Я живу один и своего хозяйства не веду, и потому, умывшись и одевшись, я завтракаю в кафе напротив. Сегодня ― чудная погода ― нет дождя, солнце пробивается сквозь легкий туман, в общем, день таков, каким я его люблю. В кафе я пишу несколько слов Сюзи́, которые я потом отправлю пневматическим письмом. Вероятно, мы с ней встретимся вечером. Сегодня ― воскресенье, и днем я намерен обследовать бульвар Монпарнас: я там давно не был.
Привычным путем ― через улицу Бодéн и улицу Форта, я спускаюсь в Исси́, к площади мэрии. Захожу на почту, отправляю письмо Сюзи, сажусь в «89-й» автобус и через десять минут схожу у Версальских ворот. Я пройду «для моциона» пешком по улице Вожирар до бульвара Пастера, там сяду в метро и через одну остановку буду у вокзала Монпарнас.
Улица Вожирар ― чуть ли не самая длинная парижская артерия. Она тянется на протяжении десятков кварталов, прорезая «левый берег» от Версальских ворот до бульвара Сен-Мишель.
Улица Вожирар оживлена. Начинают открываться кассы кино, на террасах кафе появляются первые завсегдатаи, и обе стороны улицы заполняются тележками и лотками с овощами и рыбой. Торговки оглашают воздух своими криками и, вплоть до площади Конвенсион (Конвента) улица носит несколько базарный характер. Первый этаж почти каждого дома ― магазин: мясная лавка, универмаг, книжная лавка, магазин обуви, кафе, ювелирный магазин, второй магазин обуви, парикмахерская ― и так далее до бесконечности.
Народ здесь снует самый разношерстный, так как на улице Вожирар сливаются два совсем различных парижских округа: плебейски-торговый 15й и артистический богатый 6й. Мне нравится идти по улице Вожирар именно потому, что на ней всегда могу встретить любой человеческий парижский экземпляр. Смешно сказать, но я как-то раз сосчитал, что по всей линии метро Мэри дʼИсси до Монмартра и дальше именно на остановке «Конвенсион», то есть в центре улицы Вожирар, входит в вагоны наибольшее число красивых женщин!
Я иду среди добродушной парижской толпы, завороженный ее движением, завороженный дышащей, двигающейся, живой улицей, столь хорошо мне знакомой и такой неповторимой. Я здесь узнаю каждый дом, знаю каждую деталь перспективы, и каждый раз мне доставляет удовольствие ощущать свою связь с этим городом, который я ощущаю как родной, несмотря на то, что я родился не в нем.
Около кафе на углу улицы Конвенсион я натыкаюсь на моего друга Поля Лефора. Приветствие, рукопожатие; отрезок пути до бульвара Пастер мы проделаем вместе.
Я назвал Поля Лефора моим другом. Едва ли это верно. Он ― больше, чем знакомый, но меньше, чем друг. Дружба представляется мне истинной лишь тогда, когда каждый из партнеров готов для другого пожертвовать очень многим, очень многим поступиться. А ни я, ни Поль не способны на такое самопожертвование. Да и к чему оно? Это не в духе Парижа. Глубина чувств, пожалуй, удел провинции.
Лефор старше меня лет на пять. Я познакомился с ним довольно давно, еще тогда, когда мы учились в одной школе в Кламаре. Наше знакомство основывалось на моем обожании Поля и на его снисхождении ко мне. Не знаю до сих пор, почему-то он мне так понравился. Вероятно, у него существует какой-то талант обаяния. Внешне он из себя ничего особенно не представляет: довольно худой, умеренного роста молодой человек с рыжими волосами и карими глазами; одевается он всегда со вкусом; манеры у него обходительные, голос приятный и насмешливый. Как я его обожал лет в двенадцать! Мы с ним спорили о политике, говорили о женщинах. Ему было приятно видеть такое любование его персоной, и он потому не отталкивал назойливого мальчика, который всегда хотел идти с ним вместе в школу. Впоследствии, когда разница лет не давала уже себя знать и когда я стал зорче глядеть на явления и на людей, мое обожание рассеялось, но Лефор продолжал мне быть симпатичным, и я сохранил с ним связь. Любопытная деталь: Поль ― прямой потомок известного генерала Лефорта, находившегося на службе у Петра Iго.
Поль-Анри Лефор, француз, 24х лет от роду ― маменькин сынок. Эта истина, увы, непреложна, но она мне не мешает дружить с Полем. Он живет в прекрасной квартире на улице Вуазамбер (около Версальских ворот), в отдельной комнате, которую он называет «моя гарсоньерка» (холостая квартира). Отец Поля ― высший офицер военно-воздушных сил; по-видимому, довольно крупная шишка в мире военных; много зарабатывает. Я его никогда не видел, так же как и мать Поля, да и не чувствую никакого желания с ними знакомиться.
Поль Лефор мало читает; в его комнате поражает отсутствие книг. Зато он очень тщательно следит за собой и за модой, любит шоколадные конфеты, и у него в шкафу всегда можно найти коробку отличных конфет марки «Маркиза де Севинье».
Учился Поль плоховато, провалился при сдаче башо (аттестата зрелости) и с трудом выдержал экзамен во второй раз, да и то под давлением родителей. В настоящее время он учится на юридическом факультете Сорбонны, но тоже очень вяло и нехотя.
Политических воззрений у Лефора нет. Я говорю, конечно, о твердых, продуманных воззрениях. Когда мы оба учились в католической школе в Кламаре, Поль был членом местного отделения коммунистической молодежи. Сейчас он ― член «французской популярной партии», вождем которой является Дорио́. Поль хочет все перепробовать; его можно назвать циничным политическим дилетантом. Он говорит мне, что надо расстрелять Марти, так как тот изменил Франции, восстав против военного начальства, изменил Родине. Несмотря на это, Поль часто повторяет крылатое словечко: «я предпочитаю жить немцем, чем умереть французом». В глубине души Поль, порядком отравленный пропагандой пятой колонны, ― ультра-пацифист и ему, конечно, наплевать на Родину и национальное знамя; эти слова лишь прикрывают его равнодушие к Франции.
Между тем мне кажется, что политические увлечения Поля чрезвычайно поверхностны и похожи на увлечения новым фильмом. В организации коммунистической молодежи велась кипучая пропагандистская деятельность. На некоторое время Лефор был захвачен этой интенсивной общественной жизнью, которая потом наскучила ему, потому что потеряла прелесть новизны, ― и он решил попытать счастья у Дорио́. Впрочем, и у Дорио́ он ничего не делает, а только ожидает, «что они такое выкинут», по его выражению.
Лефор меняет убеждения из-за формы значка, из-за цвета членского билета, так же как меняет ботинки или шляпу.
Большое пристрастие к внешним сторонам и проявлениям жизни ― вот что чрезвычайно для него характерно. Да Париж так богат этими чисто внешними блестящими атрибутами, что не увлечься ими очень трудно, и порой очень трудно отличить подлинное от фальшивого, тем более, что фальшивое зачастую «подается» в куда более заманчивом и привлекательном виде, чем подлинное…
Мы идем с Полем по улице Вожирара и перекидываемся фразами о политике: в самом деле, мы ― современные люди, а современные люди разговаривают о политике в любое время дня и ночи.
– Нет, старина, ― говорил Лефор. ― Все дело портят иностранцы. Их слишком много у нас. Они едят хлеб французов.
– Э, дорогой мой, эта песня стара уже стала; иностранцы тут ни при чем. Если Франция отстала от других стран в области вооружения и промышленного производства, то виной этому ее бесталанные руководители. Помнишь, что писал недавно Монтерлан: «Каждый раз, как Франция получает пинок в зад, она издает кукареку!» Вся наша внешняя политика, поверь мне, и есть серия получения пинков и «победных» кудахтаний после каждого из них. Мы отступаем перед врагом, а потом сами же прославляем это отступление, как победу мира. Разве тут до промышленности и вооружения?
Я говорю убежденным тоном и верю тому, что говорю, а между тем мой разум не в ладах с моими чувствами. Я знаю, что политика капитуляции перед Гитлером ничего хорошего не принесет, но я хорошо помню день 28-го сентября 1938 г. Казалось, все кончено, война неизбежна. Я шел по Итальянскому бульвару и повторял: «Нет, это невозможно. Неужели в такой райский день, когда такое синее небо, неужели разразится война?» И когда пришло известие о мюнхенской конференции, когда по Парижу и по всему миру пронеслось одно и то же слово: «сговорились», то оно принесло огромное облегчение, как глоток воздуха задыхающемуся. Даже те, кто сознавал, что Мюнхен ― обман, роковое для демократии отступление, даже они, я уверен, тихо сказали: «Слава Богу, на этот раз миновало».
Мы ― несчастное поколение, всосавшее пацифизм с молоком матери. Слишком много мы наслышались об ужасах войны, слишком много читали Ремарка и Дос Пассоса ― и скольких других! ― слишком много видели антивоенных фильмов. Мы были воспитаны на ненависти и презрении к войне. Все наши современные писатели ― пацифисты, все газеты пишут против мира, вся наша культура враждебна идее войны. Вот отчего приветствовали Даладье и Боннэ по их возвращении из Мюнхена, и это «кукареку», как говорит Монтерлан, было, пожалуй, увы, всенародным, и все мы радовались дарованному миру.
– Да, старина, ― продолжает Лефор, ― я согласен с тобой в том, что руководители наши ни к чорту не годятся. Все они ― дутые величины. Трусливый Блюм, осторожный Шотан, пыжащийся лжегерой Даладье, пустышка де ла Рок, ― разве это вожди?
– То ли дело Дорио́! ― иронически вставляю я, желая его подзадорить. Но Поль не реагирует.
– Что Дорио́? Он хороший оратор, а дальше я не знаю.
Наш разговор явно бесплоден, и Лефор ликвидирует политическую тему печальным высказыванием:
– Нет, старина, политикой не насытишься.
– Посмотрим, что ты скажешь, когда станешь депутатом, ― заключаю я.
…Поль смеется, и мы продолжаем идти, счастливые своей молодостью, довольные нашим молодым цинизмом, уверенные в том, что нас не проведешь и гордые тем, что стоим выше каких-то там политических разногласий. Мы ведь в Париже, и город-волшебник растворяет страсти в веселом водовороте скептицизма.
Поль рассказывает о своей жизни в Меце, куда был командирован его отец.
– Дорогой мой, там была одна чешка… Ох, чорт возьми, что за красивая девица! Право, я сделался ярым сторонником чехов, пока жил в Меце. Я быстро с ней сошелся и до сих пор храню о ней воспоминание. Воображаешь, когда она распускала волосы, то они опускались у нее чуть ли не до пят! Вот это я понимаю, вот это женщина!