иации или чего-то вроде, — все давно дезактивировано, — а просто вроде как мертвец не любит, когда на его стартовой точке копошатся посторонние.
Короче, на Мейне куда ни плюнь — попадешь в суеверного. Ведь, казалось бы, цивилизованная публика, физики, механики… охотникам положено быть циничными по определению — и ни фига подобного. Духов боятся, или, во всяком случае, уважают самым ненаигранным образом.
Но мы с Укки это дело перетерли и решили, что на нас мертвец не обидится. Мы его стартовую площадку занимать не собираемся, а кровь обычно духам нравится, как бы она ни пролилась.
Про кровь Укки сказал. Но пока мы не вылезли из авиетки, я все равно до конца не понимал, насколько он всерьез.
А местечко было интересное, действительно, со всячиной. Окрестная мелюзга сюда наверняка побояться приходит. Вы не были на Старой Стоянке? Нет, покрытие выдержало. Покрытие даже тогда сооружали на совесть, чтобы реактивные струи из двигателей его не разнесли. В общем, выдержало. Только прогнулось такой… воронкой не воронкой, а вроде блюдца, просело. И остекленело. Черное такое, вогнутое, блестящее, битумного цвета. И кое-где из него торчат вплавленные обломки чего-то там.
Мы авиетку поставили не в самую воронку, а подальше. Между обгорелым и обветшалым покосившимся каркасом какого-то сооружения — за триста лет не рухнуло, полчаса-то уж с гарантией продержится — и стенкой ангара для модулей. Укки спрыгнул на эту черную окаменевшую смолу, огляделся, вздохнул и сказал:
— Как здорово!
А у меня секундочку было ощущение… Не знаю, как сказать. Будто я ребеночку под подушку потихоньку яблоко сунул, а он нашел. Этакая снисходительная радость. Доставил удовольствие пилоту — только та еще обстановка.
Укки поозирался восхищенно и спрашивает:
— А у вас правила, как наши?
— Не знаю ваших, — говорю.
И он выдал, глядя мне в глаза — я почти телепатически ощутил, что его потряхивает, но не от страха, а от возбуждения:
— Допустимо что угодно. Бой останавливает только просьба пощадить. Все.
Мне стало холодно. Сурово, думаю. Если это официальные правила поединка, то весьма сурово. Каковы ж неофициальные?
— Ладно, — говорю. — Требуются пояснения. Допустим, ты… ну, не ты, а мой некий условный противник, лежит на земле, безоружный, с клинком и горла и молчит, как рыба об лед. И что?
Укки пожал плечами, как всегда, когда, по его разумению, все и так понятно.
— Личный выбор. Ему легче умереть, чем проиграть. Убиваешь. Личный выбор надо уважать, — и надменно улыбнулся, а я понял, что уже он взвинчен до предела, просто сплошные натянутые нервы, и что он собирается драться всерьез.
Совершенно всерьез. Без всяких скидок. И я попробовал последний раз, не выдержал.
— Нам ведь, — говорю, — совершенно нечего делить, Укки.
А он втек в боевую стойку.
— Мы слишком многим связаны, — говорит. — Неужели ты не чувствуешь? Это так по-настоящему… истинно… искренне… — и атакует.
Многовато я трепался, как могу навалять кому угодно. Конечно, я себя переоценил. Укки был фехтовальщик от природы, он был абсолютный фехтовальщик, а я служил в Имперском Спецназе, потом связался с урками. А на Мейне вообще не дрался врукопашную, бой в космосе — это совсем другое дело. И потом, я никогда не имел дела с мечом.
Когда я с трудом великим парировал его первый выпад, до меня вдруг дошло — он меня убьет сегодня. Потому что в смысле мечей я ему совсем не противник.
А Укки смотрел на меня сумасшедшими глазами, с яростной нежностью, обожающе и ненавидяще сразу, и гонял, как жучку, как шелудивого по бане. Поначалу мне было не отдышаться. Я думал, хорошо, что у меня хватило ума не драться с ним в помещении — он бы загнал меня в угол в два счета или прижал к стене. Тут, на просторе, я, по крайней мере, мог удирать, уворачиваться и все такое — а он…
Такая это была нечеловеческая красотища… стремительный гибкий хищник… то ли он был продолжением меча, то ли меч — его продолжением, но я еще в Бездне понял, что у них с мечом все непросто. Больше я никогда не видел вживую такого офигенно прекрасного фехтования и не увижу уже. Ребята с Нги-Унг-Лян, узнав, что мы такое, больше не прилетают на Мейну в одиночку; кроме Укки, насколько я знаю, никто из них с человеком не рубился — так что это можно только в кино посмотреть. Укки показывал мне товар лицом, демонстрировал, чего он стоит на этом свете… я думал, что его фехтовальный стиль слишком хорош для меня.
И мне остается только полюбоваться напоследок, самоуверенному болвану.
Вот это, на лбу — это от его меча пометочка. И еще несколько хороших полосок на шкуре осталось. В общем, я с вами разговариваю только потому, что мой Укки был мальчик из хорошей семьи, с принципами, слишком чистенький для Мейны, а я пират. И он год тренировался у меня на глазах, я его технику видел, понимал и представлял себе, как он связывает выпады и как чередует атаку и оборону. Просто знал. И характер его достаточно знал. И самым подлым образом воспользовался.
