Работать он любил в одиночестве, по ночам, ложась спать только поутру, когда город начинал уже свой трудовой день.
Своим наставником в искусстве пения, как писал С. Н. Дурылин, Шаляпин называл русский народ с его песнями.
— К пению, — говорил он, — меня поощряли простые мастеровые русские люди… Ведь русские люди поют с самого рождения. От колыбели, от пеленок. Поют всегда… Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьев, в лесах… Вот почему я так горд за мой певческий народ.
Но вот не стало и Шаляпина… Остались только граммофонные пластинки с его голосом, но они дают слишком недостаточное представление о том, чем он был на самом деле. Остался еще безмолвный фильм пьесы «Псковитянка», где Шаляпина можно увидеть в роли Ивана Грозного и хоть несколько почувствовать силу его игры. Но все это не то, и далеко — не то…
Говорят, остался еще звуковой фильм «Дон Кихот» с Шаляпиным в заглавной роли, но мне не приходилось его слышать и видеть, и сказать о нем я ничего не могу.
Умер Шаляпин в 1938 году за границей. Но последняя, предсмертная его мысль была о родине.
— Где я? — говорил он уже в бредовом состоянии. — В русском театре? Чтобы петь, надо дышать. А у меня нет дыхания… В русский театр! В русский театр!..
С этими словами и умер великий артист. Именно то, что слова эти были последними, за минуту до смерти, и выражает его истинное отношение к родине, несмотря ни на что.
Рахманинов пережил своего друга Шаляпина ненадолго. Как пианист, как дирижер и композитор он был восторженно оценен в Европе и в Америке.
В годы Отечественной войны он организовал в Нью-Йорке большой концерт и всю выручку с этого концерта, около пяти тысяч долларов, переслал через советского генерального консула, на помощь русским, пострадавшим от войны. На эти деньги был оборудован отличный рентгеновский кабинет и передан со следующей скромной припиской:
«От одного из русских посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагами. Хочу верить и верю в полную победу,
С Москвиным я познакомился полвека тому назад. Ему, двадцатитрехлетнему актеру, только что попавшему из провинции на службу в московский частный театр Корша на маленькие водевильные роли, было предложено его бывшим учителем по драматическим классам Филармонии, Немировичем-Данченко, перейти в новый театр. Театр этот он и Станиславский, известный «любитель», — как именовались тогда все не профессионалы, — играющий с своей труппой в Охотничьем клубе, имеют в виду организовать в ближайшее время. Театр будет называться «Общедоступным».
Молодой актер, еле устроившийся в Москве, задумался, боясь уходить от Корша.
— Эти любители того гляди в три месяца прогорят с своим «общедоступным» театром, и я останусь на бобах.
Так рассказывал сам Москвин о лестном предложении своего профессора и о своем серьезном колебании, хотя ничтожные водевильные роли мало что сулили ему в будущем.
— Немирович очень тянет меня к себе и даже заручился письмом от Корша, что тот в случае прогара Общедоступного возьмет меня обратно к себе, — сообщал Москвин своим друзьям, не зная, на что решиться.
А задумываться было над чем. Сын бедного часового мастера, посланный отцом для будущего заработка на бухгалтерские курсы, юноша Москвин, увлеченный театральным искусством, попытался вместо бухгалтерии держать экзамен в школу Малого театра, но крупный и прославленный артист и режиссер того времени А. П. Ленский не счел возможным принять его. Тогда Москвин решил попытать счастья в другом месте и пошел экзаменоваться в школу Филармонии, куда и был принят. Но через полгода профессор Немирович-Данченко ему сказал:
— Из вас вряд ли что выйдет. Уходите из школы.
Но увидев, как побледнел юноша, добавил:
— Впрочем, оставайтесь еще на полгода. Посмотрим.
И вот в эти полгода Москвин делает такие успехи, что становится заметным учеником. Верное толкование пьесы и раскрытие индивидуальных качеств учащихся — вот что было здесь положено в основу преподавания; не копии по хорошим образцам, не подражание крупным актерам, а собственное творчество, исходящее от жизни, — вот на что было обращено главнейшее внимание.
Благополучно окончив курс, Москвин уезжает в провинцию, затем участвует в гастрольной поездке в Тамбов с знаменитой артисткой Малого театра Г. Н. Федотовой.
— Здесь я впервые узнал, — рассказывает Иван Михайлович, — что значит правда на сцене, настоящая правда, которая заставляет жить со мною вместе одним чувством весь зрительный зал.
И эту великую, настоящую правду он пронес через всю свою артистическую жизнь.
С гарантийным письмом от Корша, что в случае краха Общедоступного театра он будет принят обратно, Москвин и поступил в будущий Художественный театр. Здесь, на открытии первых репетиций, он выслушал знаменательные слова «любителя» и великого энтузиаста Станиславского, призывавшего всех участников подойти к новому делу «с чистыми руками», как к делу не частному, а общественному, и посвятить этой высокой цели свою жизнь.
Эти слова навсегда остались в душе молодого Москвина. Он весь отдался предстоящему новому делу, с отношением не профессиональным, а скорее идейным и жертвенным, равно как и многие другие его сотоварищи.
На первом же спектакле, в день открытия Художественного театра, Москвин в ответственной и чрезвычайно трудной роли царя Федора настолько захватил внимание и чувства всех зрителей, дал такой трогательный образ человека, желающего всем добра, но попавшего не на свое место, человека кроткого, любвеобильного, но вокруг которого против его воли творится зло и насилие, что зрительный зал ловил каждое его слово, понимал каждое движение его души. И все единогласно признали в молодом, не ведомом никому Москвине крупного артиста.
Много лет прошло с тех пор, — чуть не полвека. И вот я вижу того же Москвина в той же роли царя Федора, но уже в день семидесятилетия этого замечательного русского актера, за которым числятся значительные победы и достижения в области театрального искусства, образы которого бесконечно разнообразны и всегда полны настоящей жизни и правды. Не то благодушный, не то лукавый старик Лука в «На дне», и ханжа Опискин, и безобразник Хлынов в «Горячем сердце», и мятущийся духом униженный и оскорбленный человек Снегирев в «Карамазовых», и множество иных замечательных образов прошло перед нами в исполнении Москвина. Но трогательно было видеть его снова в роли Федора, чей образ пронесен был им через целую жизнь. И сколько нового и мудрого было в этом образе, подсказанном житейским опытом, сколько благостного и душевного внесено было в этот трагический образ безвольного и неспособного самодержца всея Руси. У него и голос звучал теперь по-новому, чуть нараспев, от которого веяло стариной и церковностью, характерной для Федора, любителя звонить на колокольне, которого Грозный царь Иван называл пренебрежительно «пономарем».
Еще не так давно, в сорокалетнюю годовщину смерти Чехова, в 1944 году, мне довелось не однажды участвовать с Иваном Михайловичем в литературных вечерах: я читал свои воспоминания о встречах с Чеховым, а Москвин читал его веселые рассказы. И как читал! Без всякого грима, одною только мимикой он давал полный образ изображаемого человека. Публика покатывалась от хохота, а Москвин был строг и серьезен.
Крупный самородок, артист разнообразный, глубокий и душевный, Москвин был всегда трогательно прост и добр и искренне предан родному искусству.
Оба они — и Художественный театр и Москвин — в памятный вечер 14/27 октября 1898 года стали вдруг знаменитыми. Наутро вся Москва заговорила о них.
Актер и режиссер МХАТ, народный артист СССР, трижды орденоносец, Москвин был избран в 1937 году депутатом в Верховный Совет и всей душой отдавался своим новым обязанностям.
После смерти Немировича-Данченко он был назначен директором Художественного театра. На этом посту и застала его смерть. Скончался он в феврале 1946 года.
Вспоминается замечательный царь Берендей… Это была первая встреча Москвы с крупнейшим актером нашего времени — Василием Ивановичем Качаловым.
Полвека тому назад, осенью 1900 года, в Художественном театре поставлена была «Снегурочка», пьеса Островского, наполненная красотой русского эпоса. Мощный режиссерский талант К. С. Станиславского выявлен был здесь во всей его силе.
— Весело придумывать то, чего не бывает в жизни, но что существует в народе, в его поверьях, в воображении, — говорил Станиславский, увлекаясь сказочной постановкой. И он создал такой «Пролог», о котором все газеты и журналы писали, что в театрах «за десятки лет ничего подобного не бывало по силе впечатления».
Понадобилось Станиславскому изобразить в прологе леших, и он не задумался изобразить их в виде пней с торчащими во все стороны ветвями. Сначала и подумать и подозревать нельзя было, что это не самые обыкновенные пни, а когда они вдруг начинали шевелиться и двигаться, то действительно в зрительном зале становилось как-то жутко. И когда вспомнишь лешего казенной сцены, одетого в меховой фрак, то чувствуешь, как далеко ушел Станиславский от традиционных постановок.
Лично мне довелось присутствовать на первом представлении «Снегурочки», когда молодой в то время МХТ помещался еще в театре «Эрмитаж» в Каретном ряду.
С особой ясностью вспоминается мне теперь второе действие этого прекрасного спектакля. В начальных сценах пролога и первого акта участвовали артисты, уже ставшие известными за два года существования Художественного театра, как Лилина, Андреева, Москвин, Вишневский… После леших, после Весны и Мороза в полночном лесу, после веселой народной толпы мы увидели палаты царя Берендея, этого — по словам Станиславского — эстета, философа, покровителя искусств, молодежи и их страстной и чистой любви к прекрасным девушкам-берендейкам, в сердцах которых бог Ярило зажигает весной бурные страсти…