И вот тут, на самом интересном месте, мне пришлось отлучиться. Нужно было съездить в гостиницу, встретить грузовик из Найроби и забрать бесценную партию сухого льда, необходимого для заморозки образцов крови. Так что все веселье пройдет без меня.
В гостинице выясняется, что лед, конечно же, из Найроби не отправили. Потратив час, я наконец дозваниваюсь по радиотелефону до поставщика льда в Найроби. «Простите, — говорит он, — мы забыли». Забыли? Из месяца в месяц они еженедельно шлют мне лед, а тут вдруг забыли. Моего запаса льда хватит на день, дальше образцы начнут размораживаться, а сейчас у меня есть всего лишь малоубедительное обещание поставщика, что завтра лед будет.
Продираясь через колючие заросли на выезде из гостиницы, в третий раз за неделю прокалываю колесо. Вечная морока. Сначала добраться до мастера, который ремонтирует шины. Но на рабочем месте — на гостиничной заправке — его нет, он где-то в административной части, отсыпается. Вернуться туда, обменяться неизменными фразами со всеми двадцатью встреченными по дороге: сначала обсудить с каждым здоровье родителей, а потом каждого заверить, что нет, походные ботинки не отдам, самому нужны. Наконец мастер найден, и через каких-нибудь полтора часа постоянно прерываемой работы шина заклеена. Он выдает мне талон, который я отношу в кассу на другом конце гостиничной территории, кассир заполняет квитанцию: «1 прокол, 40 шиллингов» — ее нужно подписать у старшего и только после этого оплатить. Все для того, чтобы механик не подхалтуривал на работе и не клал деньги в карман мимо кассы. Кассир ищет клочок бумаги и потом на нем письменно подсчитывает, что с моей 50-шиллинговой купюры мне причитается 10 шиллингов сдачи, и я перехожу к следующему этапу — оттаскиваю шину на другой конец лагеря, чтобы мне ее накачали. Механик в одиннадцать утра, разумеется, сидит в баре пьяный и с видимым усилием объясняет мне, что шину он накачал бы хоть сейчас, но ключ от мастерской, где находится воздушный шланг, у его брата, а брат на этой неделе в отпуске. Вот незадача. Я с глубочайшим сожалением объявляю, что теперь мне светит неделю жить на гостиничной заправке, и механик, уцепившись за подсказку, говорит, что может быть — ну вдруг — ему удастся отыскать запасной ключ, а не продам ли я ему тогда свои часы по сходной американской цене? Поторговавшись и согласившись в итоге на значок с надписью «Голливудская чаша», механик обращает все ту же бурную энергию на мою шину и заканчивает дело всего за каких-то полчаса. Специалист с манометром отыскивается мгновенно и давление в шине замеряет в два счета, вселяя в меня робкую надежду. Но шина оказывается недокачанной. С меня хватит, лучше поеду так, чем снова искать мастера по шлангам, который наверняка уже давно в баре, выменивает значок на порцию чего покрепче.
Покончив с делом, я натыкаюсь на мрачного Ричарда: вчера, под конец месяца, выдавали зарплату, в связи с чем егеря нагрянули собирать дань с персонала — шатались по административной части пьяные и вооруженные, с Ричарда стрясли больше обычного, да еще прихватили половину лекарства от язвы, которое я привез из Штатов и всеми правдами и неправдами протащил через таможню. Ну вот на кой этому охраннику непонятное лекарство, кроме как просто покуражиться? Ричард заявляет, что пойдет спать.
С досады, сытый по горло этой ерундой, я срываюсь. Еду за тридевять земель в другую гостиницу, где — о счастье — меня никто не знает, и спускаю бешеные деньги на их шведский стол. Наедаюсь чуть ли не до бесчувствия, налегаю на красное мясо. Вот до чего дошло.
Сижу, улыбаюсь туристам в надежде, что и меня примут за одного из них, с официантами разговариваю только по-английски. Выискиваю какого-нибудь американца, поболтать. О «Янкиз», например, или о последних фильмах, или о том, как классно было бы сейчас слопать бигмак (который я никогда в жизни не пробовал).
Вроде отпустило. Пристыженный, еду обратно. По дороге традиционно задаюсь вопросом: что делают африканцы, когда их вот так же до печенок достаю я со своими дурацкими культурными традициями?
Ну да, хорошо, мы все делаем великое дело — изучаем друг друга, познаем мир, воплощаем культурный релятивизм, но мне тут все чужое, и я для них для всех тоже чужой, и рано или поздно очарование экзотики у всех пропадает. Не устаю удивляться, что здесь не расцветает более открытая вражда между культурами, племенами и расами, которые в этих краях то и дело задевают друг друга локтями — и без того сбитыми и саднящими от довольно неприятного прошлого. Правда, есть область, где вражда цветет пышным цветом, — мошенничество, многочисленные разновидности которого я успел отследить за годы. Все они направлены против представителя чужой культуры и замешаны на откровенной вражде. Вот самые красочные примеры.
