И все же, пока студенты совсем не сжарились на солнце, я успел-таки показать им гнездо зяблика и даже насиживающую птицу. Точнее, пытался показать, так как они по неопытности никак не могли разглядеть через переплетение ветвей гнездо — чашечку, сработанную из стебельков травы и мха, и снаружи, для маскировки, выложенную тонкими полосками бересты.
Как я ни старался объяснить, где оно располагается, все равно зябличьего домика никто не видел, хотя мы были метрах в пяти от него. Я поднес бинокль к глазам и рассмотрел, что в гнезде сидит вжавшаяся в лоток самка и придумал, как показать гнездо студентам. Надо выпугнуть птицу, и она выдаст свое жилище.
Я поднял с тропы комок сухой земли. Но он показался мне большим — хотя я был твердо уверен, что он не долетит через густые заросли до зябличихи, но на всякий, случай, чтобы случайно не причинить вреда птице, взял кусочек поменьше и бросил его навесом в сторону гнезда по крутой траектории, словно стреляя из гаубицы или из миномета.
Комок прошуршал по листьям, как мне показалось, рядом с гнездом, птица выпорхнула, камнем свалилась вниз и исчезла в кустах.
— Ну, теперь все видели где гнездо? — спросил я группу.
И группа дружно ответила, что все.
Только Боря с криком: «Вы попали в нее! Вы убили ее!», — устремился в кусты в сторону гнезда.
— Да нет, это тебе показалось, — крикнул я ему вдогонку, но он не слушал.
Я, как опытный педагог, воспользовался этим поводом, для того чтобы рассказать студентам о повадках разных живых существ.
— Многие животные, обитающие в траве, на кустах или на деревьях ищут спасение на земле, — начал я. — Поэтому вас и учили еще в прошлом году, на практике по зоологии беспозвоночных, что сачок к сидящим на травинках плохо летающим насекомым — например, жукам, клопам или лесным тараканам — подносят снизу, так как при тревоге будущий экспонат вашей коллекции падает на землю. Мелкие птицы, заметив ястреба или другого хищника, укрываются в густой траве. Это нам сейчас и продемонстрировала самка зяблика. Испугавшись брошенного предмета, она выскочила из гнезда и спряталась в подлеске.
Мою лекцию о поведении животных очень некстати прервал появившийся из кустов Боря. Он был весь в паутине, поцарапанный, и что-то бережно нес в руках. Студенты окружил его.
— Лягушку, наверно поймал, — подумал я.
Боря раскрыл ладони. В руках у него была оглушенная моим снарядом зябличиха. Она бессмысленно озиралась на нас и, наверное, думала, почему именно на нее сегодня сверху свалился метеорит.
— Это у нее просто обморок, от стресса. Ее Боря напугал, когда за нею гнался, — я неуклюже попытался исправить ситуацию.
Но студенты не поверили. И поэтому у следующего гнезда (дрозда-рябинника) которое, к счастью, было открыто и все его сразу заметили, Боря нагнулся, подобрал с тропы толстую палку, и протянув ее мне, ехидно спросил:
— Слабо показать поведение при испуге и у этого вида?
Вспоминая это, я тем временем продолжал свой инспекторский обход. Становилось жарко. Я снял рубашку и по полю пошел к следующему ориентиру — одинокой церкви, стоящей на окраине села. Там Алла должна была изучать численность и поведение пернатых, гнездящихся в человеческих постройках.
Алла — миловидная девушка с хорошими формами. Ее предельно упрощенный купальник как мог сдерживал упругие прелести лежавшей практикантки. Студентка устроилась на надувном матрасе у самых стен храма и смотрела сквозь солнцезащитные очки на золоченый купол. То есть, конечно, не на сам купол, а на галок, стрижей и воробьев, которые вылетали из-под крыши. Алла хронометрировала все их перемещения. А чтобы жарким днем не мучила жажда, Алла запаслась холодным чаем в бутылке из-под вермута.
Я издали увидел, как поп, торопившийся к заутрене, обошел стороной орнитолога, покосившись на бутылку и на другие элементы картины «Искушение святого», перекрестился и поспешал к вратам храма.
Не удивительно, что Алла смутила священника. Она сумела ввести в смущение даже меня, закаленного педагогическим институтом. А произошло это в бане.
Баню мы устроили по окончании первой недели. Заготовкой дров занялась мужская часть нашей экспедиции. Вокруг лагеря росла дубовая роща, и там было много поваленных стволов, которые студенты таскали к циркулярной пиле, где я их распиливал. Я не подпускал студентов к циркулярке исключительно по причине техники безопасности. Механизм был настолько древний и страшный, что, казалось, был взят из музея инквизиции. Огромные, нерегулярно выломанные зубья, легкая кривизна неотцентрированного ржавого диска, качающаяся деревянная станина, западающий выключатель, благодаря которому пила либо не включалась совсем, либо работала столько, сколько ей хотелось, и жуткий вой, издаваемый инструментом даже на холостом ходу, — все это у неподготовленного человека вызывало трепет. Но я был здесь уже не первых год и хотя побаивался циркулярки, но уже не так сильно.
