– В стране переворот. Ельцин только что объявил это официально. У Белого дома бронетехника Рязанского полка, Таманская дивизия. Создаются отряды народных ополченцев! Ельцин направляет эмиссаров в Свердловск и Париж!
– Свердловск – и Париж! – захохотали мы.
– А что вы смеетесь, собственно? – спросила у нас дама. Очевидно, она была директором музея. – Перестройка кончилась. Возвращаются сталинские времена!
– Да нет! – заорали мы. – Продолжается все то же – Время Монплезиров!
И выбежали вон.
На улице мы скакали вокруг клумб с тюльпанами, запрыгивали на пустые постаменты для статуй, искупались в фонтане.
– Прекрасно! – кричали мы. – Война! А мы – солдаты! Лейтенанты полной луны! И мы солдаты любви!
Рядом – море. Стратегически безукоризненное место. Мы будем здесь втроем защищаться от подступающих к нам танков.
– Теперь я поняла, Машка, почему молодогвардейцам было не страшно умирать – у них тоже было Время Монплезиров! – завопила Санька.
Выбежавшие из дворца Монплезир японцы тыкали в какие-то пикающие коробочки, Саня заглянула одному через плечо: в коробочках мелькали тексты на японском.
– Что это за устройства? Вы инопланетяне? – заорали мы и погрозили японцам кулаком.
Японцы нахмурились и прибавили шагу. Потом забалакали по-своему и наняли машину.
Возвращаясь из Петергофа на «икарусе» в совершенном одиночестве, мы сочиняли текст послания Борисову.
«…Борисов! Мы посланы к вам Космическим разумом. Он против того, чтоб вы разваливали группу, а тем более спивались и занимались развратом. Мы, а также множество других людей в наше военное время… вы слышали про какой-то переворот?.. нуждается в радости и волшебстве и уже не верит в них. Мы призваны быть вашими охранительницами и спутницами навсегда! И даже через тридцать лет, когда вы будете ездить по Ницце в своей иностранной и крутой, но тем не менее все-таки инвалидной коляске с выдвижным баром, – мы будем доставать из этого бара для вас манную кашу, тертую морковку и детское пюре. Мы – и только мы – будем нежно снимать эту морковку с вашей поредевшей эспаньолки. Не отвергайте нас! Согласно „Популярной астрологии“, у вас скоро откажет печень и начнется жесточайшее люмбаго…»
Вернулись мы уже не домой, а в осажденный Зимний.
Едва мы вошли, Санина тетя дрожащими руками втолкнула в Санину ладонь телефонную трубку.
Мне было хорошо слышно, как Санины мама, тетя и бабушка орали на нее и как бабушка сказала, что нас ищут по моргам, а мама – что все дело в моем дурном влиянии.
Взяв из рук Сани телефон, тетя с размаху брякнула его на тумбочку и больше не обращала на нас внимания.
Ее квартира была похожа на военный штаб. Радио было включено на полную громкость. Тетя и кошка бессмысленно бегали взад и вперед по квартире. То и дело звонил телефон: хозяйка квартиры и ее подруги пересказывали друг другу то, что пять секунд назад сообщил диктор. Выкрикнув нечеловеческим голосом: «У Янаева тряслись руки!» – Санина тетка с размаху бросала телефонную трубку. Через секунду раздавался звонок подруги и дама с болезненным стоном поднимала ее: «Янаев сказал: Горбачев заслуживает уважения!» Звонки раздавались каждые тридцать секунд.
Кошка тоже вопила: ее второй день не кормили.
А нам с Саней танки были даже по кайфу! Мы были рады общему восторгу и страху, потому что сами трепетали, восторгались и ждали перемен.
На следующий день Санина тетка никуда нас не пускала, но, когда к ней пришли подруги и студенты, забыла о нас. Мы схватили горячих сырников и выбежали. В рок-клубе у нас была стрелка с Пудингом. Там все мы встретили и Типу, который сидел у стены с рваной шерстяной шапкой в руках и аскал деньги на билет.
Жалуясь каждый на свою судьбу – мы на отсутствие Борисова, Типа – на жадность прохожих и на ГКЧП, Пудинг – на мужиков, – мы дошли до чьей-то огромной квартиры с лоскутами обоев и больничным линолеумом. Там Саня старательно пыталась дозвониться Бо, чтобы предложить нашу помощь и в первую очередь молитву святому Бонифатию, которому должны молиться алкоголики. Текст молитвы мы купили в Александро-Невской лавре. (Я объясняла подруге, что Борисов должен молиться Господствам, чтоб стать господином своих страстей, – но она не слушала.) Набирая номер Бо около часа и ежеминутно отвоевывая телефон у людей, желавших обсудить со знакомыми переворот, Саня со спокойной душой легла спать на широкой кровати рядом со мной.
В кровати нас было пятеро, лежали мы поперек. Двое обсуждали Янаева и Горбачева, третий что-то пел по-английски, стараясь переорать разговаривающих, а Саня спокойно спала. Как могут спать только люди, выполнившие свой долг перед собой и человечеством. И перед Левой.
Время от времени в комнату заходил сильно пьяный бывший подводник с зажатым в зубах вонючим косяком и вскрикивал:
– Спят они! Сопляки! Что вы знаете о жизни?! Вы когда-нибудь тонули на глубине двести пятьдесят метров? – Или: – Дурачье! В стране идет война – а они поют песенки! Что будет со страной, их не волнует! А ну, встать! Встать по моей команде!
