– Н-да, ― пробормотал я.
– А дело плевое, дорогой мсье, и зря только, по-моему, об этой самой любви столько пишут и толкуют. А тем более, ничего такого, за что сто́ит бороться и чем надо восхищаться, любовь собою не представляет.
– Конкретнее, конкретнее.
Человек в котелке невозмутимо продолжал:
– Любовь, это прежде всего женщина плюс мужчина, так что именно о них мы и будем говорить. Конечно, некоторые предпочитают иметь дело с лицами своего же пола, но так как таких людей очень мало, то говорить о них мы не будем.
– Только ли из-за этого не следует о них говорить? ― спросил я. ― Разве понятие нравственности не играет здесь решающей роли?
– Нравственность! ― Человек в котелке иронически приподнял одновременно одно плечо и одну бровь. ― Я живу сорок пять лет на свете, мсье, но поверьте мне, что я до сих пор не понял, что такое нравственность.
– Тем хуже для вас, ― отпарировал я.
– …Или тем лучше. Даже рассуждая с вашей нравственной точки зрения, я не счел бы себя столь… ученым в этих вопросах, чтобы утверждать, что именно более нравственно: сходить с ума по плоскогрудым балеринам или увлекаться слюнявыми юнцами…
– Итак, о мужчине и женщине, ― продолжал он.
– Мы сейчас прослушаем пикантную диссертацию, ― любезно перебил я его. Но он даже не обратил на меня внимание. Он говорил очень убежденно и вполне серьезно. Я с ужасом подумал, что это, быть может, вполне нормальный человек.
– Все мы одинаковы, мсье, ― конечно, в основных чертах нашего существования. Все мы рождаемся среди мучений роженицы, все мы любим резвиться в детстве, а в юности бреем бороды, и все мы в конце концов отправляемся к праотцам. И все мы имеем дело, ― тут человек в котелке многозначительно поднял указательный палец правой руки, ― с женщиной. Поразительно, дорогой мсье, до чего последовательно человек повторяет жесты и поступки своих предков. И каждый думает, что он все делает по-другому, по-новому. Взять, к примеру, меня. Моя сентиментально-любовная биография типична и показательна для 99 % наших, ― тут он поморщился, ― добрых французов. Приблизительно годам к десяти, а то и раньше, благодаря нашему либеральному воспитанию, мы уже знаем абсолютно все, что можно знать о любви во всех ее проявлениях, от голубого романтического цветка до кнута мазохистов. Годам к 14–15-ти мы впервые совершаем паломничество в те дома, которые нашими предками стыдливо назывались домами терпимости (чуть ли не домами гуманности!), после чего мы хвастаем нашей возмужалостью в кругу товарищей, несмотря на то, что мы ничего не помним: выпитое вино, возвращаясь наружу тем путем, по которому оно шло первоначально, совершенно лишило нас способности что-либо удержать в нашей памяти.
Казалось бы, мы должны вырасти уникальными после всего этого? ― Нет, мсье, отнюдь нет. Обилие легких приключений, частое посещение дансингов, все это не мешает нам годам к 25–30 жениться, ― жениться, чтобы впоследствии горько жалеть об этом шаге, который уничтожил нашу свободу.
– Почему же мы женимся, все-таки? ― спросил я.
– Мы женимся потому, что нам надоедает ходить в грязных носках и есть в плохих ресторанчиках. Хотя при браке мы и думаем, что подпадаем под чары Жаннетты или Симоны, но в нас, в сущности, действует потребность комфорта, с годами все усиливающаяся.
Поженившись, мы предаемся сначала наслаждениям медового месяца, потом устраиваем так называемое «маленькое гнездо», причем начинаются первые стычки с жениной родней. Постепенно мы втягиваемся в семейную жизнь; рождаются дети, периодически возникают ссоры и примирения, и в один прекрасный день мы, еще недавно столь молодые, вдруг начинаем вспоминать о былом и утешаться за террасами кафе. И еще хорошо, мсье, если ваша жена лишена темперамента и не обманывает вас с вашим лучшим другом, или делает это настолько осторожно, что вы ничего не замечаете. А не то ― вы начинаете познавать муки ревности и живете, так сказать, на иголках.
И хорошо еще, если вы ладите с вашей тещей и она вам не угрожает отнять принадлежащий ей буфет стиля Louis XV, украшающий столовую и подаренный в день свадьбы.
Такова реальность, мсье. Такова жизнь. А то, что вы зовете «любовью», вы либо вычитали из книг, либо это действительно когда-то было, в те времена, когда люди не были такими мелкими мещанами, какими они являются сейчас, хотя я лично склонен полагать, что люди всегда были плохими сообразно эпохе.
Между тем, мы давно вышли из парка и шли уже по медонскому лесу. Прошедши вдоль пруда, мы зашли в закусочную, которая помещается на его северном берегу. Деревянные столы, деревянные скамейки. Закусочная пуста, будний день и неурочный час.
Мы сосредоточили свое внимание на Синзано[688] со льдом и некоторое время сидели молча. Слабо чирикали птицы в деревьях. Хозяин читал вслух газеты какой-то девушке в зеленом пальто, ― а мы сидели и пили. Потом человек в котелке заказал яичницу с салом, долго и презрительно ел ее, закусил сыром бри и выпил полбутылки красного.
Накопивши, по-видимому, новые силы, он вновь закурил одну из своих отвратительных папирос, и сквозь клубы зловонного дыма стал доноситься его спокойный, чуть скрипучий голос.
– Когда-то, в молодости, я голодал. Это происходило не в результате моей инертности или нежелания работать, а в силу социально-экономических обстоятельств, сложившихся для меня неблагоприятно. В то время, надо вам сказать, мсье, я был студентом и жил в Латинском Квартале. Это, быть может, было романтично, но я не знаю ничего печальнее и мучительнее, чем романтика пустого желудка. Я жил мечтой о хорошем обеде, а ведь я не могу считать себя ограниченным человеком. Но это время миновало, мне повезло, и я быстро перестал понимать, как это я так мог действительно придавать столь большое значение пище. И с тех пор я стал презирать себя, мсье. И не только себя. Я увидел на своем собственном примере, как все преходяще и как мало постоянных величин в нашей жизни. Я увидел, что жизнь ничему не учит нас; она лишь бросает нас из Харибды в Сциллу! Мы силимся объяснить жизнь, придумываем для этого словари и категории, рамки и методы, ― но вся трагедия заключается в том, что тому, у кого зоркий глаз и точный ум, не может быть не ясно, что жизнь всегда выше нашего понимания; она всегда опрокидывает наши расчеты и ставит нас в тупик. Единственно разумный вывод, который можно сделать, совершенно трезво рассмотрев фазы, условия человеческой жизни, ее специфику, это то, что лучше вообще не существовать. Но в нас с самого рождения заложен инстинкт, властно приказывающий нам жить во что бы то ни стало. И мы продолжаем двигаться по поверхности нашей планеты, подчиняясь этому инстинкту.
– Мрачно, мрачно, ― сказал я. ― А дружба, мсье? Что вы думаете о дружбе? неужели у вас никогда в жизни не было друзей? Неужели вы мне скажете, что дружба не существует?
Человек в котелке стряхнул пепел со своей папиросы и проговорил:
– Кто из нас не дружил с кем-нибудь, скажите мне? Но кто из нас сумел пронести незапятнанным это чувство? Кто из нас может похвастать тем, что его чувство сумело избежать все те капканы и ловушки, которые ему заготавливала сама жизнь? Ибо все мы дружили когда-то, дорогой мсье, ― но, увы, дружба никогда не бывает долговечной, а тем более постоянной; она, в конечном счете, неизменно терпит крах, как бы она ни была сильна в начале. Самолюбие, Ревность, Скука ― суть имена трех фей, незримо, но неизменно присутствующих при зарождении всякой Дружбы и определяющих ее плачевный конец. Человек превыше всего и всех ценит самого себя; ― рано или поздно, проснувшееся самолюбие придет в столкновение с интересами друга на арене какой угодно деятельности. Мы не прощаем нашим друзьям их качеств и осуждаем их недостатки; мы разочаровываемся от того, что наши друзья являются людьми, как и мы, а не куклами, которыми можно играть. Женщины чувствуют сильнее нас ― вот отчего дружба между женщинами обычно столь быстро приходит к своему логическому завершению. Женщины от искренних излияний быстро переходят к неприкрытой взаимной ненависти, в то время как мы еще долго притворяемся перед нашими друзьями ― и перед нами самими. Даже самая крепкая дружба не выдерживает, мсье, всякая настоящая дружба тиранична, ― а тиранов, как известно, свергают. Человек, кроме того, изменчив. Ему хочется нового подобно тому, как беременной женщине хочется «чего-нибудь кисленького». Старые друзья отпадают от нас, как мертвая корка запекшейся крови ― от зажившей раны. Да, мсье, человек грязен, а ведь дружба ― это самое человеческое чувство.
Я посмотрел на часы. Пора было возвращаться в Париж.
– Ну, мне надо отчаливать, ― сказал я.
– Куда? ― спросил человек в котелке.
– Я живу в Париже, ― ответил я.
Оказалось, что мой собеседник ― тоже парижанин и приехал в Медон по каким-то делам. Мы решили вместе возвращаться в столицу.
Солнце садилось. Мы шли лесом к Кламару. Мерно шумели кроны деревьев; лесная свежесть превращалась в сырость. Наш путь был устлан ковром опавших листьев. Мы прибавили шагу и теперь шли быстро, лишь изредка перекидываясь отрывистыми замечаниями. Хотелось дойти до Кламара прежде, чем наступит темнота.
Наконец мы достигли опушки леса и спустились от площади Марки́ к площади мэрии; там мы сели на скамейку под стеклянным навесом в ожидании 89-го номера автобуса, который должен был нас доставить к Версальским воротам, в вечерний Париж.
Я, признаться, был в отменном настроении. Как-никак, я пробыл за городом целый день, и этого было достаточно, чтобы вдохнуть в меня радость жизни. Я люблю Париж, а краткая разлука с любимым существом придает особое обаяние новым объятьям. Итак, я возвращался в город с приподнятым чувством: через некоторое время, очень скоро, я вновь буду сидеть в «Ротонде» и пить кофе с коньяком и глазеть на прохожих, записывать обрывки разговоров и впитывать в себя этот странный парижский воздух, до того пропитанный запахом цивилизации, что он кажется искусственным. Хоть я и не стар, но я чувствовал себя дьявольски помолодевшим; мне захотелось крикнуть: «Ура, жизнь хорошá!»