Я уже ничего поделать не мог. И она меня притянула к себе одними глазами, а зрачки, как ведьмины омуты, и кожа — горячий металл, и зубы леденцового вкуса… И пахла она убийственно: костром, луной, мокрыми травами, фиалками и сладким вином…
Я понял, что любит она меня. Любовь её вдруг проявилась, как запах, как вкус, как смех — как факт, осязаемая совершенно и реальная, как весь мир, который качался и плыл вокруг, а я снова думал, какой я идиот. Надо было ни на что не смотреть, а петь ей песни и на руках таскать. И она мне казалась не тяжелее девочки из леса, но в ней была живая сила, честная человеческая надёжность…
И тут, в самый неподходящий миг, снаружи захрюкала проклятая лошадь и всё обломала. И вторая, будь она неладна, тоже забила ногами и захрюкала на всё ущелье. И Ада выскользнула из моих рук, прямо-таки сорвалась, как вихрь, только и успела прихватить своё имущество и крикнуть на ходу:
— Боюсь, что сопрут!
Я взял бластер и приложился к холодному металлу лбом. А когда чуть-чуть остыл, услышал, как снаружи шелестит дождь.
Тем временем в пещеру Ори вошёл. Мокрый и весёлый, с венком из белых цветов на голове — а запах такой, что даже дым перебил.
— Слушай, — говорит, — там такой дождище ливанул — только в предгорьях и бывает такой. А деревья такие реденькие, некуда спрятаться. Холодно, — и смеётся.
И усаживается около остатков костра греться. А мне жарко. И тут входит Ада.
Мокрая и весёлая, с охапкой хвороста, завёрнутой в плащ. В своей броне из колечек, под которой ничего не поймёшь, хотя рубаха фигуру облипла.
— Дождь хлынул, — говорит, — будто небо треснуло. Но хворост сухой, а плащ высохнет.
И начала подкладывать ветки в огонь, будто важнее и дела нет. Оттолкнула Ори коленом, чтоб не мешал.
И вот, значит, она повелевает огнём, а меня колбасит и замыкает, но голова ясная, и я думаю: куда же можно деть такую грудь, если она есть? И куда деть вот это вот… эту силу, этот свет, эту честность, если они, опять же есть? И как это всё увязывается между собой?
Женская нелогичность…
Может, думаю, я чего-нибудь не понял и Ори со мной заодно? А она всё-таки какая-нибудь ведьма? Или это у Жриц Третьей Луны бывает временами? Вроде лунного удара, скажем…
И я закуриваю высохшую сигарету. Ори тут же морщится, корчит рожицу и выдаёт:
— Ну и вонючий же ты дракон, Снайк! В жизни таких не видал!
А Ада смотрит на него с омерзением, на меня — с презрением, и молчит. Как всегда.
Ори как Ори, и Ада как Ада. И у меня последние проблески понимания исчезли.
Я теперь сижу и жду, не скажет ли Ада хоть чего-нибудь замечательного. Но она молчит, только фыркает и косится. И я начинаю ждать, когда ей захочется спать, и она ко мне придёт. Даже если обниматься при лешаке ей неловко, то спать уж она должна прийти?! Просто так, без всякого этого… для тепла?
Так проходит с четверть часа. И, в конце концов, она идёт ложиться туда, где у неё постелено — через костёр от меня. И меня такая обида взяла! Кем она меня считает, интересно?! Своим оруженосцем, или как там это называется? В смысле — мальчиком на побегушках? Верно, думает, что жутко неотразимая и я никуда не денусь. Свистнет — и приползу. Размечталась.
— Слушай, — говорю, — подруга, ты там не замёрзнешь?
Наверное, у меня рожу перекосило или я яду переложил в это высказывание, потому что они на меня посмотрели вдвоём: Ори — с этаким весёлым удивлением, а Ада — подозрительно и странновато.
— Я к тому, — поясняю, корректно, прямо-таки светски, — что ты ж простужена, кажется? Может, тебя погреть?
Ори хихикнул — и очень неприлично. Ада его взглядом убила, меня, так скажем, ранила.
— Ори, — говорю, — ты любишь под дождём гулять?
— Не-а, — говорит. — Не особенно.
А физиономия при этом совершенно порнографическая.
— Тогда, — говорю, — увянь и покройся пылью. А то как бы кто-нибудь не схлопотал по носу.
Улыбается во весь экран и демонстративно так поворачивается спиной. И говорит через плечо:
— Воркуйте на здоровье, мои дорогие, я вас не вижу и не слышу.
Вот же падла, думаю. Но отругиваться некогда. Охота с Адой прояснить кое-что, хотя, честно говоря, я на неё уже поменьше злюсь — Ори отвлёк. Знала бы — должна бы поблагодарить.
Гляжу, ждёт моя амазонка лихая, что я ещё выкину. И вид у неё угрюмый, и выглядит она довольно неприятно. Даже после всего, что было — неприятно, и всё тут. В смысле, абсолютно обыкновенно. Боевая машина в боевой готовности. К тому же сделала морду кирпичом, будто дико блюдёт свой дурацкий кодекс и в жизни никого не целовала. И я опять потихоньку начинаю закипать.
— Послушай, — говорю, — Ада, ты не могла бы мне объяснить кое-что?
— Что это? — режет. Ледяным тоном: «вижу я тебя насквозь, самец убогий».
— Что, — говорю, — означают эти твои выверты, боевые, дружеские и всякие прочие, а?
— А твои? — отвечает. Точно с такой же интонацией.
— Кончай, — говорю, — переводить стрелки, ладно? И заодно: перестанешь ты когда-нибудь изображать униженную и оскорблённую? Втравила ты меня, трах-тибидох, в дурацкую историю, которая ещё непонятно чем кончится, но я, заметь, терплю и молчу. Могу я при таком раскладе попросить хотя бы, чтоб ты себя по-человечески вела?!