Я не мог обставить его в технике, и я его пересчитал. И надул. То, что я сделал, настолько грязно, что сейчас даже стыдно. Я выбрал подходящий момент, когда он чуть-чуть замешкался, и говорю:
— Нет, ну ни фига себе! Они и сюда приперлись!
Укки тут же понял это так, что у него за спиной — наглые мейнские хари, которые пришли поглазеть. Он этого не мог так оставить, малек глупый, он отвлекся и почти обернулся. И я его двинул концом своей арматурины в нервный узел на правом локте.
В тот момент, когда он ахнул и выронил меч, мы тут же поменялись ролями. А когда он потянулся левой рукой, а я отшвырнул меч ногой, все, можно сказать, кончилось.
Я не умел драться мечом. А Укки не умел драться без меча. Просто не представлял себе такого бедства — что его обезоружат. И ему было не шевельнуть правой рукой… Ляд меня побери, он отлично держался, он даже пытался отмахиваться, просто без меча у него не осталось ни одного шанса.
Он сопротивлялся, как мог, и я его отпинал по полной. Теперь я его начал гонять; он отступал, у него хватило ума понять, что без меча это единственная возможность сохранить хоть немного сил. Укки бегал замечательно, он бы мог удирать хоть до вечера, но это противоречило его правилам: ему нужен был настоящий спарринг и он подставлялся время от времени, потому что надеялся, что я пропущу удар.
И ему очень хотелось заполучить свой меч, хоть в левую руку, а я просто играючи ему мешал. Без меча он дрался на голом самолюбии и мучился больше, чем от любой раны. И, в конце концов, я врезал ему в солнечное сплетение.
Он остановился, попытался вздохнуть, не складываясь пополам, а я просто подошел, сбил его с ног и завернул его левую руку к лопатке.
Укки ужасно долго молчал. Я уже думал, что мне придется ему руку сломать, потому что убивать я никак не собирался и заранее решил сделать ему так больно, чтоб он взмолился. Но я чувствовал, что кость вот-вот хрустнет, а он молчал и дышал через раз.
Тогда я говорю:
— Хочешь умереть?
И он шепчет еле слышно:
— Нет. Хватит.
— Хватит — это ты пощады просишь? — уточняю. Потому что мне не хотелось бы через минуту начать все сначала.
Он не сразу ответил, я еще немного подтянул его руку. Просто вынудил — и диву давался, как он долго держится. Но Укки все-таки сломался.
— Да, — говорит. Едва губами шевелит. — Оставь мне жизнь. Я твой трофей.
Я так понял, что это фраза ритуальная, и все действительно кончено. Отпустил Укки, и он сел. Обхватил себя руками за плечи и начал плакать. Тихо. Молча. То еще зрелище.
Не злился, не огрызался и не жаловался. Просто сидел и плакал. И смотрел на меня внимательно и непонятно. Я в жизни не видал, чтобы человек так себя вел после потасовки.
Я вытер с морды кровь, заклеил пластырем, где сильнее всего кровоточило, и принес Укки меч. А он говорит:
— Возьми себе, Фог. У тебя не было меча, теперь будет.
Это мне так дико показалось… будто он мне руку отдал. Не мог я Укки без меча представить и перепугался.
— Брось, — говорю, — оставь себе. Он тебе еще пригодится.
— Нет, — говорит. — Не пригодится. Может, моему сыну пригодится, если я выживу, и у меня будут дети. Но не мне. Я проиграл. На Нги-Унг-Лян в таких случаях меч отдают.
Это такое было неизбывное горе, что я сел рядом с Укки, положил меч рядом, а его обнял за плечи. Сначала сделал, потом понял, что зря… а потом сообразил, что Укки против обыкновения не дернулся. Вроде бы даже прислонился ко мне чуть-чуть. И говорит:
— Ты так добр ко мне, Фог… Ты ведь не заставишь меня страдать больше, чем необходимо?
Мне опять сделалось не по себе. До меня дошло, что это еще не все.
— Конечно, — говорю. — Ничего плохого больше не будет. Ну что, возвращаемся на корабль?
Тогда Укки улыбнулся бледной улыбкой.
— Фог, — говорит, — ты тоже тут не хочешь? Я тебе так благодарен, я думал, что прямо тут… тут пустынно, но все равно, кто-нибудь может увидеть, как я… — и больше говорить не может, цепляется за мою куртку, утыкается лицом мне под мышку и начинает рыдать.
Я его отодвинул и встряхнул. И спрашиваю:
— Укки, что я, по-твоему, тут не хочу? Я от твоих тайн и загадок скоро с ума сойду…
Он взял себя в руки. Достал платок, вытер лицо, глубоко вздохнул.
— Прости, — говорит. — Ты, как я понимаю, не хочешь здесь меня изменять. И, по-моему, хотя я, как твой трофей, права голоса в этом вопросе и не имею, это, с твоей стороны, очень великодушно и благородно. Так делают не все. У некоторых так падает забрало, что им наплевать на чувства трофея. Потом, когда страсти улягутся, они, конечно, жалеют и раскаиваются, но разбитое сердце уже не склеить…
Я отчетливо ощутил, как у меня заходит ум за разум.
— Укки, — говорю, — а что победитель делает с трофеем?
Укки на меня посмотрел своим фирменным взглядом системы «опять спрашиваешь об очевидных вещах», пожал плечами и говорит: