У Лефора есть слабость ― он любит прихвастнуть своими дон-жуановыми победами. Я не верю в чешку, вернее, не верю в то, что он ею обладал, но делаю вид, что принимаю все, им сказанное, за чистую монету. Раз ему приятно хвастать, то почему надо лишать его этого удовольствия? Он скажет: «Не веришь ― не надо» и обидится, т. к. подумает, что, в сущности, он мог бы обладать этой чешкой, прояви он больше энергии, и что у меня нет никаких оснований ему не верить. Вероятно, он даже успеет себя убедить в том, что сам он не захотел тратить на эту чешку время, и тем более обидится на мое неверие, предполагающее отпор с ее стороны. Мне ясна игра его соображений.
Но вот уже бульвар Пастер, два угловых кафе друг против друга, вот лицей, метро…
– Ну пока, старина, прощай…
– До скорого!
Поль удаляется направо, вниз по бульвару, вдоль лицея, к улице Лекурб, а я вхожу в обдающий меня струей тепла вход в метро.
Через три минуты синий поезд мчит меня к Монпарнасу.
Станция метро «Монпарнас» имеет два выхода. Беря один из них, вы попадаете на улицу Ренн, ведущую от площади того же названия к центру Парижа и р. Сене; направляясь в другой, вы выходите прямо к монпарнасскому вокзалу.
С вокзала Монпарнас можно ехать в Бретань, в Нормандию, а также в близлежащие пригороды и в Версаль. Вокзал массивен, но не слишком велик, построен он в поздне-ампировом стиле и украшен круглыми часами, римскими цифрами, отмеривающими очередную порцию времени. В воскресные дни перед вокзалом соревнуются в крикливом рвении продавцы газет крайних политических направлений: от «Юманитэ» до «Аксион Франсэз». Эти люди довольно мирно уживаются друг с другом, несмотря на различие представляемых ими политических группировок, и драки между ними бывают редко. Тут же, у входа в вокзал, расхаживает продавец воздушных шаров, и кажется, что этот тщедушный старикашка еле-еле держится на земле, готовый с минуты на минуту улететь вверх, увлекаемый своей веселой разноцветной ношей!
Весь первый этаж вокзала занят так называемым пассажем: тремя, четырьмя широкими проходами, по бокам которых расположены магазины и кинотеатр «Синеак», который показывает французскую кинохронику, сдобренную американскими мультипликационными фильмами; программа идет круглый день с утра до ночи и меняется раз в неделю, причем в среду, день смены программы, можно даже, попав на шестичасовой сеанс, увидеть две программы и вдоволь насладиться дипломатическими улыбками, мышцами чемпионов и злоключениями Микки Мауса. В витринах магазинов выставлены самопишущие ручки, при помощи электричества бесконечно выводящие вензеля своими золотыми перьями, дорогие игрушки и маленькие поезда, которые покупаются не для детей, предпочитающих читать авантюрные романы и тайком курить надушенные папиросы, а скорее для богатых отцов семейств, отдыхающих от биржи, политики или административных тягот. Дешевые часы, духи, галстуки, патефоны и радиолы, ожерелья и браслеты, маленькие «сувениры» в виде Эйфелевых башенок или значков, ― вся эта парижская дребедень притягивает иностранцев, охотно опорожняющих свои карманы для приобретения «артикль де Пари́»[690].
У входа в вокзал ― киоск с книгами и журналами, большой пестрый киоск; ― и мне всегда хочется купить все его содержимое, столько в нем интересных книг и журналов. Ничто в мире так меня не привлекает и не притягивает, как книжные магазины и газетные киоски, да еще, пожалуй, букинисты на берегах Сены.
Я поднимаюсь по широкой каменной лестнице на второй этаж вокзала. Там царит отъездная суета. Носильщики тащат в тележках сундуки и чемоданы, снуют спешащие люди, пронзительно свистят и гудят паровозы, из радио-рупора раздаются громогласные объявления отхода поездов. Повсюду расклеены афиши с видами местностей, где можно провести уик-энд или отпуск. Сейчас ― как раз начало весенне-летнего сезона, и парижане охотно уезжают из столицы во все уголки побережья, гор и долин Франции…
Я купаюсь в тревожной атмосфере отъезда, и она целиком захватывает меня. Уехать! Детская магия этого слова все еще продолжает на меня действовать. Что ж, сегодня начинается мой двухмесячный отпуск; кончена на два месяца монотонная канцелярская работа, я свободен и могу уехать, куда мне вздумается. Моего жалованья, плюс маленькой пенсии, оставшейся мне после смерти родителей, вполне хватит на путешествие и покрытие каникулярных расходов. Ехать? Конечно, но куда? Впрочем, я успею об этом подумать. Надо будет умело выбрать место, где я проведу лето, чтобы не сожалеть потом о Париже, как это было в прошлом году, когда я жил в Морэ́-на-Луэ́не.
Морэ ― чудный старый городок, расположенный на берегу реки Луэн, притока Марны. В Морэ древняя готическая церковь, живописный полукрестьянский базар; в этот городок входят через старые-старые ворота из серого камня, полуразвалившиеся и пробитые снарядами, ― воспоминание о войне 1870–1871 гг. Тихо в Морэ… Протекает река под горбатым мостом, любители ловят, сидя на ее зеленом берегу, проблематическую рыбу, кафе пусты и в них пахнет пробкой и плесенью. Несмотря на все эти прелести, меня быстро охватила неподдельная скука. Что делать, чем заниматься? Страна плоская, скучная, с редкими деревеньками, гулять совершенно негде; лесов нет, лишь жиденькие рощицы; от отсутствия книг и развлечений клонит ко сну, и весь этот мирный Морэ какой-то заспанный… Одним словом, я затосковал ― я был рад, когда возвратился в шумный, порой утомляющий, но живой Париж.
Я спускаюсь обратно и через пассаж выхожу на площадь Ренн. Ну и движение же по этой площади! Меня чуть-чуть не умерщвляет ошалелый автомобиль ― но я благополучно пересекаю площадь наискосок и вхожу в сверкающий белой краской и стеклом «Мильк-Бар».
Изысканным монпарнасцам и скучающим иностранцам, всем этим пресыщенным людям надоели обыкновенные кафе. В самом деле, те, которые считаются лучшими из них, в сущности, совершенно подобны самым захудалым. В каком-нибудь маленьком заведении на Рошешуаре подают те же самые напитки, что в роскошных «Куполь» и «Ротонде». Конечно, последние обильно декорированы, их посещают иногда знаменитости, вроде Марлен Дитрих, но и зеркала в мраморном обрамлении, и длиннейшие ресницы «фатальной» актрисы перестали производить эффект на прихотливую публику Столицы Вкуса. Открытие «Мильк-Бара», пусть на миг, развлечет парижан, создаст иллюзию новизны.
В этом баре не подают спиртных напитков, зато вы можете там получить стакан превосходного молока, ледяного и бодрящего, и аккуратно приготовленный бутерброд с ветчиной. В «Мильк-Баре» можно отведать приготовленного по всем правилам искусства национального американского ice-cream soda (а парижане знают о нем только понаслышке), не говоря уже о какао и кофе с тем же milk.
«Мильк-Бар» ― кусочек США в Париже, и потому в нем часто можно услышать гнусавую речь англосаксов. Еще одно нововведение: у стойки можно сидеть, как в Америке и шикарных клубах, на вертящихся табуретках, прикрепленных к полу посредством длинной ножки. От белой краски, покрывающей стены и столики бара, от отсутствия винных запахов и полупьяной болтовни, от улыбающихся и деловитых молодых официанток, от всего этого веет здоровьем; «Мильк-Бар» свеж и не банален, ибо это здоровье, или впечатление здоровья, придает ему весьма заманчивое обаяние.
Впрочем, боюсь, что и «Мильк-Бар», этот кусочек заатлантического «просперити»[691], скоро так же всем надоест, как американские фильмы и разговоры о войне. Но сейчас я ― в первый раз в жизни! ― приобщаюсь к таинствам ice-cream soda, и хотя под этим трехэтажным названием кроется лишь мороженое 3-х сортов со сливками и содовой водой, все это в длиннейшем бокале, ― все же я испытываю некоторый трепет посвящения. Мороженое помогает мне одолеть несколько статей лондонской «Daily Mail»; эта английская газета скучна так же как наш «Temps», и так же весьма осведомлена и солидна. Не переношу я, признаться, всех этих добропорядочных, закованных в воротнички седовласых румяных стариков, коммерческих светил и реакционеров-редакторов. А «Daily Mail» ― их орган. Их голос монотонно струится сквозь чинные столбцы подвалов почтенной газеты. Американские газеты неизмеримо веселее.
Итак, я отдал дань хорошему вкусу, посетив «Мильк-Бар», и уравновесил природное свое легкомыслие чтением тяжеловесного политического вздора. День хорошо начинается, совесть моя спокойна, и я могу продолжать свой путь.
Выйдя из «Milk-Bar’a», я иду по бульвару Монпарнас в направлении к Латинскому кварталу.
Для меня Монпарнас ― символ Парижа. Некоторые возразят, что символом Парижа являются Елисейские Поля ― шикарнейшая улица в мире; Бродвей № 2, но плюс еще Вкус с большой буквы. Иные скажут, что Париж ― это поэтические пригорки сада Бютт-Шомон, кабачки улицы Фонтэн, площадь Пигалль в полночь, одним словом ― Монмартр… Каждый парижанин и каждый иностранец, приезжающий в Париж, избирает предметом своей любви какой-нибудь определенный округ или квартал города, и каждый из них становится ревностным патриотом именно этого квартала или округа.
И все-таки, как мне кажется, лишь Монпарнас достоин быть названным квинтэссенцией Парижа. Вожирар ― почти исключительно торговый район; Елисейские Поля, Отей, Пасси ― места жизни и действия только одних богачей, Монмартр превратился в искусственный увеселительный магнит, притягивающий иностранцев со всех концов мира, Латинский Квартал ― цитадель веселых, но чересчур откровенно-хамских да к тому же фашистски настроенных студентов… Другие кварталы Парижа ничем особенным, в сущности, не выделяются. А Монпарнас…
А Монпарнас подобен фокусу линзы, в котором собираются все лучи, проходящие через нее, чтобы потом рассеяться в окружающем пространстве. На Монпарнасе можно понять Францию, постичь ее секрет, полюбить противоречивый Париж, увлечься им как женщиной, увлечься так, чтобы зубы болели в час расставания.