«Вот это и есть наш танк, которым мы ужасно гордимся», — застенчиво подытожил полковник, окончив показ младенческих портретов любимого детища. Однако сложностей с танком оставалось еще изрядно. В традиционном танковом бою с участием обычных танков стратегия одна: найти точку повыше, засесть там и стрелять по всему, что движется. В случае нового танка, отлично приспособленного носиться по любым частям пейзажа с прытью маньяка-убийцы, даже самый умелый экипаж все равно норовил найти точку повыше и засесть там в ожидании того, что движется. А кроме того, танк предназначался для войны с пресловутыми русскими на «центральном фронте» (то есть на территории, которую прочие сентиментальные личности обычно зовут Европой), и этот Армагеддон центрального фронта явно не ограничится нервно-паралитическим газом и радиацией, а будет глушить всю электронику врага, так что никакой связи не будет. Отсюда проблема: никто не знал, как правильно использовать танк, никто не владел охотничьими навыками маневрирующего хищника и никто не понимал, как действовать в отрыве от других таких же танков. И какой-то армейский умник додумался до идеи созвать биологов-карниворологов — вот почему, джентльмены, мы здесь собрались, и теперь давайте учите нас мыслить как хищники. Каким таким образом ваши гиены, летящие со всех ног за жертвой, решают, кто из них пойдет наперерез? Как обмениваются сигналами волки и что они делают, если оказываются вне пределов видимости друг друга? Научите наши танковые экипажи охотничьим навыкам ваших зверей.
«Ничего себе», — подумали американские биологи-карниворологи. Ни на что такое они заранее не подписывались. Все рассказанное иллюстрировало то ли непроходимую тупость военных, потративших бешеные деньги на оружие, которым никто не умел пользоваться, то ли их чудовищную находчивость, подсказавшую обучать танковые экипажи повадкам хищников. Полковник Шайсскопф теперь всем казался помесью Дарта Вейдера и Макиавелли.
Биологи пытались выиграть время. «Вопросы такие сложные, просто ужасно сложные, требуют таких долгих раздумий», — тянули они. «Отлично, джентльмены, — сказал полковник, видевший их игру насквозь, — мы будем просто счастливы финансировать ваши исследования». Теперь оставалось разобраться с соображениями морали.
Одни объявили, что категорически не желают иметь ничего общего с подобным проектом, и уехали с конференции. Другие решили, что нечего строить из себя вольных хиппи и надо продать себя подороже, — вскоре они будут всеми силами рваться подписать контракт с Вельзевулом и начать обучение танковых экипажей.
Лоуренс возглавил группу центристов-прагматиков. Они рассудили, что танк все равно построят — хоть с помощью биологов, хоть без. Все, что можно от нас узнать, есть в опубликованных работах. Зато у нас есть шанс направить небольшой ручеек денег на охрану природы. И более того, эти полковники крайне плохо представляют себе стайную охоту: таких животных слишком мало, и охота у них по большей части — плод никем не координируемых действий, где каждый за себя. Так что на армейские доллары можно годами спокойно заниматься исследованиями, а потом сказать, что наши звери оказались не такими уж первоклассными охотниками. Ну да, помогать природоохранным исследованиям и вести двойную игру, вытягивая доллары из военного ведомства, чтобы у вконец обнищавшего Пентагона потом не хватило центов даже на боевую раскраску для своего танка. Где расписаться?
Итак, оставшиеся биологи вернулись к конференции и продолжили работу. Им принесли еще круассанов, и каждый успел насладиться своим звездным часом, в подробностях обсуждая то оптимальные стратегии по добыче пропитания, то уравнения для описания репродуктивной способности животных. При этом ученые не забывали время от времени разражаться дифирамбами в адрес военных и наскоро проводить эфемерные параллели между темой выступления и охотничьими стратегиями. Полковник, которого теперь все называли Чак, вскоре уже запросто выпивал со всеми в баре, оказался отличным рассказчиком и классным парнем, но биологи все же держали ухо востро. Все прошло на ура, напоследок все коллективно сфотографировались на память, военное ведомство выписало каждому по чеку за участие в конференции, и биологи отправились строчить запросы на армейские гранты в предвкушении потока наличных для дальнейших исследований. Лоуренс запросил себе очки ночного видения, несколько раций, хороший полевой компьютер с солнечными батареями, а заодно семерых помощников, огнемет, спутник, несколько пушек с лучами смерти и миллиард мешков долларов. Каждый из участников отправил по запросу, никто не получил ни цента и никаких вестей ни от полковника Чака, ни от других военных. Биологи-карниворологи, бывшие на той конференции, и по сей день, сходясь вместе, покачивают седыми головами и с подозрением спрашивают: «Что же все-таки те ребята умудрились выведать у нас?»[7]
12. Переворот
Подробности менялись, но основной смысл сохранялся в каждом сне. Снились они, конечно, не каждую ночь, но на удивление часто — если учесть, сколько времени прошло с тех пор, как меня били в средних классах. Могло присниться, что я еду в подземке. И ко мне цепляется банда отморозков с намерением ограбить. Или что я иду по улице, и меня подстерегает маньяк, собираясь учинить какое-нибудь зверство. Или я сижу в своей комнате, никого не трогаю, и тут врывается разъяренная толпа, жаждущая расправы по каким-то неизвестным политическим мотивам. В любом случае мне явно не поздоровится, я напуган. И тут начинается повторяющаяся часть. Мне как-то удается заговорить обидчикам зубы. Иногда я даю понять, что я круче, подворотня — мой дом родной, и они отстают. Иногда преднамеренно пускаю в ход обезоруживающее (буквально) фиглярство: я такой смешной милый дуралей, что меня принимают за своего, и я выигрываю время для побега. Иногда я пробую нетрадиционный прямой подход. «Ну да, я один, а вас вон сколько, вы, конечно, можете размазать меня по стенке, но что вам это даст?» — спрашиваю я в лоб. На них это почему-то действует, и от меня отстают. Иногда сон окрашивается в причудливые психотерапевтические тона: я жалею отморозка, проникаюсь его обидой, болью, проблемами, я их проговариваю, с почти квакерским непротивленчеством сосредоточиваясь на нем как на человеке, и вскоре он уже не опасен.
В Африке сны приобретали соответствующий местный колорит: я антилопа гну, меня окружают гиены, и я сражаю их лекцией о пропорциональном соотношении хищников и жертв. Я коровья антилопа бубал, за мной гонится леопард, и мне удается убедить его в преимуществах вегетарианства.
Уболтать противника получалось всегда. И это прекрасно: если я когда-нибудь закончу аспирантуру, есть шанс найти работу, не требующую в качестве орудия труда ничего, кроме умения сражать лекциями. Но однажды в Кении вышло так, что заговорить зубы не удалось.
Было это в 1982 году, в период царствования Саула; Кения тогда то и дело упоминалась в новостях, а это всегда плохой знак. Если страна третьего мира оказывается на слуху у Запада — значит, там разразилась какая-то катастрофа, засуха, пандемия: полыхнуло настолько неожиданно и яростно, что даже нас проняло. На этот раз поводом стала воистину кровавая попытка переворота. Это было дилетантство пополам с подлостью: мятеж, в котором должны были участвовать ключевые представители всех ветвей военной, университетской и правительственной оппозиции, провалила группа офицеров ВВС, вознамерившихся опередить события и устроить переворот своими силами на несколько недель раньше. Решающий момент для захвата президента был упущен в пьяном угаре; армия полдня колебалась — то ли примкнуть к подставившим ее бывшим соратникам из авиации, то ли выступить против них. Университетские студенты, движимые романтикой, совершили гигантский самоубийственный просчет, с энтузиазмом поддержав революционеров, когда от тех уже летели пух и перья.
Армия, стоило ей подключиться, быстро скрутила повстанцев из ВВС. Студенты вышли на демонстрацию в поддержку революционной хунты — прямо под огонь армейских базук. Правительство отбило радиостанцию и, чтобы вселить в граждан доверие, велело всем немедленно отправляться в центр за покупками — как раз к началу танкового сражения. Жертвы среди мирного населения были многочисленны, но официально не признаны.
Разгромленные повстанцы, разбежавшись по холмам, лесам и задворкам, ударились в партизанщину, лихорадочные поиски укрытий и старый добрый бандитизм. Одна из группировок удерживала главную военно-воздушную базу на севере, угрожая разбомбить и обстрелять Найроби с воздуха, если не получит амнистии. Когда основные бои в Найроби стихли, среди гражданского населения пошла бурная волна беспорядков, которые контролирующая армия порой сдерживала, а порой и провоцировала. Страдали при этом в основном индийцы.
На заре британской авантюры в Восточной Африке батраки- кули поставлялись из Индии — им предстояло строить железные дороги и налаживать удобную колониальную инфраструктуру, опробованную в Индии за время британского владычества. Поскольку индийцы превосходили африканцев образованностью, британцы позаботились о выделении им особой ниши: подобно евреям в средневековой Европе, индийцам почти невозможно было владеть землей, заниматься сельским хозяйством или иметь государственные должности. Им, как и евреям, оставалось одно: становиться торговцами, лавочниками, ростовщиками — и ненависть африканцев к ним росла и крепла почти целое столетие. В колониальные времена земледелец в буше мог за всю жизнь не встретить никого из белых господ, в чьих руках находилась экономика страны, зато он отлично знал индийского лавочника, который держал факторию на окраине деревни и брал с крестьян деньги. И теперь в современном, отстроенном заново Найроби, где крошечное индийское меньшинство составляло основную долю среднего класса, сохранялся тот же порядок: экономическую политику осуществлял правительственный чиновник банту в дорогом деловом костюме, обычно руководствуясь тем, сколько положить себе в карман, но для среднего африканца он оставался абстракцией, а деньги в магазине с него брал индиец.