— Тась, — неожиданно поворачивает к себе Матвеев. Берет мое лицо в свои горячие руки, смотрит так нежно, с таким трепетом, что у меня аж ноги подкашиваются. Его голубые океаны затягивают, сводят с ума, манят и просят о слишком многом.
— Я не спорил на тебя, никогда бы не поспорил. Слышишь? И со Светой все в прошлом. За эти четыре месяца у нас с ней ничего не было, клянусь тебе.
— Матвеев, — отворачиваюсь, нет сил находится так близко и не отдаться порыву желания внутри себя.
— Мы с ней в среду поставили все точки над "и". Больше никаких спасателей Малибу. Этот человек опустился в моих глазах ниже плинтуса. Хоть сдыхать будет, не подойду к ней, — как-то холодно отвечает Даниил. Все это, конечно, слышать приятно. Да и вообще осознавать, что Матвеев здесь рядом, что он пытается как-то разрулить наш конфликт, очень греет душу.
— Мне нужно время, — честно признаюсь ему. Пусть не думает, что Таисия Филиппова так легко поддается на любые красивые фразочки. Даже если все, что он сказал правда, мне как минимум необходимо переварить полученную информацию.
— Ясно, — кивает он и снова усаживается в кресло. Закидывает голову к потолку, вздыхает как-то обреченно что ли. И мне совсем не по себе становится.
— Я хочу все обдумать, понимаешь? — Обхватываю себя руками, холодно как-то. Но не физически, а там, под грудкой клеткой. Сердце явно обиженно на меня. Оно ожидало другого.
— Понимаю.
— Даниил… — Вдруг отчетливо ощутила невидимую стену, между нами. Сломать бы ее, хотя сама же и возвела.
— Я все понимаю, правда, — сухо выходят фразы из его уст. Он продолжает смотреть в потолок, будто там находится кладезь с ответами на все жизненные вопросы.
— У меня еще один вопрос.
— Валяй.
— Ты Титову по телефону звонил? Я.… слышала звонок. Ты… знал, что они вместе с Самохиной?
— Звонок? — Наконец, опускает голову Матвеев и кидает на меня удивленный взгляд. Его нижняя губа слегка припускается, как у маленького ребенка, который обиженно ищет конфету. И мне вдруг хочется забыть все, забыть этот проклятый вечер, подойти и потрепать за волосы Даниила, хочется, чтобы все вернулось на круги своя. Но мозг не готов. Он останавливает, он напоминает, что не стоит верить всему так просто. Не дай себя обмануть, Дурочка-Тася.
— Жорик на громкую связь ставил, я слышала твой голос.
— Ну разве что… — Матвеев тянется к карману джинс и вытаскивает оттуда мобильный. Что-то долго ищет, клацает по экрану, иногда его брови сводятся, выражая раздражение. Но буквально минут через пять он радостно выдыхает и протягивает мне гаджет.
— Что? Зачем?
— Включи, — настоятельно советует он мне. Я послушно провожу по экрану. Сразу понимаю, это запись телефонного звонка, по звуку слышно.
"Привет, Титов. Родители Светки опять телефон разрывают. Вы на даче у тебя?"
"Привет, Матвеев".
"Она там?"
"Здесь твоя фраля".
"Задержи ее, я скоро приеду".
"Окей, дружище".
Затем диалог обрывается, как и в моих воспоминаниях, собственно. Все ясно. Все ясно, как белый день. Не ко мне он ехал. Не меня искал. Да и пари скорей всего, на самом деле, никакого не было. Только вот почему-то все равно не приятно. Он ехал к ней. Мчался на всех порах к Светке. А мне даже не позвонил, не сказал, что уже вернулся.
— Ты про этот звонок? У меня других предположений нет, после мы не общались с этим уродом.
— Теперь вопросов нет, — отвечаю, как-то поникши. — Даниил, мне так или иначе, нужно время. Может день, может два, может неделя. Я должна разобраться в своих чувствах. Прости.
— Понял, — кивает он холодно. Поднимается с кресла, расправляет плечи. Серый свитер ему очень идет, в нем он кажется еще старше, еще мужественней. — Больше я тебя не потревожу, пока сама не скажешь, что готова поговорить. Такой вариант устроит? — Мы сталкиваемся взглядами, но всего на долю секунды. Я вижу лед, толстый слой льда, которым покрылся Даниил. Но не могу ничего с собой поделать. В ответ лишь молча киваю.
— Кстати, возьми, — протягивает неожиданно мне клочок бумаги с номером. — Я сменил, чтобы мать Светки мне больше не названивала. Да и все остальные весельчаки. Надумаешь, позвони. Буду рад тебя услышать. — Кидает прощальную фразу и покидает палату.
В воскресенье уезжаю, наконец, из больничного заточения. Безумно рада этому событию, потому что находится здесь подобно пытке. Мало того, что очень скучно, так еще и еда невкусная. Да и уколы ставят не особо приятно. Отец вызывает такси, и мы едем домой, как настоящие короли. Он рассказывает, что к моему приезду зажарил курочку в духовке и та уже ждет своего часа икс. Я и желудок предвкушаем трапезу, как показал опыт, папа готовит лучше поваров из больничного буфета.
Таксист высаживает нас у самых дверей подъезда, и папа даже бежит открыть мне дверцу. Я немного теряюсь, его жест вызывает смущение, но быстренько беру себя в руки и выхожу на улицу. Морозец почти спал за последние пару дней, но грязь до сих пор обитает на асфальтных дорогах. Особенно в местах глубоких дыр, там этого добра немерено.
В подъезде пахнет валерьянкой, видимо у соседки снизу опять был сын в гостях. Иногда он приезжает, и они ссорятся. Происходит это обычно громко и эффектно: хлопается дверь, а порой и летит посуда. У нас вообще веселый подъезд, начиная от моей мачехи, заканчивая жильцами ниже.
У входа в квартиру мы останавливаемся, отец шарит по карманам, в поисках ключа, а я молча топчусь за его спиной. Интересно, где мачеха с сестрами. Хоть мы и не тлеем от любви друг к другу, но не до такой же степени. Я пролежала неделю в больнице, папа приходит каждый день, носил еду и пытался меня подбодрить. Но только сейчас поняла, отец ничего не говорил про мачеху. Совсем ничего.
Змейка от замка щелкает, и мы переступаем порог дома. Наконец-то, родные стены. Не думала, что буду так рада видеть нашу обитель. В квартире пахнет курочкой и на удивление очень чисто. Тете Любе видать не сладко пришлось, убирать самой ей никогда не нравилось. Отец проходит вглубь, оставляя обувь возле гардеробной, а я скидываю куртку и ищу тапочки. Потом тянусь к дверям платинного шкафа, чтобы повесить верхнюю одежду, но тут же замираю. Пробегаюсь глазами по тому скудному ассортименту, что представлен на вешалках, и глазам не верю. Сажусь на корточки, лезу глянуть на обувь, и тут такая же картина.
— Пап, — кричу ему с прихожей. Ничего не понимаю.
— Руки мой и к столу, — командует он, не обращая на меня внимания. Но какая может быть кухня, когда тут такое. Бегу в гостиную, оглядываю ее кругом. Затем в ванну. А там ничего. Совсем ничего. Набор для бритья вижу, мой шампунь, мой халат. А где же… где остальные вещи.
Шмыгаю в комнату сестер. Но стоит только переступить порог, как рот тянется к низу от удивления. Ведь здесь все изменилось до неузнаваемости. Даже диван новый появился.
— Пап, — зову его, но не дожидаясь ответа, мчу на кухню. Родитель уже нарезает мелко помидоры с огурцами и иногда поглядывает на духовку с таймером. На нем фартук, мамин фартук, который обычно я одеваю, когда готовлю.
— Пап! — Прикрикиваю, злюсь, что он не отвечает.
— Ну чего “папкаешь”?
— А где… где вещи… всех?
— Вероятно в их новой квартире, — без всяких эмоций отвечает родитель, продолжая заниматься готовкой.
— В какой квартире? Пап, что происходит?
— Мы с Любашей подали на развод.
Глава 77
Таисия
— Что? — Медленно опускаюсь на стул, будто не дышу вовсе. Смотрю на спину отца, на его сутулые плечи, на седину возле висков. В моих глазах он запомнился ярким и задорным молодым мужчиной, с огоньком в глазах, и отличными навыками вождения. Но после смерти мамы, Александр Иванович сильно изменился. Продал машину, начал чаще ходить пешком. И самое главное, все реже появляться дома. Он будто сбегал от этих стен, от запахов, от мебели, от меня. Все здесь напоминало ему о любимой женщине, которой больше никогда не будет рядом.
— Разводимся, говорю, — повторяет отец, но уже чуть тише. Замечаю, что он перестают стучать ножом по доске, но все еще держит его в воздухе.
— Почему? Пап, ты, что из-за меня это? Пап?
— Она столько лет меня натравливала на тебя, а я дурак верил ей, — вздыхает отец и кладет нож на столешницу. Вижу, как упирается руками в кухонную стойку, как склоняется его голова чуть ниже.
— Пап, ты же любишь ее, — подтягиваю ноги на стул, обхватив их руками. Упираюсь лицом в колени и не знаю даже, радоваться или плакать.
— О какой любви ты говоришь, Таська? — Срывается с его уст возмущение. Руки слегка потряхивает, но отец все равно развязывает фартук, и бросает его на стол.
— Ну… — ответить мне собственно нечего. Должна ли я защищать мачеху? Должна ли пожалеть их неудавшийся брак? С самого начала, мне казалось, что эти отношения ненормальные. Женщина, которая имела две личности, которая играла перед отцом прелестного ангела, разве такую он достоин? Конечно, как ребенку, мне искренне жаль родителя. И я готова сказать любые слова, которые он хочет услышать. Но как взрослому человеку, мне хочется для него счастья. Настоящего, теплого, солнечного, чтобы ни одна грозовая туча не могла нависнуть над его плечами. И такое счастье вряд ли рядом с тетей Любой.
— Пап, я все равно уеду в универ в другой город, ну как ты тут один будешь? — Отец подходит к раковине, моет руки, натирает их тщательно, будто пытается смыть тонну грязи. Затем выключает краник и снова вздыхает. И у меня сжимается все внутри, будто я виновата, будто своими руками сломала его воздушный замок.
— Вот выйдешь замуж, и я себе найду кого-нибудь. А пока, — махает он рукой, все еще стоя спиной ко мне. — Пока и один поживу. Все равно дома почти не бываю. Ты за себя лучше переживай. Поступление на носу, а вон по сторонам не смотришь. В больницу загремела, непутевая моя.
— Да когда я замуж выйду-то? Мне восемнадцать только будет, — вскакиваю со стула, подхожу на цыпочках к отцу, и прижимаюсь к его теплой спине. Утыкаюсь носом, вдыхаю папин запах, и слезы вдруг на глаза лезут, то ли от тоски по этому чувству, которое я уже успела забыть, то ли от жалости к нашей с ним участи.