х – в начале 1930-х годов в Советской России педагоги еще не отходили от мирового мейнстрима, пытались найти какие-то новые пути для обучения детей, развить в них инициативу, учить самостоятельно мыслить, рассуждать.
P. S. У меня, как, впрочем, у каждого человека, много недостатков. Некоторые из них я осознаю. Один из таких недостатков – неумение прощать обиды. Советской школе я никогда не прощу того, что она испортила детство и отрочество моему сыну. Детство и отрочество, которые могли быть радостными и счастливыми, несмотря даже на материальные трудности после войны.
Сын уродился правдивым и умным. Как оказалось потом, он был талантлив. У него были любящие родители и обожающие его дедушка с бабушкой… Чего же больше?
Запоздалое объяснение в любви
Я помню этих мальчиков-художников в ту пору, когда они только-только закончили Строгановку. Один из них был худенький и порывистый, другой – упитанный и обстоятельный. Один говорил быстро и редко улыбался, другой говорил медленно и почти всегда улыбался. Худенького звали Алик Меламид, упитанного – Виталий Комар.
При посторонних мальчики никогда не ссорились. Не спорили. Даже не противоречили друг другу.
Как они творили вдвоем, мне рассказали их друзья. Нет, они не рисовали и не писали маслом одну и ту же работу одновременно. И вроде бы ничего заранее не обговаривали.
Чаще всего замысел рождался в голове у Худенького. Тогда он вскакивал с дивана – в свободное время Худенький либо лежал на диване, либо быстро ходил по комнате. Но тут он вскакивал, хватал холст, прикреплял его к мольберту и час или два сосредоточенно трудился. Потом с проклятьем бросал кисти и ложился опять на диван.
Спустя несколько часов или несколько дней к Худенькому приходил Полный. Полный всегда приходил к Худенькому, а не наоборот, потому что у Худенького была – нет, не мастерская, а всего лишь двадцатиметровая комната, где мальчики могли работать.
Худенький никогда не спрашивал Полного, почему тот явился только вечером, а не накануне утром – не спрашивал, даже если Полный исчезал на неделю.