Я посмотрел на часы. Было без пяти семь. Я снял с себя шинель, которая оказалась не моя, а Сережи — очень хорошего энтомолога, но совершенно не военного человека, — так как левый погон у нее был малиновый, а правый — черный. Чтобы не вызвать зависти или раздражения у моих пока еще спящих сослуживцев я затолкал под ворот гимнастерки выглядывающий оттуда свитерок и еще раз взглянул на часы. Было ровно семь. И я с жалостью, к которой примешивалась известная доля садизма, заорал во все горло:
— Первая рота, подъем! Форма одежды номер два! Голый торс!
И тут же, как будто вся рота не спала, а только и ждала этой команды, из всех палаток раздался дружный мат военных практикантов, посылающих куда подальше меня, нашего капитана Полищука, нашу военную кафедру и всю Советскую Армию. Услышав мой голос, дневальные других рот тоже заголосили, как петухи в утренней деревне.
— Четвертая рота, подъем! Шестая рота, подъем! Вторая рота, подъем! — катилось по соседним ротам таких же несчастных студентов медвуза, дорожного и инженерного институтов.
Распахнулись полотняные «двери» первой палатки и первый студент-солдат, облаченный в широченное галифе, сохранившееся на складах со времен второй мировой, в белой нательной солдатской рубашке (а ведь я говорил — форма одежды — с голым торсом) проскакал через тщательно разровненную песчаную дорогу перед лагерем (почему-то называемую генеральской), и, оставляя на ней глубокие следы, как неопытный шпион на пограничной полосе, перебрался на другую сторону генеральского тракта — к густым сосенкам. Было слышно, как он там шумно справляет малую нужду.
Другие тоже было двинулись через границу, но тут подоспел старшина и погнал всех куда и положено — к сортирам.
Потом все построились повзводно, старшина заставил всех снять рубашки, и рота тяжело дыша, гремя сапогами и поднимая пыль, как стадо буйволов, понеслась на утренний трехкилометровый кросс.
Через полчаса, разгоряченная, шумная рота вернулась и, потеряв свою повзводную структуру, сгрудилась у умывальников. А еще через двадцать минут умытые и построенные студенты строевым шагом отправились на завтрак. В ротной шеренге уже находился и я, рядом с бодрым Толиком, от которого на зависть всем продолжали исходить алкогольные ароматы. Меня на посту сменил Сережа. Он, в отличие от выходца из провинции хваткого Толика, был типичным московским интеллигентом — узкоплечим, близоруким, косолапым, сугубо гражданским человеком, озабоченным на четвертом курсе лишь двумя вещами на свете — жуками (по которым он через несколько лет защитил кандидатскую диссертацию) и своей девушкой Машей (на которой он после лагерей женился). Все свободное время Сережа был занят только одним делом — писал Маше письма. Маша в свою очередь поддерживала совершенно невоенного Сергея многочисленными посланиями, с которыми Сергей не расставался никогда. И складывал он их в два нагрудных кармана гимнастерки. А так как писем ему приходило по несколько штук в день, то и карманы пухли прямо на глазах. Поэтому, казалось, что у одетого в гимнастерку Сергея происходит что-то неестественное с его с молочными железами. А через месяц каждый студент-солдат, проходя мимо влюбленного Сергея, считал своим долгом полюбопытствовать, когда он собирается рожать, с пожеланием в положенный срок родить что-нибудь полезное для Советской Армии, например гаубицу.
Завтрак как всегда был скучный (если не считать того, что мне попалась алюминиевая ложка с нацарапанными на ней словами «Ищи сука мясо»), необильный и невкусный (давали сваренную на воде пшенную кашу, а в качестве «подливы» — вареное сало). Зато удалось раздобыть много кусков белого хлеба. Я рассовал его по карманам, а потом переложил в противогазную сумку.
Мы возвращались к палаткам. Издали нам было видно, как дневальный сидел под грибком, поджав по-турецки ноги, и писал Маше очередное письмо. Эту пастораль разрушил стремительный, с накинутой на плечи плащ-палаткой, и поэтому чем-то напоминающий Злого Гения из «Лебединого Озера», капитан Полищук. Он бесшумно, словно ястреб, вылетел на велосипеде из-за куста и, осадив своего железного коня прямо перед Сережей, заорал над ним: «Дневальный!».
Сергей вскочил, спрятал в карман письмо, выкатил вперед грудь, а заодно и живот (по строевой у него была хроническая тройка). Приняв такую стойку, которую иначе чем «на 8-м месяце» не назовешь, наш дневальный закричал:
— Первая рота, смирно!
— Чего орешь? — уже обычным голосом спросил капитан Полищук, с любопытством оглядывая пышную грудь дневального. — Ведь в лагере никого нет.
— А по уставу положено, — ответил Сергей.
— По уставу положено под грибком стоять, а не сидеть и писем не писать. Вольно.
— Вольно, — прокричал Сергей пустому лагерю.
Тут и мы подошли. Капитан Полищук построил нас и стал делать утренний разнос. Начал он с Сергея, который сидит под грибком и пишет письма, затем намекнул, что знает, кто подпоил вчера водителя Махно, и закончил нашим внешним видом, обратив внимание на нечищеные солдатские кирзовые сапоги, в качестве образца предъявив нам свои, хромовые, которые действительно ослепительно сияли.
В момент демонстрации сапог прямо перед капитаном Полищуком приземлилась самка соснового дровосека, а через несколько секунд привлеченный ее запахом прибыл самец и начал приставать к ней. У Сергея загорелись глаза при виде своих любимых объектов, а вся рота притихла, наблюдая, как самец с усами, как у Буденного пытается вскарабкаться на подругу .
Капитан Полищук, видя что его нравоучения уже не находят отклика в солдатских сердцах замолчал, подумал и к его чести принял единственное правильное решение. Он гаркнул: «Рота, кругом», потом не торопясь обошел строй, продолжая свой разнос о нашем разгильдяйстве, в то же время поглядывая сквозь частокол солдатских сапог, как идут дела у жуков.
Когда после его команды «Правое плечо вперед, шагом марш!» мы обернулись, дровосеков уже не было.
Капитан Полищук повел роту к ружпарку. Когда офицер проходил мимо ротного заповедника, он ловко поднырнул под натянутую веревку и подошел к гнезду. Птенцы вытянули шейки и раскрыли красные с желтым ободком рты. Капитан Полищук сделал им из пальцев «козу» и направился вслед за ротой — продолжать воспитательный процесс.
В ружпарке каждый взял свой автомат, противогаз, саперную лопатку, подсумки и прочую амуницию. Это все мы навесили на себя, и капитан повел нас к полигону.
На полигоне нашему первому взводу выдали каски и увели туда, где учились бросать гранаты. Второй взвод пошел осваивать гранатомет, а третий взвод (в котором был и я) пошел отрабатывать стрельбу из ротного пулемета.
Это было, пожалуй, самое приятное упражнение. Девятикилограммовый ротный пулемет — солидная машина — не дергался при стрельбе, как автомат, и выстрелы из него менее суетливые, а самое главное, из него легче попасть.
А около участка для метания гранат стоял густой мат. По инструкции, студент в каске сразу же после броска гранаты в окоп супостата должен был пригнуться и спрятаться за толстый бревенчатый щит, чтобы его не задел случайный осколок. Но каждый, бросивший гранату, сначала прятался, как того требовала инструкция по технике безопасности, за щит, а потом выглядывал из-за него чтобы, во-первых, посмотреть, попал ли он в окоп, а потом и понаблюдать, как взорвется его граната. Но сзади слышалась команда офицера: «Пригни голову, твою мать!». Студент пригибал голову, через секунду граната взрывалась и будущий младший лейтенант возвращался целым и невредимым с огневого рубежа в строй.
Боевая граната для гранатомета выдавалась только одна на всю роту. Поэтому капитан Полищук вызвал двух провинившихся — Толика и Сергея — и пошел с ними на огневой рубеж. Мы видели, как Сергей под громкие наставления капитана Полищука вставляет заряд в трубу гранатомета, как Толик, взгромоздив орудие на плечо, долго целится и наконец стреляет. Раздался оглушительный гром, нам по ногам ударила тугая взрывная волна, а нежный заряжающий от грохота повалился рядом с Толиком и капитаном на колени. Потом он очухался, встал и вся троица двинулась к нам.
Мы стояли и смотрели, как к нам приближаются совершенно спокойные, беседующие о чем-то своем (вероятно, о вчерашней поездке в деревню на броневике) капитан Полищук и Толик и пошатывающийся, белый, как полотно, Сергей, тащивший под мышкой трубу гранатомета.
Только после этой экзекуции капитан Полищук отпустил роту домой — в палатки. Путь наш проходил мимо тренирующихся медиков. Они были нашими соседями по палаточному городку, а вот на полигоне медики появлялись очень редко. Однако сегодня они отрабатывали эвакуацию раненых с поля боя. Наша рота остановилась, и все мы злорадно наблюдали, как физически неподготовленные медики (их ведь не гоняли ни на ежеутренние кроссы, ни на марш-броски!) пытались ползком протащить один другого положенные 50 метров.
Как только мы оказались одни, строевой порядок походной колонны, столь долго создаваемый капитаном Полищуком, рассыпался, и рота толпой хорошо вооруженных анархистов пошла лесом. Под сапогами хрустели сосновые шишки и пересохшие белые кустики кладонии, о голенища бились мягкие соцветия кошачьей лапки. На опушке из-под ног Толика выскочил зайчонок. Не помню кто крикнул: «Взвод, на зайца, цепью, бегом, марш!». Как бы порадовался капитан Полищук — взвод мгновенно и образцово развернулся в цепь с точными интервалами между бойцами, устремился вперед и уже через минуту боевая задача была выполнена — мы поочередно гладили обезумевшего от страха зайчонка.
Рота прибыла в лагерь. Мы сдали автоматы, вытряхнули гимнастерки, помылись. У роты был час свободного времени. Студенты использовали его с толком. Одни чинили загородку заповедника, другие поливали боровик, третьи направились в ближайший черничник за витаминами.
А я пошел к Волге.
Там над водой взлетали вверх и медленно опускались поденки. По понтонному мосту шел майор без фуражки и в расстегнутой гимнас