Знакомство наше быстро стало прочной, тесной, ни разу ничем за долгие годы не омраченной дружбой, общались домами; так случилось, что и жили мы неподалеку друг от друга, что в московских условиях облегчает общение. Сговаривались заранее, чтобы в одно время поехать в Малеевку, Дубулты, Пицунду, где были писательские дома творчества. Почти все его книги я читал еще в рукописи, кое-что из моих работ и он читал тоже в рукописи. Когда в начале перестройки Воениздат предложил ему выпустить двухтомник (до этого путь туда ему, ославленному как «дегероизатор», был закрыт), он посоветовал редакции предисловие заказать мне.
Вскоре после знакомства мы, следуя неписанным законам фронтового демократизма, перешли на ты. Должен тут сказать, что Галлай не терпел начальственного хамства и панибратства, сразу же ставил вельможу на место. Как-то, посмеиваясь, рассказал мне: «В послевоенную пору я выработал для себя правило: когда начальство обращалось ко мне на „ты“, я тут же начинал в ответ „тыкать“. Одни изумлялись и давали задний ход — немедленно переходили на „вы“. Другие, не дорожащие своим начальственным престижем, принимали это ответное „ты“».
Свое достоинство и независимость Марк оберегал в любых обстоятельствах. Редкий случай: его любили коллеги и уважало начальство. Вот одна история, которую — как-то к слову пришлось — он мне рассказал. Известно, что в советское время было заведено — и, конечно, не только в авиации, — каждую торжественную дату полагалось отмечать большими (непременно большими и впечатляющими) производственными успехами и другими радующими советских людей (читай — высокое начальство) свершениями. Марку к одной из таких дат предстояло впервые поднять в воздух новый самолет. А погода, как назло, на пределе — риск очень велик, а главное, совершенно не оправдан. На аэродроме толпа разного ранга начальников, томятся, ждут, ропщут, приказать летчику-испытателю не могут (только он решает, лететь или не лететь), но всячески давят, выпихивают в полет: «А на соседнем аэродроме уже работают»; «А летчик Икс уже взлетел»; «А я помню, в этой ситуации летчик Игрек…». «Я уже был испытателем с немалым опытом и на „слабо“ приучил себя не реагировать (однажды из окна вагона Марк показал мне мост через Оку, под которым в молодости пролетал, — кажется, это было сделано на „слабо“), — рассказывал Марк, — пропускаю все это мимо ушей, но внутренне накаляюсь. А когда самый большой из присутствующих начальников произнес: „Я бы на вашем месте…“, я в ответ с вежливой улыбкой: „Если бы мы с вами сейчас поменялись местами, я бы, может быть, месяц в вашем кабинете продержался, пока меня не погнали оттуда, а вы, сев в эту машину, пожалуй, и взлететь не сможете“. Начальник этот был человеком неглупым — сказал: „Ладно, действуйте, как считаете нужным“. И уехал, прихватив с собой всю толпу меньших начальников: „Не будем мешать работать…“»
Коллеги его любили, потому что он был верным, надежным товарищем — из той не очень распространенной породы, которых не зовут, когда они нужны, потому что они тотчас же приходят сами без зова. В одном из писем из Москвы (я был тогда в Дубултах) рассказывал мне: «Новость № 1 — и для меня небезразличная — заключается в том, что выпустили на свет божий моего товарища Розанова. Правда, следствие еще не закрыто, но понимающие в этом люди считают, что это — метод сведения „на конус“, дабы не так сильно бросалась в глаза неосновательность самого ареста. Хлебнул он отрицательных эмоций полной мерой и приходит в себя довольно медленно. Но все же, я считаю, что главные трудности — позади. Оглядываюсь на прошедшие 2 месяца и удивляюсь тому, как много глухих стенок удалось завалить небольшой компании авиаторов, в общем к этой деятельности весьма мало приспособленных». Я был в курсе этого дела, знаю, чего оно стоило Марку, — в этой, как он пишет не без горечи, «небольшой компании авиаторов» главным сокрушителем «глухих стенок», конечно, был он.
А теперь я расскажу историю совсем не драматическую. Испытываю при этом чувство неловкости, потому что посвящена она моей персоне, но решаюсь на это только потому, что она характеризует не меня, а Галлая. Надеюсь, что читатели это поймут и не осудят меня. В конце сорок третьего года после тяжелого ранения я был уволен из армии как инвалид. Увечья носили очевидный и невосстановимый характер, но сначала раз в три месяца, а потом раз в полгода я должен был являться, собрав медицинские справки и направления во ВТЭК, которая продлевала инвалидность, — процедура бессмысленная и унизительная. Через пятнадцать лет, когда я уже работал, а не учился, и мне не так уж была нужна жалкая лейтенантская пенсия (работающим платили только половину), я не стал продлевать инвалидность. Прошло много лет, настала пора оформлять пенсию по возрасту, и меня стали донимать друзья, что я должен восстановить военную инвалидность. Больше всех Марк — он считал это дело принципиальным. Думаю, это объяснялось тем, что он очень серьезно относился к испытаниям, выпавшим на нашу долю в тяжелую пору, к тому же почему-то считал, что воевавшим на земле, особенно пехотинцам, доставалось больше, чем ему, сражавшемуся в небе (я с ним спорил, говорил, что больше-меньше здесь не годится, и там и там пришлось хлебать горячего до слез, но он твердо стоял на своем). Короче говоря, отправился я на ненавистную мне ВТЭК (районную), где мне строго разъяснили, что с моими ранениями я вполне могу продолжать свою литературную и редакторскую работу. Вот если бы я был, скажем, дворником или гардеробщиком, инвалидность мне немедленно бы восстановили. Если я не согласен, могу обратиться в городскую ВТЭК. Марк, узнав об этом, пришел в ярость и требовал, чтобы я туда отправился, но я сказал: все, ставлю здесь точку, никуда больше ходить не буду, с меня хватит. Прошло какое-то время, и вдруг я получил от Марка письмо (он был на даче в Переделкине). Он писал: «Я прочитал в ЛГ отличную статью Олега Мороза, где он пишет о нашей всесоюзной глупости и, в частности, приводит пример тупого хамства собесовских дам по отношению к раненному в Афганистане солдату. Сам понимаешь, что это мгновенно ассоциировалось у меня с твоими районными медиками, чем я поделился с Морозом в прилагаемом письме. Отдаю себе отчет в том, сколь наивна моя вера во всемогущество газеты, но… но „вдруг“ ее вмешательство сработает. Ведь — гласность, демократия и т. д….
Не могу заставить себя махнуть рукой на это дело. Причем не только потому, что оно непосредственно касается близкого мне человека, но и с позиций принципиальных. В конце концов, почему наша подруга Нина Андреева не может поступиться своими принципами [речь идет о скандальной антиперестроечной статье этой деятельницы под названием „Не могу молчать“ в газете „Советская Россия“. — Л. Л.], а я обязан это делать?..
Не сердись на меня за мою настырность. Это меня так выучила испытательская работа: испробовав безрезультатно 99 процентов шансов, не считать, что все пропало, т. к. есть еще сотый шанс».
Письмо Галлая было напечатано в «Литературке» (потом мне рассказали, что перед этим Марк ходил к главврачу литфондовской поликлиники, требуя его вмешательства). Вскоре после этого я получил письмо, приглашающее меня явиться в городскую ВТЭК, одновременно мне оттуда позвонили, выясняя, устраивает ли меня назначенный день и час. Предупредительность для этой организации была неслыханной. Марк торжествовал. А я потом говорил знакомым, что стал инвалидом из-за Галлая.
А вот еще одна характерная для Марка история. После его смерти я получил письмо от состоявшего с ним в переписке читателя, горячего поклонника его книг, в годы войны авиатора. Он писал: «В 1993 году моя дочь заболела тяжелой болезнью глаз. Операции в Одессе в Филатовском институте особых результатов не дали. Мы с дочерью поехали в Москву. В Федоровскую клинику не пробиться, а во ВНИИ гл. болезней проф. Краснова нас, „украинцев“, только за „зеленые“ и не малые. Поделился своим горем с М. Л., и он (по собственной инициативе) подготовил письмо в этот институт и подписал (вопреки обыкновению) всеми титулами. Операцию сделали быстро, безвозмездно».
«Вопреки обыкновению» — это верное наблюдение. Галлай редко появлялся с Золотой Звездой — только в каких-то официальных или торжественных случаях, а с полным набором орденских планок (очень внушительным, одним взором с трудом охватываемым — три ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Отечественной войны 1-й степени, орден Красной Звезды) я видел его кажется, всего два раза. Не помню, что за мероприятие было в ВТО, в котором мы оба должны были принимать участие. Марк явился на него с небольшим опозданием (что уже было из ряда вон выходящим — он никогда не опаздывал) и в полковничьем мундире, шепнул мне: «Я потом все расскажу». Оказалось, его неожиданно вызвало командование ВВС — вот почему он был в мундире и опоздал — и предложило должность начальника авиационного училища. Посулили: «Должность генеральская — через год генеральские погоны». «И что?» — спросил я. «Отказался — я свое в армии отслужил. И какой из меня генерал? Я же простой пилотяга».
Второй раз дело было на обсуждении в ЦДЛ повести И. Грековой «На испытаниях». Автора, много лет преподававшую в академии Жуковского, после публикации повести сживали со свету тамошние военно-политические начальники. Они были уверены, что как представители доблестных Вооруженных сил являются единственными, монопольными владельцами и толкователями того жизненного материала, который лег в основу повести И. Грековой, и поставят разболтавшихся писателей-штафирок по стойке «смирно», заставят признать порочность повести «На испытаниях». Защиту правдивой и талантливой вещи от нападок пуровских «ястребов» организовывал Галлай, он, кроме всего прочего, давно знал и уважал ее автора — Елену Сергеевну Венцель. Когда я пришел в ЦДЛ, то увидел Марка, как говорится, при всех орденах и регалиях. И не только он один выглядел столь импозантно: от блеска золота — Золотых Звезд, орденов, лауреатских медалей, беспросветных погон — резало глаза. Я удивился, Марк с некоторым торжеством в голосе объяснил мне: «Это мне пришло в голову. Я попросил всех участников быть в полном параде. На наших противников такое действует. Мы их звездами задавим». И действительно, задавили.