Но Саня только переворачивалась во сне, хиппарь продолжал петь, – а двое, встав по команде подводника, все так же взволнованно говорили и так же, разговаривая, ложились обратно.
Одна я лежала со сведенными от непрерывной улыбки щеками: мне казалось, я сливаюсь со всем миром, и нет ни одного святого на небе или короля рок-н-ролла на земле, который бы не стал моим другом, – мне только надо протянуть руку.
На следующий день мы узнали, что помимо нас Борисова искал весь Питер: была назначена акция «Рок против танков» на Дворцовой, все рокеры вернулись из турне, – только Борисова не могли отыскать. Он пропал где-то в Сибири. В каком он городе, было никому не известно. Мы с Саней думали, что он ушел жить в скит и больше не вернется.
22 августа мы, печальные, уехали в Москву.
КОНЕЦ АВГУСТА В ЖЕРДЯЯХ
В Жердяях было невесело.
В самом начале лета Степан с Серым пасли коров целый месяц за тысячу двести на двоих, а когда пришли за получкой, оказалось, что им выписано по триста. Годы пьянства и жалкого существования примирили Серого с жизнью, а в Степке бушевала молдавско-цыганская кровь: он пошел к директору совхоза, плюнул ему под ноги и сказал: «Сам за такие деньги паси», после чего был уволен по очень плохой статье – невыход на работу.
Остался один Серый, и ему нашли в подпаски двенадцатилетнего мальчика, с которым они ходили поутру в лес за грибами. Однажды ушли – а коровы объелись клевера и почти все подохли. По утрам клевер для коров особенно вреден. Серый брал шило и протыкал вздутые коровьи животы – но было поздно. Остатки стада были переведены в сентябре в Студниково.
Произошла еще и другая трагедия. Степка плотничал веранду у одной старухи в Подсвешникове, а остальное время, выпросив у Евдокии Степанны пол-литру, скакал по деревне на Урагане взад и вперед в белой широкополой панаме. Он чувствовал себя д’Артаньяном и катал всех подряд. Спина Урагана была покрыта одеялом. Седло с него сняли, когда он бегал в гости к своей подруге за Ленинградское шоссе в дом отдыха подводников. Однажды Серый со Степкой поехали возвращать Урагана от полюбовницы. Обратно Степка ехал на машине своего друга, а Серый добирался верхом на Урагане. Когда они переходили шоссе, на них налетел грузовик. Серый перелетел через Урагана и упал в кювет. Когда шофер его откачал, Серый встал и куда-то побрел. К вечеру дошел домой. Бедного Урагана забрал зоотехник – на мясо. Следующей ночью Серого избили до полусмерти. Деревня не слышала фырканья подъезжавшей машины: стало быть, кто-то из своих.
Жердяи погрустнели. Дни стояли дождливые. Тетя Капа просила меня съездить с ней помолиться:
– С прошлого лета не ездила, а обещала. О тебе сестры спрашивают и проповедник наш. Нелегко найти Господа, а потерять легко.
Мои приятели, с которыми я иногда ходила ночью в лес на костры, и в Студниково на тусовки, воровали у нас яблоки и драли морковь. Безнравственные люди, что с них взять? Любители «Сектора Газа»!..
Житье было тоскливое, лишенное романтизма, и я, что ни вечер, писала Сане письма.
«…Меня обуревает навязчивая идея. Я хочу, чтоб с Атлантики подул соленый ветер с пылью. Чтоб дул несколько дней подряд. В первые три дня он выдерет все травы в округе, потом все деревья, а на седьмой день закружится вокруг нашей виллы „Большой дурак“ и спиралеобразно поднимет ее ввысь. О, кайф полета! (Все-таки зарядил меня Питер…) Я увижу в окно удаляющиеся Жердяи, – и вот подо мной океан. Ка-ак рухнет вилла „Большой дурак“ в Атлантический океан, то-то будет радость! Надоела предсказанность здешней жизни на „десять тысяч лет“ (опять цитирую, вот пропасть!), от этой рутины и рок-н-роллом не спасешься»…
Бабка Дуня принесла молоко. Пересказывает свой разговор с Захватчицей, такое прозвище прилепили сестре Крёстной.
– Говорю ей: зачем вторую веранду пристраиваешь? Не жить вам здесь, Крёстная и с того света лягнет! Не тебе силу оставил – ей передал!.. Отмахнулась! Вот-а… Купи, говорит, себе цветной телевизор. Хочет показать свою культуру! Свое богатство. Тьфу! – Евдокия перешла на шепот: – Мне мой дедушка рассказывал… он в извозчиках подрабатывал в Москве… вот-а… возвращался в Жердяи, на дороге встретил Мусюна, деда Крёстной. Тот говорит: подвези. Поехали, говорит, старой дорогой. К озеру спускаются, дуга съехала, конь расщепорился. Дед что, погоняет, вот-а… Глянул под берег, – а там черно от чертей! Кричат Мусюну: что долго вез, заждались!.. Дедушка оглянулся, а Мусюн стоит на задке телеги – вытянулся в три человечьих роста и хохочет. Дедушка ну поднимать правую руку – чугунная! Из последних сил поднял руку и начертил крест. Вот-а… Мусюна как сдуло – и берег пустой. Ну что, – перепряг коня и домой.
Батюшки! Сижу тоскую, а Крёстную навестить не догадалась!
Вхожу, Крёстная возлежит на своих подушках, приветствует меня. Дворяночка наша, под портретом… помещика Зверева, дяди своего или деда? Нет, кажись, это Наполеон? Обмираю – Борисов.