— Ну, брат Вася, черт тебя знает, что ты за человек такой! Ты так играл, что я просто рот разинул.
— Да зато, чего же мне это и стоило, Александр Иванович, — отвечал Рязанцев, утирая лившийся с него пот и переменяя белье. — Видите, я, от волнения и усердия, теперь как мокрая мышь.
Храповицкий часто нас потешал своими курьезами и наивностью. Он был отчаянный формалист и бюрократ, и страдал какой-то бумагоманией. В продолжении одного года у него насчитывалось до 2000 №№ исходящих бумаг, несмотря на то, что, по неграмотности его, они стоили ему головоломного труда; о всяких пустяках у него писались отношения, рапорты, предписания и донесения, то в театральную контору, то директору, то начальнику репертуара, то актерам. Особенно он надоел своими рапортами директору.
Вот анекдот о Храповицком, свидетельствующий о его мании марать бумагу.
Однажды актриса Азаревичева просит его доложить директору, чтобы бенефис, назначенный ей, на такое-то число, был отложен на несколько дней. Все дело было в двух словах; но Храповицкий важно отвечал ей, что он без бумаги не может ходатайствовать о ее просьбе.
— Ах, Александр Иванович, сказала Азаревичева, — где мне писать бумаги? Я не умею…
— Ну, все равно; надобно соблюсти форму… Здесь-же, на репетиции, вам ее напишет Семихатов (секретарь Храповицкого, из молодых актеров).
Тут Храповицкий кликнул его, усадил и начал диктовать:
— Пиши… Его высокоблагородию… коллежскому… совет-нику… и… кава-ле-ру… господину… инспектору… рос-сий-ской… драматической… труппы… от актрисы… Азаревичевой… — и пошел и пошел, приказным слогом, излагать ее просьбу к себе самому. Окончив диктовку, он велел Азаревичевой подписать; отдал просьбу ей; потом по форме, велел подать себе, что Азаревичева и исполнила едва удерживаясь от смеху… Храповицкий, очень серьезно, вслух прочел свое диктование и отвечал:
— Знаете-ли что? Его сиятельство никак не согласится на вашу просьбу и я никак не могу напрасно его беспокоить. Советую вам лично его попросить, — это другое дело!
И тут-же разорвал только что поданную ему бумагу. Азаревичева глаза вытаращила:
— Что-же это за комедия? Вы бы мне сначала так и сказали; а то зачем-же заставили меня подписывать бумагу?
— Сначала я не сообразил! — глубокомысленно отвечал он, — а вы, сударыня — девица, и, потому не понимаете формы!
Князь Гагарин, господин, тоже с причудами любил озадачивать Храповицкого самыми оригинальными ответами на его рапорты и отношения. Когда ввели во французской труппе обыкновение колокольчиком вызывать артистов из уборных на сцену, князь Гагарин приказал делать тоже и в русском театре. По этому важному случаю Храповицкий написал в контору требование что-де «нужно купить большой валдайский колокольчик». Желая что-нибудь сделать наперекор Храповицкому, князь Гагарин собственноручно написал: «купить колокольчик, только не валдайский»… Наш Храповицкий задумался: где же ему приобрести большой колокольчик не валдайского произведения?
Как-то раз начальник репертуара Рафаил Михайлович Зотов присылает ему записку, в которой пишет, что такую-то новую пьесу придется, вероятно, положить в Лету. Храповицкий опять задумался, подозвал меня и говорит:
— Посмотри, пожалуйста, что это такое пишет мне Зотов: тут верно ошибка и надобно было написать «отложить к лету»; но летом такую большую пьесу нам ставить вовсе невыгодно.
Когда-же я ему объяснил, что мифологическая Лета значит «река забвения», он очень этим огорчился и саркастически заметил, что в деловых бумагах мифология вовсе не у места.
Однажды на масленице он заметил, что старший наш капельдинер был пьян; он подозвал его к себе и начал распекать:
— Ну, боишься-ли ты Бога? Есть-ли в тебе совесть? — говорил он, — на масленице, когда у нас и утром и вечером спектакли, ты пьянехонек?! Не мог подождать… Ну, вот, придет великий пост и пей себе, сколько хочешь; никто тебя не осудит!
Храповицкий был вообще человек добрый, но далеко… не хитрый. Страстный театрал, он в кругу знакомых слыл даже за отличного актера. У него бывали домашние спектакли, на которых он свирепствовал в комедиях и драмах классического репертуара. Знаменитая К. С. Семенова (как я уже говорил) иногда игрывала с ним и он всегда с гордостью вспоминал об этом. Дирекция, во времена ины, пригласила его быть учителем декламации в театральной школе и тут-то было обширное поле скакать ему на любимом своем коньке. Дюр, в бытность свою в школе, учился у него. Забавнее всего было то, что в каждом мальчике, Храповицкий видел будущего трагика и учеников своих заставлял кричать напропалую. В былое время я написал на него много эпиграмм, но он был незлопамятен — и прощал мне мое балагурство.
Глава XXI
Мой первый водевиль: «Знакомые незнакомцы». — Его успех. — Отзывы рецензентов. — М. А. Яковлев. — Дальнейшие успехи пьесы.
Первый мой водевиль «Знакомые незнакомцы был игран в 1830 году. Мотивом для эпизодической сцены двух журналистов послужила мне, бывшая в то время, ожесточенная вражда Булгарина и Полевого. Хотя эти два действующие лица, выведенные в моем водевиле, нисколько не были похожи относительно их частной жизни, но публика поняла этот намек, тем более, что Рязанцев, игравший петербургского журналиста, подделал себе лицо и голос очень схожими на Булгарина.
Окончив мой водевиль, я представил его в дирекцию и долго не получал никакого ответа. Наконец Мундт, секретарь директора, передал мне от имени князя Гагарина, что если я согласен отдать свою пьесу безвозмездно, то он прикажет поставить ее на сцену. Я отвечал ему, что, не смея и мечтать о каком нибудь вознаграждении, я желаю только, чтоб ее сыграли на публичной сцене. Водевиль мой был принят, пропущен цензурою и приступлено к его постановке. Николай Дюр подобрал музыку для куплетов и вскоре начались репетиции. В нем участвовали все лучшие комические артисты того времени: Рязанцев, Дюр, Григорьев, Воротников и Шемаев. Женскую роль играла Шелехова, Марья Федоровна.
Все артисты были довольны своими ролями и предсказывали большой успех моему первому детищу; это детище меня самого занимало как ребенка; но отцовское сердце замерло от страха, когда я увидел на афише: «На Новом театре, у Симеоновского моста, завтра, в среду, 12-го февраля, будет представлен в 1-й раз «Знакомые незнакомцы», водевиль в одном действии». Имени автора, по моему желанию, не было выставлено.
И действительно, следовало бы положить за правило не выставлять никогда имен начинающих сочинителей. Расчет простой и благоразумный: понравится пьеса, публика вызовет автора; не понравится — и знать его ни к чему.
Деревянный театр у Симеоновского моста (на том месте, где теперь сквер)[35] был выстроен для цирка Турньера, который долго там давал конные свои представления; впоследствии дирекция купила его, переделала арену в партер и преобразила в императорский театр.
В день представления моего водевиля, по окончании репетиции, Храповицкий позвал нас всех к себе на блины (тогда была масленица). Он жил по соседству к театру, на Моховой, в собственном доме. Придя к Храповицкому, мы сели за стол; подали блины и хозяин, вместе с гостями, выпил за успех моего водевиля; я благодарил их за доброе желание, но тут кто-то из нас пролил масло… актриса Шелехова заметила, что это дурная примета для автора, но жена Храповицкого, хотя была женщина и с предрассудками, очень серьезно успокаивала меня и сказала, что на масленице пролить масло ничего дурного не может предвещать. Рязанцев тут прибавил, что, напротив, это означает, что водевиль мой пойдет как по маслу. «Дай-то Бог, только бы мой первый блин не вышел комом», отвечал я ему.
Позавтракав у Храповицкого, мы разъехались по домам. С мучительным нетерпением ждал я рокового вечера. Явившись в театр, духу я не имел идти в партер и остался за кулисами. Водевиль начался. Первые явления прошли благополучно; два, или три куплета были повторены, по требованию публики, и у меня отлегло от сердца. Явился Рязанцев и дело пошло как по маслу, по его же предсказанию. Короче сказать, водевиль был разыгран на славу и имел большой успех. По окончании его, начали вызывать автора и я вышел на сцену. Когда публика увидала, что автор — актер (что было тогда большою редкостью) меня вызвали вторично; затем вызвали всех артистов. Я был в полном восторге.
Вообще успех первого представления пьесы не есть еще ручательство за ее достоинства, потому что тут бывают, по большой части, знакомые автора, которые за долг себе представляют разыгрывать роли клакеров. Но у меня тогда таковых решительно не имелось и мои «Знакомые незнакомцы» были одобрены вовсе незнакомыми мне зрителями. До закрытия театров перед великим постом, мой водевиль сыграли раза два, или три, но г. директор не удостоил нас своим посещением. Прошел великий пост; прошло даже два с половиной месяца после первого представления моего водевиля, но мне наше благосклонное начальство даже спасибо не сказало за него, что мне было тогда прискорбно.
По открытии театров после Пасхи, на Невском проспекте встретил меня Булгарин и, погрозив пальцем, сказал:
— Ага, молодой человек, вы в наш огород камешки бросаете; задеваете нашу братию — журналистов?.. берегитесь! Ведь мы народ бедовый; смотрите, не обожгитесь!..
Я переконфузился и начал оправдываться тем, что о нем у меня ничего не сказано оскорбительного; но он, взяв меня за руку, засмеялся:
— Полноте, полноте! Я пошутил. Я не такой человек и сам готов смеяться над своими слабостями, а у кого-же их нет?
Смеяться, право не грешно,
Над тем, что кажется смешно!
— А Рязанцев, собака, говорят, мастерски меня скорчил. Я не видал еще вашей пьесы, но ее многие хвалят; на днях непременно пойду посмотреть и сам напишу о ней статью… Только, уж не прогневайтесь, какая случится. В литературном деле у меня нет ни свата ни брата… Варвара мне тетка, а правда — сестра