Я вспомнил своих полковых друзей, подумал, что скоро увижу их снова, и хорошее настроение возвратилось ко мне.
Сзади затарахтел мотоцикл. Я обернулся. С мотоцикла лихо соскочил рыжий доктор. На голове у него был шлем с очками, и я не сразу его узнал.
— Насилу догнал тебя, Павел. Хочу проститься и поблагодарить за то, что терпеливо выносил мое лечение.
— Прощай, Рома, прощай, хороший ты парень, хоть и помучил меня. Но ты поставил меня на ноги, а этого забыть нельзя.
Мы обнялись. Доктор шмыгнул носом и сунул мне флягу. Фляга была завернута в суконную рубашку с кнопками и имела пристяжной стаканчик.
— Лекарство на дорогу. Спиритус вини — веселые капли. Жаль, Павел, что недолечил я тебя.
— Ничего, пока доеду до штаба, рана зарастет.
Я встретил попутную машину и без приключений прибыл в штаб.
В штабе армии мне пришлось пережить несколько неприятных минут: чуть не отправили в тыл, но потом все обошлось благополучно. Хотя в тыл я не поехал, но не поехал и на передовую — попал в резерв. Здесь я получил назначение совсем для меня необычное. Меня послали в маленький городишко на польско-немецкой границе помощником военного коменданта. Подвели анкетные данные. И надо же было мне указать, что я владею немецким языком.
Мои просьбы о возвращении в полк оказались тщетными, да и спорить с начальством не приходилось — приказ.
Начались семинары для новоиспеченных комендантов.
Два последних занятия я едва высидел — моя рана после очередной перебинтовки загноилась и отчаянно болела. Образовался нарыв величиной с детский кулачок. К врачу мне обращаться не хотелось из-за боязни снова очутиться в госпитале.
Я вылил на рану бутылочку риваноля, намотал свежий бинт. Через полчаса уже сидел в кабине попутной машины, угощал водителя папиросами и слушал последние фронтовые новости. Шоферы — лица, вечно находящиеся в движении, и кому же, как не им знать все фронтовые новости.
Так незаметно, болтая с водителем, я проехал два часа. У развилки дорог машина остановилась. Мне нужно было прямо, а машина сворачивала направо. Я присел на ноздреватый камень, проводил глазами полуторку и стал ждать новой оказии.
Вскоре ко мне присоединились два солдата, очутившиеся у развилки дорог таким же путем, как и я. Оба они расположились на камне, достали припасы, хлеб и стали закусывать.
— Товарищ старший лейтенант, покушайте с нами, — предложил усатый, ладный солдат.
— Пожалуйста, пожалуйста, — мягким украинским тенорком поддержал его спутник, молодой, кругленький, лобастый.
Солдаты нарезали колбасу, почистили вяленую рыбу, достали пару луковиц и соль в тряпочке. Я протянул им докторскую флягу.
— Ого! — глаза усача обрадованно сверкнули, он как-то подобрался, помолодел.
Младший отнесся к появлению фляги равнодушно.
— Не употребляю.
— И правильно делаешь, дюже вредная штука.
С этими словами усач вылил в кружку половину фляги.
Вдалеке показалась полуторка. Мы вскочили с камня, замахали руками. Машина замедлила ход, сидевшие в ней военные девчата связистки крикнули нам:
— Эй, воины! По коням!
Через мгновение оба солдата сидели в кузове. Я прыгнул, подтянулся на руках, занес ногу. Машину качнуло на выбоине. Раненой ногой я оперся о ребро борта и в глазах запрыгали тысячи искр. Боль отняла силу, я повис на борту. Солдаты помогли мне забраться в кузов и посадили на запасное колесо. В кузове было полно девчат — они ехали из глубокого тыла, шутили, смеялись, пели. Одна из них, брызжущая молодостью и здоровьем, задорно бросила мне.
— Эх, лейтенант, даже в машину влезть не умеешь, видно на фронте не был!
Я сидел на колесе и смотрел вдаль, не замечая бежавших навстречу домиков, часовен, площадей, думая лишь об одном: только бы не закричать от пронзительной боли.
— Что ж молчишь, лейтенант, даже не повернешься.
— Так вiн же ж ранений, — не выдержал молодой солдат, — а вони причепились.
Он подсел ко мне, достал индивидуальный пакет и тронул девушку за руку. — Побач, сорока, — и показал ей на промокшую штанину.
Ногу пришлось перевязать — нарыв лопнул, я почувствовал облегчение. Девушка с состраданием смотрела за перевязкой.
— Простите меня, пожалуйста.
К вечеру мы прибыли в беленький, чистенький, промытый весенним дождем и просушенный теплым ветром городок, полный остроконечных крыш и каменных статуй святых на дорогах. Это и был тот самый город Т., в котором мне надлежало служить. Девушки тоже ехали сюда. Веселой стайкой они отправились на холм к городской ратуше, где квартировало их начальство.
Я слез с машины и спросил вихрастого водителя.
— Как пройти в комендатуру?
— Та мы же идем туда, — протянул молодой солдат, — мы сами комендантские.
— Порядок! Вместе служить будем.
— И вы туда, товарищ старший лейтенант?
— Назначен помощником коменданта.
Солдаты повеселели и рассказали, что служат в комендатуре со дня освобождения города и что комендант капитан Степанов очень хороший человек.
— Душевный он! Видит в каждом человека, даже в немце.