Мотор был мощным, и когда пила с пением вгрызалась в очередной подносимый ей мореный от долго лежания на земле дубовый ствол, вниз сыпались розовые опилки, пахло сидром, а если я чуть наклонял бревно то из пропила тотчас появлялся белый, очень ароматный, с кислинкой дымок.
Пока баня топилась некоторые студенты пошли спать в палатку, другие на реку — купаться, а самые нетерпеливые стали обрывать с берез и дубов ветки — на веники.
Летом баня топится быстро, и уже через четыре часа первая смена (мужская) пошла париться. Пар был мягкий и душистый, как хороший армянский коньяк. Поэтому мы парились долго, периодически выходя на улицу и отсиживаясь на скамейке в холодке, в тени дуба.
В очередной раз я вышел охладится настолько обессиленный, что даже на зубоскальство студентов ничего не мог ответить, а только бестолково водил головой, чем их очень радовал. И еще раз подумал, что все-таки зря ввел сухой закон. Очень хотелось пива.
Через час я чистый и уже отошедший от жара, в свежем белье сидел на той же скамейке, и с удовольствием наблюдал, как мои студентки, раскрасневшиеся и от этого еще более похорошевшие, завернутые в полотенца, и от этого еще более волнующие выходят и присаживаются рядом со мной — остудится в тени. Они пили специально приготовленный для этого прохладный чай и шли париться снова. Но чувства юмора не теряли. Особенно Алла. Она, возвращаясь в баню, задержалась на крыльце и перед тем как скрыться в бане, обернулась ко мне и произнесла:
— Хорошая баня. Чудесная. Я так устала, что даже пива не хочется. Это баня утомляет так, как не сможет утомить никакой мужчина.
И почти скрывшись за ней добавила:
— Даже вы, Владимир Григорьевич!
Я от такой неожиданной и чудовищной напраслины на миг онемел — как раз на то мгновение, в течение которого за Аллой захлопнулась дверь, а потом закричал обращаясь к ней (то есть уже к двери):
— Молчи дура!
А потом повернулся к сидевшим у крыльца отдыхающим студентам и ждущим своей очереди студенткам и сказал:
— Не верьте ей, она все врет.
По-моему, они и не поверили. Мне.
Я еще раз издали в бинокль посмотрел на аппетитную Аллу и не стал прерывать ее орнитологические исследования. Солнце уже нещадно пекло, и я направился к Дону — искупаться, а заодно проверить, как еще одна пара студентов справляется со своей самостоятельной работой. Тема их исследования была биология пескороек, то есть личинок миног, которые живут в илистом дне. Сейчас я мог наблюдать, как идет работа по исследованию миног.
Весь светло-желтый песок роскошного донского пляжа был безобразно испорчен отвратительными блестяще-черными кучами, будто здесь прошелся страдающий расстройством желудка бегемот. Это мои студенты занимались научной деятельностью — ловили в иле миног, вернее их личинок — пескороек.
Сергей (по телосложению, интеллекту, взгляду и прическе) — типичный качок, грязный, как черт вытаскивал с мелководья ведро черного ила и вываливал его на золотистый прибрежный песок, а чистая и всего две недели назад бледная и болезненно-брезгливая Лена, присаживалась у этой расползающейся черной кучи, и рукой с очень пленительным запястьем выбирала оттуда пескороек и складывала их в кастрюлю — чтобы потом измерить их.
Вся операция по извлечению круглоротых из иловой кучи удивительным образом напоминала исследование гельминтов в помете слона или того же бегемота. Тем более, что личинки миног внешне напоминали шустрых глистов. Я подумал, как быстро эта рафинированная москвичка приобщилась к полевой зоологии. Ведь сейчас она обрабатывала, пожалуй, одних из самых несимпатичных представителей типа хордовых (конечно, не считая их родственников — миксин), а всего неделю назад визжала, как резаная, от прикосновения головастика.
Глядя на извивающихся скользких, покрытых слизью миног, я никак не мог понять, как же этой гадостью можно закусывать водку — ведь в старинных поваренных книгах именно маринованные миноги рекомендовались как особая деликатесная закуска к этому напитку.
Я посмотрел на зоологов, выбрал место на пляже, еще не загаженное ими, разделся, сложил свою одежду и плюхнулся в Дон. Вода была почти такой же теплой, как на моем заветном пруду — том, на который я привел студентов в первый день нашей полевой практики. Для полного счастья не хватало только одного — головастиков, к которым я пытался приобщить Лену уже на первой экскурсии.
И вновь вспомнился и первый день практики, и та самая первая, дидактическая экскурсия. Ближе к полудню, я раскатал закатанные с утра рукава рубашки, поднял воротник и повернул бейсболку козырьком назад — чтобы не сгорела шея. Студенты наоборот еще больше разоблачились. Я опять же ненавязчиво посоветовал им не делать этого, так как сгорят. Как я и предвидел, меня никто не услышал.
Мы брели уже километров пять по лугу. Сначала мы шли медленно плотной группой — студенты по инерции слушали меня, держась рядом. Но на лугу птиц было мало — одни жаворонки, чеканы да трясогузки. Даже студенты начали их узнавать. От этого однообразия им скоро стало скучно, и начинающие зоологи растянулись по дороге, периодически делая остановки, чтобы снять еще что-нибудь с себя и повесить на пояс.