А она как вскинется!
— А ты себя по-человечески ведёшь, Снайк?! — кричит. Даже забыла от злости, что Ори слышит. Разоткровенничалась сгоряча. — Это не я тебя втравила, ты сам напросился! Теперь-то я понимаю, зачем! Животное! Думаешь, не видно!?
У меня на минуту дар речи пропал. Ну ни фига себе! Я чуть не задохнулся, сейчас, думаю, я её всё-таки задушу, а после всю жизнь буду спать спокойно. Но взял себя в руки.
— Я, значит, животное? — спрашиваю. — Именно я, да? Ладно, я животное. Ты, в сущности, и раньше догадывалась. Тогда объясни мне, примитивному, что ж ты расшнуровываешься при животном-то? Животное не железное.
И вдруг вижу: теперь уже Ада выпучилась и ртом воздух хватает. Странно.
— Когда это я расшнуровывалась?!
И тут у неё в глазах, красиво выражаясь, сверкает молния понимания. И она моментально хватает меч и с размаху впиливает по Ори, который полулежит спиной к нам и хихикает.
Она должна была его тут же убить. Во-первых, он её не видел. Во-вторых, у него очень невыгодная поза была для того, чтобы увернуться. Слишком расслабленная, не сгруппированная. Но факт остаётся фактом.
Он очень легко увернулся. И вскочил на ноги. И пошла потеха.
Я очень немало видел в жизни, но я никогда не видал ни до этого, ни после, чтобы кто-нибудь так издевался, как Ори тогда над Адой.
Она классно владела мечом, как ас, заложусь, лучше большинства моих знакомых мужчин. Но Ори ей было не достать. Он ускользал, прямо-таки утекал, он превратился во что-то аморфное, без мускулов и костей. Ада каждый раз промахивалась сантиметра на полтора, никак не больше, а он хихикал и кривлялся, и строил ей глазки, и посылал воздушные поцелуйчики. Шоу. Через пару минут — она вся в поту, а он как новенький, всё нипочём. И если Ада случайно не прирезала меня, так это только потому, что Ори, видать, из гуманных соображений, не приближался ко мне особенно.
Ну, от стен — искры, от костра — дым и копоть, Ада бесится всё сильнее, а лешаку всё забавнее. Он умудряется ещё и комментировать происходящее. В излюбленной манере:
— О, пресвятые небеса, ка-кой кош-мар! Главное — не порежься, он острый! Ах, великая жрица, меня не жалеешь — скалу пожалей! Ада, глянь, паук ползёт!
Я, честно говоря, завис и протормозил минуты полторы. Сидел и тупо наблюдал за этой комедией. Но тут Ори брякнул:
— Ах, Ада, оставь мне мою жалкую жизнь, а то разобьёшь Снайку сердце! Он же, как мы с тобой знаем, не железный, ему будет жаль звездоликую…
И в этот момент до меня всё дошло в тончайших нюансах.
Хватаю бластер и рявкаю свирепо:
— Отдавай авиетку, зараза!
Ну, и мне честно уделяют частичку красноречия:
— А тебе жалко этой безделушки для любимой женщ-щины?! Ах, жестокий! Знаю, знаю, ты хочешь улететь домой, а меня бросить!
И всё это говорится из таких несусветных поз, с такими минами — падай и отползай! И у меня щёки горят и срывается планка — и я, распоследний кретин, расширяю луч, насколько могу, и очень удачно засаживаю импульс в стену пещеры рядом с Адиной головой. Ада шарахается, камни сыплются, порода плавится, трескается и стекленеет, жарища сразу настаёт, как в том самом мартеновском цеху, дышать нечем — а у меня над самым ухом голосок, наинежнейший:
— Ах, убил, злодей! Ужасно, ужасно — ах, умираю! Снайк, изверг, как ты мог!?
Пылища, дымище, ни чёрта не видно, зато я чувствую, как по моей щеке проводят тёпленькой ладошкой — и поймать её я, натурально, не успеваю.
— Ада! — кричу. — Ты жива?!
И слышу: откуда-то из дыма кашляют и хрипят злобно:
— Жива, придурок!
А совсем рядом — голосочек-колокольчик:
— Фу, какая ты грубая и неженственная! А ещё жрица Третьей Луны…
А дым тем временем постепенно оседает. Обрисовывается Ада с самой злобной гримасой на закопчённой роже, страшный разгром — и тоненькая фигурка этого подонка у самого входа, на фоне позлащённого неба. И у него в руках пучок горящих веточек — а костра уже не существует в природе.
И эти веточки Ори всовывает в какую-то щель в стене, как букет в вазу.
— Очень, — говорит, — с вами было весело, но теперь тут душно как-то… И вообще: злые вы, уйду я от вас.
И драматически поворачивается к выходу.
— Эй, — говорю, а злиться уже нет сил, — мерзавец, а мерзавец! Авиетку-то верни?
Оборачивается и заламывает руки.
— Силы небесные! — стонет обессиленно. — Опять он про эту авиетку! Вот же заладил: авиетка, авиетка — будто нет приятных тем для разговора! Ну какой же ты всё-таки противный, Снайк!
Но я чувствую, что он готов разговаривать о чём угодно, что ему просто поломаться охота, и начинаю надеяться на мирное решение проблемы. И вдруг, так некстати, такой странный звук послышался! Этакий, представьте себе, подземный гул — и вибрация ощущается ступнями. Сперва слегка, дальше — больше, — и слышу, как в пустоте под нашим полом железо лязгает и камни сыплются! И тут же соображаю почему-то, что это не землетрясение вовсе, а куда злее! А Ада вопит не своим голосом: