Бывало еще, и подначивал меня:
– Дарлинг, пожалуй, я изменю тебе с этим слоновьим корсетом…
После обеда все, у кого случалось сварение желудка, расползались по коврам и диванам. Ермак обычно дремал на втором ярусе в гамаке, куда я закидывала по команде свежие газеты. Он делал потом из них бумажные самолетики и голубей. Запускал их сверху, норовя попасть какому-нибудь спящему гостю в нос.
Иногда у него это получалось. И он как то дите хохотал от души и свисал с гамака как обезьяна.
Это был сигнал. Я подавала фрукты – бананы, яблоки, апельсины. И тут же пряталась. Знала, что остальных гостей будить он будет корками и косточками. В первое время по неопытности я частенько страдала от рикошетов. Но потом научилась прятаться на кухне в своем бункере под разделочным столом…
Иногда дружеская перестрелка затягивалась до вечера. Иногда Ермак ретировался в спальню. Предавался там всякому разному.
Дома он ужинал редко. Еще реже брал меня с собой на ужин. Обычно он это время проводил с партнершами по творчеству, тестировал их (см. приложение). Мне до этого не было никакого дела. Лишь бы он предупредил, во сколько вернется домой, чтобы я сообразила, что мне готовить на завтрак, обед, ужин, файв-о-клок или полдник по-нашему…
И он всегда звонил и предупреждал. И мне так делалось приятно.
Я слушала его голос и думала: «Какая же я счастливая дура…»
Федор:
«Мы с ним с коляски портвейн из одной бадьи хлебали. В этом ему равных не было. Вроде и расточку – два вершка с прицепом, и мускулатура как у городского интеллигента по первому году службы, а выпить за раз поллитру из горла – плевое дело. Да и как пил красиво – один глотком.
Потому мы ему в последнюю очередь давали из горла, чтобы по братски всем. А то он все выхлебает и друзьям не оставит. Потом будет переживать – он же не виноватый, что природа его так приспособила – портвейн вместо молока потреблять.
И пиво он любил. И водку уважал. Брагу – за милую душу. Первач – не фиг делать… На полянке на нашей меж берез и сосен раскинем юбочку чью-нибудь, пару огурчиков да корочка ржаная. Солнышко сквозь стакан светит. У барышень наших глазки сверкают. Милое дело…
И когда уже все нашарашатся так, что с четверенек ни лечь, ни встать, он за карандаш брался и говорил – ни дня без строчки. Потому на всех наших березах так и остались до сих пор то ли тезисы, то ли цитасы, в общем, какие-то апокрифы его собственноручные.
Теперь там фольклеристы районные пост номер один выставили, значит, чтоб никто из местных поверху ничего своего не добавил…
Последний раз мы с ним пили, я уж женатый был. Он из столиц приехал, коньяку привез. Супруга моя к этому делу грибочков соленых достала. Жахнули мы с ним пару флаконов. Супруга за пивом сбегала. Поговорили о мировых положениях. Супруга беленькую из заначки достала. Тут сосед подтянулся на диспут. С банкой самодельного. Уважили его и отметелили. Потом обсудили конфедерацию профсоюзов. И тут народ, прочухав, просто повалил – помнили и помнят Ермака в наших краях. Кто с литровой, кто со стопкой – в общем, день открытых дверей. Я их снял с петель, кстати, чтоб народ не прищемился…
Супруга потом меня неделю отхаживала и охаживала. А как он уехал, я и не помню. То, что не попрощались по человечески, так то не страшно. Не навсегда же он уехал за Урал к Европам. Портвейшку да человеческого отношения захочет – вернется. Народ у нас здесь, известно какой – не паршивый, любых бродяг простит, угостит, похмелит…»
Луи А. и Элла Ф.:
“Впервые я его увидела в одном из ночных баров, где я иногда выступал. Думаю, что он поразил не только меня – стройный светлый парень выделывал невообразимые па. В нем чувствовалась явная негритянская кровь – он двигал своим телом так, как двигают только коренные жители джунглей. Всего лишь через несколько минут с начала танца все в зале смотрели на него, а он, кажется, и не замечал никого, он так следовал моей песне, нет, даже не следовал, его танец и моя песня, музыка – это было что-то единое целое. И сейчас, когда я пою эту песню, я представляю его танец.
В перерыве его ко мне подвел Луи. Оказывается, они были знакомы, так как приходились друг другу дальними. Но увиделись впервые два дня назад, когда Александр приехал сюда в командировку по линии своего журнала (он писал об экзотическом туризме, кажется).
Он поцеловал мою руку, я не удержалась, и обнял его – Александр был счастлив. Он так и сказал – я счастлив, что, наконец, познакомился с тобой, великая женщина. Да, я это знал, но в его устах даже дежурный комплимент превращался в нечто возвышенное, поэтическое. Я взяла его под руку, и позвал Луи и втроем мы отправились обмывать наше знакомство в подводном ресторане.
Мы веселились как старые друзья, Луи раздувал щеки и устраивал шутливые сцены ревности. А я танцевал с Александром несколько часов, танец за танцем. Особенно нам удавались быстрые. Я видела, что Александр понравился Элле. У нас стало одним другом больше. Мы провели несколько недель вместе. По утрам я заезжала за ним в отель, и мы отбывали к морю, возвращаясь к обеду. Потом разъезжались по делам, чтобы вечером встретиться на концерте и устроить после него очередную вечеринку. Иногда я готовила африканское блюдо своей бабули, и подавал Александру под балладу Эллы. А он устраивал целое шоу, танцуя вокруг этого блюда, меня и Луи.
Я никогда не видел его грустным или печальным, наоборот он всегда утешал меня, когда я плакала из-за сорванного концерта или из-за грубости Эллы.
Он смеялся и смешно двигал ушами, которые у него были немного разноцветными – одно как у белого человека, второе как у мулата. Одна из девиц в баре говорила, что у него и еще одно место было как у мулата.
Он был, безусловно, талантливым артистом и мне даже пришло в голову устроить совместно выступление, но Александр сказал, что он прирожденный литератор и не пойдет на поводу у шоу-бизнеса. Я понимала его, читал его книги и плакала – он знал, что такое настоящее женское сердце.
И все же он начал пробовать петь и даже играть на саксофоне. Но Александр умудрялся писать даже на нотной бумаге, и я однажды залилась диким хохотом на одной из президентских церемоний, автоматически пропев, написанное на нотах:
– «Приди в объятия мои,
О, влажность губ – какое счастье…»
Его шутки подчас заходили далеко – ему ничего не стоило позвонить от имени моего агента и отменить мой концерт в связи с отъездом на историческую родину в город Хайфу. Он прокалывал колеса нашему кадиллаку и уши шоферу.
Я прощала его, он так ловко каждый раз выворачивался, так искренне сожалел, что я начинал хохотать – мы обнимались, брали такси и везли шофера в ювелирный магазин.
В один из дней мы собрались на вечеринку к Элвису – наконец-то эти два великих человека должны были познакомиться. Я позвонила Александру, но его не было дома. Через три дня он позвонил сам – из Австралии, сказал, что привезет шашлык из кенгуру, но больше его я не видел, и даже не слышала…”
Элизабет Т.:
“Да, он действительно любил меня. Страсть охватила его, как он только увидел меня на пати у Р-ов. Тогда от нечего делать он был увлечен этой дурнушкой Мерилин. Но, увидев меня, Алекс даже не ответил на ее запрос, бросился прямо ко мне.
Да, я была в форме – мне тогда было как всегда чуть больше двадцати. Так вот, он несколько недель добивался возможности увидеться со мной наедине. Рыдал в трубку телефона, говорил, что я его единственное вдохновение, что с тех пор как он меня увидел, не может написать ни строчки, что грезит хотя бы единственным поцелуем.
Легкомысленная, из любви к искусству, я ему обещала этот поцелуй. Естественно, получив его, он потребовал большего. Он был так настойчив и неистов, говорил, что бросится в море с причала, что я погублю его и литературу. И я ответила ему благосклонностью.
Дни и ночи он проводил со мной. Спал на коврике возле моей двери. Усыпал мой путь цветами, когда я шла от дома к автомобилю.
Он написал несколько сотен стихов, посвященных мне. Я храню их до лучших времен – он не хотел, чтобы я их опубликовала – это слишком личное.
К сожалению, как он ни настаивал, я не могла ему позволить любить меня вечно – сказала, что нам пора расстаться. Я не думала, что нам придется расстаться навсегда…”
Самуил Л.:
«Его последними словами было что-то вроде:
– «Эх, В…»
Скорее всего, больной хотел сказать нечто обычное для таких случаев,
типа «Эх, Вашу Мать!..»
«Писатель ЕРМАК А.Н. награждается творческой свободой и независимостью пожизненно по случаю безвременной…»
«Какая нелепость – кончина на гребне абсолютной свободы и распущенности. Нашему обществу будет так не хватать этого всегда юного маразматика – Александра Николаевича.
Такая вот штука жизнь. Еще вечером шестого, он был как бы жив, полон и вдохновлен. А уже утром седьмого непонятно с чего взял да и остыл к завтраку и ко всему прочему. Даже к заветному графинчику с холодненькой и груздочку в сметане.
Грустно…
Но, как завещал Ермак:
– На поминках моих пить и петь на здравие и во имя шутки ради…
Прощание с духом писателя состоится в ресторане «Заливной осел». Невместившихся будут рады видеть в ресторанах «Кыш-Кыш» и «Золотая По».
Поминальные чтения состоятся в первую субботу июня на Университетской набережной.
Отрывки из произведений различных творческих периодов продекламируют Вера Сонная, Ф.Козленочкина, К.Б.Ушаков-Айвазовский младший, майор Б.К., а также жены Ермака 3–8.
Среди собравшихся будут разыграны две бесплатные подписки на полное собрание сочинений Ермака…»