Мне нужно было, продолжал Михайлин, по служебным делам на бывший «Молотов», где я до «Куйбышева» служил старпомом. Подхожу на катере, у трапа меня встречает еще служивший со мной офицер: «Товарищ капитан первого ранга, вахтенный офицер крейсера „Екатерина Фурцева“…» Издевались…
Но вот, наконец, московские мудрецы придумали новое название… И тут покатился от хохота весь Севастополь. Крейсер назвали «Слава», заменив официально паспортное — Вячеслав на домашнее, интимно дружеское — Слава…
Эти случаи из флотской жизни рассказал мне брат.
Первые атомные учения на флоте, занималась этим еще химслужба. Один из больших начальников, имевший, однако, весьма смутное представление о новом оружии, спрашивает матроса:
— В двух кабельтовых [для несведущих в морском деле: кабельтов — 0,1 морской мили, 185,2 метра. — Л. Л.] падает атомная бомба. Ваши действия?
Матрос попался грамотный, знающий, что происходит при взрыве атомной бомбы, и не лишенный чувства юмора.
— Обугливаюсь, — ответил он.
И еще две флотских истории, рассказанных братом.
После успешно проведенных учений отличившимся офицерам обычно вручали так называемые ценные подарки. Ассортимент их был невелик: часы, бинокль, охотничье ружье. Естественно, нигде не фиксировалось, каких именно ценных подарков уже удостаивался отличившийся. Как-то одному из офицеров вручили то ли третье, то ли четвертое охотничье ружье. Он произнес полагающееся по уставу: «Служу Советскому Союзу» и вдруг сказал:
— Разрешите обратиться, товарищ командующий. Если меня будут еще раз награждать, прошу ружейную пирамиду. Некуда уже ставить ружья…
В октябре 1957 года состоялся официальный визит Г. К. Жукова на крейсере «Куйбышев» в Югославию и Албанию. Брат участвовал в этом походе, во время которого Жукова, находившегося далеко от родины (момент удобный) сняли с поста министра обороны, вывели из ЦК КПСС и Президиума ЦК, уволили из армии.
Когда «Куйбышев» вернулся в Севастополь, был проведен, как полагалось, городской и флотский партийный актив, на который прибыли высокие представители Москвы и Киева. Активу придавалось большое значение, он на самом свежем материале должен был продемонстрировать, как маршал «нарушал ленинские, партийные принципы руководства Вооруженными Силами, проводил линию на свертывание работы партийных организаций, политорганов».
Участников похода в Югославию и Албанию начали усиленно обрабатывать, требуя, чтобы они разоблачили и заклеймили зловредную деятельность министра. Выступать никто не хотел, под тем или иным предлогом уклонялись.
Наконец, одного из офицеров прижали, вынудили. Он долго в своем выступлении рассказывал, как тщательно готовились к походу, как хорошо — без сучка, без задоринки — он был проведен. И закончил фразой, которая вызвала веселое оживление в не настроенном на веселый лад зале:
Конечно, если бы мы знали, что везем уже подпиленного министра, могло быть, наверное, и по-другому…
Утвердившееся в 20-е годы выражение «партия не ошибается» распространялось и на ее центральный орган «Правду». Я не помню ни одного случая, чтобы «Правда» исправляла какую-нибудь свою ошибку, извинялась за несправедливую критику или ложное обвинение. С материалами «Правды» нельзя было спорить — за это строго наказывали, это рассматривалось как выступление против линии партии.
Владимир Понедельник, в 50–60-е годы собственный корреспондент «Литературной газеты» в Ростовской области, как-то рассказал на летучке анекдотический, но имевший место в действительности случай, свидетелем которого он был: «Покритиковали колхозы в „Правде“ — собирают бюро райкома и признают все факты правильными, а в конце пишут: „Довести до сведения редакции „Правды“, что перечисленных колхозов в нашем районе нет“. А что делать, попробуй какой-нибудь орган выступить против „Правды“!»
«Правда» напечатала рецензию на товстоноговскую постановку «Мещан». Там было сказано, что Владимир Рецептер — заслуженный артист республики, а у него тогда еще никакого звания не было. Я позвонил ему и самым серьезным тоном сказал: «Немедленно потребуй в Министерстве культуры присвоения тебе этого звания — ведь „Правда“ не может ошибаться».
В «Литературке» я начал работать в отделе литератур народов СССР («братишек» — так именовался этот отдел на том языке, который был в ходу в редакции). Тогда в Москве регулярно проводились как ответственнейшее культурно-политическое мероприятие декады литературы и искусства республик. Но и это в основе своей разумное и полезное дело было загублено казенщиной и пафосными, фанфарными словоизлияниями.
И в газете тоже был выработан строгий торжественный ритуал освещения декад. Открывалась декада на страницах газеты статьей одного из руководителей Союза писателей, она называлась в редакции (в сущности, это было обозначение жанра) «Многоцветный ковер». Завершала декаду статья руководителя республики или республиканского Союза писателей (это уже тоже был жанр) — «Рахмат тебе, дорогая Москва!».