Круглолицый нахмурился.
— Побывал бы он в Аушвице, увидел бы, какие немцы — люди. Мы этот городок освобождали — по-польски Освенцим называется — печки одни и пепел. Горы пепла.
— Немцы, брат, разные бывают.
Мы подошли к двухэтажному особняку. У подъезда стоял часовой с автоматом. Над домом реял флажок.
Капитан Степанов, военный комендант города, оказался на редкость симпатичным человеком. Совершенно седые волосы рассыпались шапкой, упрямый мальчишеский чуб спускался на высокий лоб. Синие глаза блестели на бронзовом от загара лице. Капитан оказался моим земляком, до войны работал директором одного из московских театров.
Вечером мы долго говорили о своем родном городе, вспоминали его улицы и площади, и казалось нам, что мы не на войне. Но она была рядом, вокруг нас, пылала орудийным огнем на передовой, прерывисто гудела в вышине, шпионом прокрадывалась в ночи…
Я переночевал у капитана на кожаном диване, а наутро начались дела. Меня познакомили с немногочисленным персоналом комендатуры. Среди солдат я увидел двух своих попутчиков по машине и дружески им кивнул.
Капитан повел меня показывать город. Он был так мал, что мы прошли его из конца в конец минут за тридцать. Городок был весь в зелени, аккуратненький и совершенно не напоминал о войне. В центре городка возвышался огромный костел. Мы вошли во двор. Из костела доносились торжественные звуки органа — шло богослужение.
— Величественное сооружение — не правда ли?
— Да, — рассеянно согласился я, поглядывая на хорошенькую паненку.
Капитан перехватил мой взгляд, засмеялся, погрозил пальцем.
— Эх, молодость.
Девушка заметила нас, внимательно посмотрела на меня. У ворот костела я обернулся. Девушка провожала нас взглядом.
По дороге в комендатуру мы посетили еще одного работника комендатуры лейтенанта Сибирцева. Он жил в маленьком одноэтажном домишке, две стены которого были сплошь увиты плющом. У калитки стояла раскрашенная гипсовая мадонна в проволочном венчике.
— Сибирцев сейчас дома, — объяснил мне капитан, — он нездоров, простудился.
К моему удивлению простуженный сидел за столом и что-то писал. Рядом лежали исписанные листы. Увидев нас, он встал, приветливо поздоровался и тотчас смахнул в планшет все свое писание. «Наверное невесте пишет, — подумал я, — стесняется, скрытный парень».
Сибирцев с любопытством оглядел меня, предложил чаю. Мы отказались. Перебрасываясь незначительными фразами, потолковали о том, о сем. Мне показалось, что Сибирцев что-то недоговаривает. Внезапно, без всякой связи с разговорной нитью, Сибирцев спросил:
— Вы член партии?
Я кивнул головой.
— Это хорошо. — Сибирцев повеселел и сказал капитану.
— А я все анализирую. Ситуация довольно интересная. Есть над чем поработать. — И снова внезапно повернулся ко мне.
— Вам нравится наш городок?
— Очень.
— То еще болотце!
Сибирцев сказал это с чисто одесской интонацией, явно не оправдывая свою фамилию.
Мы рассмеялись.
— Почему же болотце?
— А потому, молодой человек, что в болотах обычно водятся черти, водяные, лешие и тому подобная нечисть.
Я улыбнулся, но увидел, что это было сказано совершенно серьезно.
Офицер задумался, посмотрел на часы.
— Ну, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? — Мы попрощались и ушли.
— Ну, как вам показался Сибирцев?
— Странный тип. А кто он по должности?
— Так… есть одна такая должность, — уклончиво ответил капитан и к этой теме больше не возвращался. Остаток пути прошли молча, только у самого особняка капитан задумчиво произнес.
— И всюду-то он видит нечисть, — фриц бежит без оглядки, а ему не до этого. И в городке нашем никаких особых объектов нет, одни госпитали, ни один черт немецкий сюда не заползет — нечего здесь делать. Тыловичок. Отсюда и страсти-мордасти.
— Какие еще страсти, Сергей Петрович?
— Так… ерунда… мистика… А знаете, в нашем городке ведь немцы есть.
— Какие немцы?
— Обыкновенные, мирные жители, семей с десяток наберется, а вот, кстати, один из них, на маслозаводе работает. Петер, ком!
Худой светловолосый мальчик лет пятнадцати слез с велосипеда и подошел к нам.
— Что угодно господину коменданту? — заговорил он по-польски.
— Что угодно? Хм. Покажи велосипед.
Капитан взглянул на марку.
— «БСА» — ничего машина. Гут.
— Не шибко гут, — я указал на колеса.
Покрышки были прикручены к ободьям веревочками и вместо камер набиты опилками. Я заговорил с мальчиком по-немецки.
Услышав немецкую речь, он насторожился, потом заулыбался.
— Вы хорошо говорите по-немецки, господин офицер.
Я улыбнулся.
— Я не господин, Петер, а товарищ. Понимаешь? Давай руку, — я крепко пожал узкую мальчишескую кисть, — ясно?
— Ясно, — прошептал Петер, — камрад.
Вечером мы с капитаном и Сибирцевым сидели у маленького бассейна во дворе особняка, бросали крошки хлеба рыбкам, слушали тихие песни наших солдат. Слова русской песни будили воспоминания о далеких родных краях.