Отшлифованная до блеска махинация, с помощью которой африканские чиновники в аэропорту раз за разом дурят ненавистных богатых индийцев. Семья найробийских индийцев возвращается из-за границы: летали навестить родственников в Лондоне или Торонто. Таможню они неизменно заваливают горой коробок — там, как правило, вожделенная электроника, которая за морем стоит гораздо дешевле, чем в Кении. Суровый таможенник вопрошает, заполнялась ли перед поездкой некая выдуманная им на ходу декларация. Картинно ужаснувшись тому, что нет, не заполнялась, он намеревается конфисковать весь багаж и держать его, пока чертям не станет тошно. Индийцы, тоже ужаснувшись, осторожно интересуются, нельзя ли как-то уладить так некстати возникшую неувязку. Чиновнику на лапу втихую передается приемлемая сумма и, возможно, какой-нибудь милый пустячок из коробок с электроникой — в знак признательности и в качестве сувенира. Индийцы благополучно проходят таможню…
…И тут же их останавливает полицейский. Который, как выясняется, участвует в спецоперации по выявлению коррупции в таможенных органах и только что наблюдал прискорбный факт передачи взятки должностному лицу. Теперь индийцам светят штрафы, тюрьма, экзекуции — и задержание всей электроники до второго пришествия и лыжных кроссов на улицах Найроби. Индийцы, запаниковав не на шутку, осторожно интересуются, нельзя ли как-то уладить это досадное недоразумение. Еще одна взятка, еще один милый электронный пустячок в знак любви и достигнутого взаимопонимания. Индийцы выходят из зала ожидания…
…И их тут же останавливает военный, выявляющий коррупцию в правоохранительных органах…
Я, разумеется, на этот развод тоже попался. Один из сотрудников гостиничной секьюрити упросил меня привезти ему американские часы — оплата по вручении. Я согласился без особого энтузиазма: гостиничного стража я почти не знал и особой симпатии к нему не испытывал, но решил сделать доброе дело. Часы на таможне не декларировал, чтобы уйти от бешеного налога на импорт и сохранить разницу в цене, ради которой все и затевалось. Часы получены, мы со стражем братья навек, деньги он отдаст завтра. Назавтра, однако, разражается катастрофа: беда, говорит он, новые часы случайно заметил охранник заповедника и потребовал форму IV-7-бис или как ее там, подтверждающую легальный ввоз часов в страну. Если формы не будет и охранник выяснит, кто притащил в заповедник эти контрабандные часы, мне грозит тюрьма, экзекуции и конфискация всех павианов Серенгети до очередного всемирного оледенения, но он, страж, доблестно молчал как партизан и никого не выдал, зато договорился уладить дело с помощью скромной суммы, так что, может, она у меня найдется при себе? Я, как идиот, выкладываю деньги и назавтра на меня обрушивают еще более страшные вести: гостиничного стража с охранником при передаче денег застукал полицейский, и если он докопается, кто ввез на вверенную ему территорию эти неблагонадежные часы… Тут я наконец послал вымогателя лесом.
Еще на одну испытанную аферу я попался в первый же свой день в Найроби много лет назад. Это был, конечно, честный угандийский студент, который бежал от Иди Амина и горел желанием, свергнув диктатора, установить милый сердцу облапошиваемого туриста режим. Для американцев версия следующая: «Понимаете, мне нужно вернуться в Уганду и сражаться за свободу, как вы сражались за независимость от британцев, учредить двухпартийную систему и двухпалатный парламент, чтобы мой народ стал свободным, проводил предварительные выборы за несколько лет до окончательных выборов и созывал партийные съезды, где чирлидерши в коротких юбочках и богатые старики в соломенных шляпах будут распевать песни про победителя. Мы обретем свободу и сочиним новый государственный гимн — "Прекрасная Уганда". Небес простор прекрасен твой[11] и так далее».
Афера разыгрывалась еще не один год после свержения Амина — он был одним из немногих африканских государственных деятелей, чье имя и преступления что-то говорили среднему туристу.
И, наконец, развод под названием «миссис Мортлейк», правдоподобно провернуть который мог только тонкий знаток британцев. Представьте, что вы, экспат, паркуетесь на стоянке около рынка в пригороде британской колонии. По возвращении вы натыкаетесь на кенийца, расплывшегося в придурковатой подобострастной улыбке, не виданной с тех времен, как здесь расхаживали британские колонизаторы в пробковых шлемах. Кланяясь и лебезя, он вручает вам записку на розовой бумаге лиловыми чернилами:
Дорогой мистер Чивер!
Я заметила вашу машину на стоянке — в нее лез какой-то хулиган, и я отправила своего мальчика-слугу Фрэнсиса за ней присмотреть. Здешние сорванцы совсем стыд потеряли. Не откажите в любезности — у меня как раз закончилась вся мелочь — дайте Фрэнсису денег на автобус до Карена [белая спальная окраина, названная в честь Карен Бликсен, автора книги «Из Африки», — там расположен ее дом-музей]. Сердечное спасибо, увидимся на скачках в воскресенье.
Миссис Мортлейк (Теодора)
Черт, думаете вы, я же не мистер Чивер (наверняка плешивый колониальный сморчок в носках с подвязками, с мундштуком и апоплексическим цветом лица), а несчастный Фрэнсис, охранявший вашу машину как цепной пес, застрял тут по прихоти скаредной миссис Мортлейк (Теодоры), и самое малое, что вы можете сделать для бедолаги, — дать ему денег на билет до дома, где его небось без конца гоняют за чаем и печеньем. Фрэнсис, не забывая кланяться и лебезить, отбывает с наличностью в кармане на поиски следующей жертвы.