Во время белорусской декады — первой, выпавшей на мою газетную долю, — я по долгу службы был на обсуждении поэзии и прозы. Запомнилось смешное.
Михаил Светлов — известный остроумец — в своем выступлении сказал: «Поэзия как водка. Водка бывает хорошая, — здесь он сделал долгую, замечательную актерскую паузу и закончил с интонацией человека, который хорошо знает то, о чем говорит, — или очень хорошая». И вторая сохранившаяся в памяти его фраза: «Удивительные у меня сейчас студенты в Литинституте. Они не хотят писать стихи, они хотят печататься».
Василий Ажаев остроумцем не был, и комический эффект не был им запланирован. Но он тоном литературного патриарха произнес: «Когда я заканчиваю крупное произведение…» А был в ту пору автором одного романа — «Далеко от Москвы». Но роман его получил Сталинскую премию, а он сам стал секретарем Союза писателей. Наверное, на этом покоилась его уверенность в том, что он может поучать, щедро делиться своим ценным опытом.
К 80-летию Маяковского Константин Симонов предложил восстановить его знаменитую выставку «20 лет работы». Предложение это было одобрено, и Симонов со свойственной ему энергией взялся за дело.
Оно же оказалось не только хлопотным, но и муторным. Власти, давно привыкшие распоряжаться историей по собственному усмотрению, во что бы то ни стало хотели «отредактировать» мемориальную выставку: убрать оттуда Лилю Брик (против нее шла война, замешанная на антисемитизме, которую возглавляли Софронов, помощник Суслова Воронцов, директор музея поэта Макаров), непременно добавить сестер поэта, которые на выставке 1930 года отражены не были.
Знаменем этой войны была Людмила Маяковская, люто ненавидевшая Лилю Брик. Ей отводилась роль единственной законной наследницы Маяковского, а может быть, и его вдохновительницы. Во всяком случае, когда она умерла, вся эта влиятельная компания даже обращалась в правительство с идеей увековечить память о Людмиле Маяковской, назвав ее именем улицу, библиотеку, корабль т. д.
Симонова тогда совершенно замучили — после открытия выставки ему пришлось даже лечь в больницу. Рассказывая мне о том, что делалось во время подготовки выставки, он заметил, что многие претензии были просто смехотворны. И в связи с этим вспомнил историю, разыгравшуюся в начале пятидесятых годов.
Обсуждался памятник Маяковского, сделанный молодым грузинским скульптором Гурамом Кордзахия. Он был потом поставлен в Гендриковом переулке, где в то время размещался музей поэта. Это была талантливая работа, чуждая прочно утвердившейся тогда казенной монументальности.
Памятник очень понравился Симонову. Горячо одобрила его Лиля Юрьевна, и, разумеется, тотчас столь же горячо выступила против него Людмила Владимировна. Претензии ее были самые дурацкие: «Мой брат не поднимал воротник пальто… Мой брат носил не такие брюки… Мой брат то… Мой брат это…»
Выведенный из себя скульптор, от волнения и возмущения не справившийся с падежными окончаниями, бросил в ответ: «Я лепил не ваш брат, а наш поэт!»
— Если бы ты только знал, сколько раз, выслушивая идиотские претензии и указания, мне хотелось сказать то же самое, — со смехом закончил рассказ Симонов.
Обычный редакционный треп, которому с большой охотой предаются и сотрудники газеты и те, кого называют «авторским активом». О чем только ни говорят. На этот раз обсуждается наша вечная и всегда живая проблема — запои. Пьянство у нас, как известно, порок простительный, он вызывает сочувствие, а порой даже и восхищение.
— Ему торпеду с антабусом зашили и предупредили — ни-ни, ни грамма, а то сыграет в ящик. Но он — вот сила! — одолел антабус. Сначала капал в стакан воды несколько капель водки и только нюхал, потом стал пить эту чуть разбавленную водкой воду, день ото дня увеличивая дозу водки. И добился своего — через три недели пил как прежде…
В разговор включается Евгений Винокуров:
— Антабус — пустяки. Человек ко всему может привыкнуть и все преодолеть. Говорят: радиация, стронций, смертельно опасно. Чепуха. Мой знакомый физик в своей лаборатории по ошибке стакан стронция-90 тяпнул — очень хотел пить. И хоть бы хны. Пару недель поболел, а потом как встрепанный…
Рассказал мне это Григорий Поженян. Был он в Киеве, встретился с Виктором Некрасовым, изрядно приняли. Поздней ночью Поженян отправился провожать Некрасова. С пьяной настойчивостью он внушал Некрасову, что тот должен меньше пить, больше писать, делиться с народом своими мыслями. Наиболее часто повторявшимся, ключевым словом в этом разговоре было «делиться».
На углу Крещатика, где надо было поворачивать к дому, в котором жил Некрасов, они долго топтались, Поженян снова и снова прокручивал все ту же пластинку. Подошел милиционер: