по личному опыту хорошо известно; при возрастающей образованности и учености восточного духовенства и при несомненной теперь наклонности и светских людей в России принимать к сердцу вопросы религии? Можно ли вообразить, что при таких условиях умственная почва национальной мистики в России будет бесплодна? Не в молчании же будут следовать православные люди по дороге в Рим?
Вернусь опять к уподоблению моему (горе — издали видной) и к тем политическим ожидаемым событиям, о которых мне уже сколько раз приходилось напоминать и которые для г. Соловьева как будто бы и вовсе не существуют.
Увлеченный созерцанием той дальней исполинской горы примирения церковного, к которой стремится его душа, он не хочет и вспомнить о другой весьма крутой и величественной возвышенности, которую нам никак миновать нельзя. Эта возвышенность все то же и то же — разрешение Восточного вопроса, о котором я вынужден беспрерывно напоминать, ибо этот переворот будет до того велик и влиятелен, по своим последствиям, что на первое время и весьма надолго должен будет захватить все наше внимание, потребовать от русских еще небывалого напряжения умственных сил. Я говорю умственных сил, именно умственных; я об них говорю; я указываю на то напряжение ума, воображения внимания, которое потребуется от русских тотчас после благоприятного для них исхода политической и военной борьбы. Вот что будет и трудно, и плодотворно. Умственная наша деятельность после благоприятного исхода этого, вот где и надежды и сомнения, и опасности величайшие и возможность творческого торжества. Сравнительно с этими последующими, медлительными потрясениями и с этой новой и неустанной работой духа, политическая и военная борьба наша за обладание в той или другой форме проливами — представляется делом легким, трудностью скоропреходящей и даже легко разрешимой при некоторых мало-мальски благоприятных условиях на Западе. Мы имеем достаточное основание надеяться, что западные европейцы сами с этой стороны позаботятся о нас, или лучше сказать о дальнейшем развитии всемирной истории, требующей, вопреки г. Соловьеву, какого-то славянского или неславянского — все равно, но во всяком случае нового, не либерально-европейского культурного типа.
Война, конечно, будет, и, не рассчитывая ничуть на сравнительные силы войск, не взвешивая даже и финансовых обстоятельств наших, исход борьбы военной будет нам наверное благоприятен, судя по всем слишком уже явным историческим приметам. Трудность (историческая) не в этой острой и всегда более или менее кратковременной борьбе, истинная трудность — в борьбе дальнейшей, более медленной, культурной, конечно!
И тогда-то и окажется почти с первых же шагов наших, достойны ли мы были высоких надежд Данилевского (и славянофилов вообще) или недостойны. Химическое ли начало — русский дух — перерождающее и содержание и форму, или только механическое (перемещающие силы)? Огромное ли мы только всесокрушающее государство, или истинно великая и зиждительная нация?
Я говорю — первые шаги покажут, что мы такое, куда мы идем? И эти первые шаги (худые ли они будут или хорошие) неизбежно должны быть тогда сделаны и на почве церковного домостроительства, ибо весь вековой дух восточного вопроса — был дух единоверия, церковности, а не дух племени, не тот дух голой национальности (аморфической, разрушительной), который создал лишенное всякой культурной независимости единство новой Германии и единство Италии, уже совершенно пошлой и даже как бы комической и подлой в своей международной роли. Церковность — культурна, созидательна, голый племенной национализм разрушительно плоек. Мы попытались было ему послужить, да и то не без оглядки слава Богу, в 60-х и 70-х годах и до сих пор не знаем, как поправить те беды, которые сами наделали на Востоке.
Разумеется, что-нибудь одно: или церковность или быстрое, очень быстрое нигилистическое разложение, после кратковременных напыщенных и громких газетных фраз политического торжества.
Но разве эта неотступность церковной работы, которую г. Соловьев не может отвергнуть, разве она не потребует новых и просвещенных трудов по части национальной мистики?
XIV
Прошедшее церкви, государства, культурного типа, сословия, нации решительно не в наших руках; но на будущее этих общественных групп мы (дети прошедшего, живущие в настоящем) можем все-таки влиять значительно в пределах данного прошедшим типа, мы можем способствовать повышению и понижению их дальнейшего развития или разложения. И конечно, понижению типа, расстройству организма и даже его окончательной гибели служить гораздо легче, чем служить повышению этого типа, чем укреплению этого организма.
Употребляя слово «легче», я имею тут в виду не тот вопрос, когда отдельным людям сподручнее или безопаснее свершить те дела, которые ведут к развитию или к разложению того или другого общественного организма в период ли повышения типа, или в период его понижения или разложения. Этот вопрос очень сложен; скорбей, труда и даже опасностей бывало и бывает много во все времена. Я говорю об организмах социальных то же, что говорит г. Страхов об организмах физических. Сами организмы легче поддаются порче и расстройству, чем наилучшему развитию и выздоровлению.
Чтобы дорасти от Гуго Капета до Людовика XIV, Франции потребовалось около 500 лет, а чтобы низвести ее государственный культурный тип от времен Наполеона I до республики Тьера, Греви и Карно, достаточно было только с небольшим полвека (от 1815–1871). И наша дорогая отчизна развивалась (то есть дифференцировалась, расслоилась, объединяясь в то же время в вере и власти) очень медленно. Со времен св. Владимира до времен императоров Александра I и Николая протекло около 800 лет.
При св. Владимире впервые обозначились те культурные особенности, которые назначены были развивать (то есть осложнять, объединяя) в недрах своих национально-государственный русский тип. Православие и родовая удельная система, которая естественным ходом истории должна была разрешиться в родовое Единодержавие, вот существенные черты, или особые признаки будущего исторического типа нашего, которые первоначальными контурами своими обозначились уже 900 лет тому назад.
От князя Владимира до Иоаннов; от Иоаннов до Петра; от Петра до XIX века организм России все более и более расслоялся, объединялся, креп и рос. В XIX веке, после Екатерины II, он продолжал расти, обогащаясь новыми окраинами, новыми приобретениями, чуждыми русскому племенному ядру; единство власти и господствующей веры остались незыблемыми, но внутреннее расслоение после Екатерины окончилось. При двух последующих императорах (не считая кратковременного царствования Павла I) дифференцирующий процесс русской исторической жизни продолжался только в направлении вертикальном (провинциальном), если можно так выразиться, процесс же горизонтального (сословного) дифференцирования прекратился более, чем на полвека. Те незначительные изменения, которые вносились в сословные отношения наши при Николае Павловиче и Александре I, можно пропустить без внимания по сравнению с такими актами или такими ступенями развития, как табель о рангах Петра или дворянская грамота Екатерины. Расслояющие мероприятия Петра и Екатерины охватили всю жизнь огромного государства железной сетью систематической дисциплины; дисциплина эта, приучавшая одних ко власти, а других к повиновению, способствовала развитию во всех слоях и подразделениях общества характеров сильных, страстных и выдержанных, сложных и цельных, тонких и мужественно-грубых. Переходы, переезды, скачки с должности на должность, от одного занятия к другому, частые перемены образа жизни, быстрые карьеры и внезапные падения бывали редки и затруднительны. Все это доступно было только избранным, самым богатым и знатным, или самым даровитым и сильным волей (хотя бы и на зло). Едва мы назовем трех великих представителей той эпохи, которую можно назвать историческим роздыхом нашим, трех великанов религии, государственности и национальной поэзии: Филарета, Николая Павловича и Пушкина, то этим будет сказано все. Как много у них общего в основах и как мало сходства и в темпераментах, и в роде развития! Внутреннее дифференцирование приостановилось в отдыхе после долгой борьбы с внешним врагом (демократической Францией, отказавшейся раз навсегда от дифференцировки).
Оно остановилось и дало в этом роздыхе на всех поприщах великие плоды.
А дальше что?
Дальше я не решусь сказать так, как сказал в «Анне Карениной» Левину один умный и прямой помещик: «Эмансипация погубила Россию».
И не скажу я этого не потому, что даже и лучшие реакционеры наши не решаются этого «жесткого слова» произнести, а потому, что я сам не уверен в безусловной правоте этого помещика. Что значит «погубить» в подобном случае?
Погубить значит приблизить посредством опасных мероприятий срок окончательного падения державы, срок ее окончательного подчинения иностранцам, или ее добровольного слияния с каким-нибудь соседним государством. Иначе слово «гибель» для государства понять нельзя.
Разумеется, всякий видит ясно, что России не только далеко до этого, но что она, напротив, даже вступает к XX веку в период разностороннего перевеса над другими.
Это чувствуется не нами одними, но и теми народами, которых в одно и то же время мы называем политическими соперниками нашими и нашими учителями в деле умственного развития.
Это ясно, но ясно и то, что преобладание может быть прочное и может быть непрочное, может быть долговременное и может быть скоропреходящее. Унижение, падение бывают быстры и неожиданны только в поздний государственный возраст, в каком несомненно уже находится Россия.
Мы не можем желать для родины нашей такого искусственного и эфемерного преобладания, каким наслаждалась Франция при Наполеоне III всего в течение 20 каких-нибудь лет!