На скамейке, где сидишь ты.
Нет свободных мест…
Но рядом с ней сидит Витя Шмаков и после шутливой торговли уступает мне, счастливому, свое место — за сборник стихов Аркадия Кулешова, который я «достал» накануне. Нам нравился этот белорусский поэт за искренность, созвучность с нашими настроениями, например, теми, которые испытывали и мы при возвращении на каникулах на родину:
Я вернулся в тот край, что давно меня звал,
Где уже восемнадцать я лет не бывал.
Где родился, где рос, где когда-то бродил
По траве по речной, по тропе по лесной…
И далее описание белорусской пирушки, мало отличающейся от нашей, русской:
Если ж выпьешь еще, как обычай велит,
То поймешь ты и впрямь, что земля не стоит:
Закачает тебя от куста да к кусту,
Словно в шторм моряка от борта да к борту.
Закачает тебя, станет палубой луг,
Ты за кочку возьмешься — спасательный круг.
……………………………………………
Ты к любимой спешишь — что тебе океан?
Что тебе ураганы? — они не страшны!..
…Рано утром нашли меня возле копны…
Обычная ситуация (сколько их было!): мы с Витей не завтракали, не обедали, да и поужинаем, видимо, кипяточком. И вдруг известие: с приходящим поездом Вите послан мешок картошки! Везем на санках (дело было зимой) этот, увы, не такой уж большой мешок, тут же варим, просто с солью, без масла, конечно. Счастливые, сытые, садимся играть в карты. Любимые игры — кинг и тысяча (упрощенные варианты преферанса). Некоторые, особенно бойкий веселый башкир Борька Кадиков, и смухлевать, и в чужие карты заглянуть были не прочь (помните совет дяди Гиляя в книге «Москва и москвичи»? — После раздачи карт первым делом загляни в чужие карты, ибо свои ты всегда посмотреть успеешь).
Поскольку уж заговорил о питании, скажу, что было оно в студенческие мои годы (1950–1955) сверхскудным: дома я даже в годы войны питался лучше. Обычно мы, как и многие другие «общежитские» студенты, жили так называемой «коммуной». Объединялись, как правило, с какой-нибудь комнатой девочек — оно и веселее, и повкуснее все-таки. Сдавали в общую кассу по 150 руб. в месяц (стипендия — 220 руб., на старших курсах — немного больше), очередного кассира назначали. Однажды растратил наш кассир общественные деньги, оставив коммуну без денег почти на две недели. Нет, не били, только пожурили: наверно, очень уж ему зачем-то деньги были нужны…
Вот обычное наше меню: завтрак — компот из сухофруктов, иногда макароны или картошка; обед — суп, всегда без мяса (слишком дорого мясо, да и не достанешь его); второго — не упомню, не было его, по-моему.
И почему-то особенно трепетно ждали ужина. Лежишь на кровати, читаешь учебник или книгу какую-то и с нетерпением ждешь стука в дверь: это девчонки зовут на ужин. А ужин — большая, поллитровая банка компота из сухофруктов (на человека) и хлеб (в неограниченном количестве).
Придя ночью голодным с какого-нибудь свидания, пошарить по тумбочкам спящих товарищей не считалось таким уж страшным грехом. Помню, по запаху отыскали мы в тумбочке Борьки Кадикова недостаточно хорошо запрятанную селедку. Съели. Аккуратно съели, не повредив при этом голову, хвост, косточки.
А потом повесили на веревочке бережно сохраненный скелетик селедки над самым носом ее владельца. Утром мы видели, как Боря нежится в постели, пальцем щелкает селедку по носу, заставляя ее раскачиваться на веревочке, разговаривает с нею: «Ишь, как они, сволочи, нас с тобой обглодали чисто!»
А вот уж дома, на студенческих каникулах — мы отъедались.
Вот я приехал в Воткинск на зимние каникулы. Уже в сумерки отправляемся с братьями Сашей и Герой (и младшая сестра Алла с нами) на лыжную прогулку. Морозец солидный — градусов 20, но это нас не смущает. И так хорошо скользить на лыжах по заснеженным полянам («В лунном сияньи снег серебрится…»), а потом вернуться в родной наш дом, погреться у печки-голландки.
А на печке уж и чугун кипит (тоже с детства памятный), и мама варит пельмени, мясные! И — «бьют старинные часы». В довоенные и военные, да и в послевоенные годы люди у нас не очень-то ценили старые вещи, и мама, лишенная возможности приобрести модные современные часы-кукушку, выменяла на картошку — что бы вы думали? — старинные французские Le roi de Paris!
A потом мама нам, разгоряченным, но и озябшим немножко, дает по рюмке водки и по доброй (о-очень доброй!) тарелке пельменей. И мы болтаем, и вспоминаем, вспоминаем… А как рассмешил заглянувший к нам шестилетний двоюродный братишка Вова Савельев! Попотчевали его пельменями, и он, уходя, сказал тоном хозяйственного мужичка: «Пойти, что ли, тоже пельмени из Васьки сделать…» (другого мяса, кроме кота Васьки, в доме не было).
На третьем курсе, осенью, получаю телеграмму: «САШУ ПРИЗЫВАЮТ АРМИЮ ПРИЕЗЖАЙ». Отпросился в деканате на неделю и поехал в Воткинск, брата провожать. Армия тогда была совсем не то и не такая, как сейчас. «Дедовщина» — даже слова такого не было. Трудно там было, но ребята-провинциалы возвращались окрепшими, возмужавшими, более уверенными в себе, повидавшими мир. Даже профессию новую иногда получали, чаще всего — шофер. И все-таки тяжело было брату уезжать на целых три года, не доучившись в техникуме (Сашу призвали с последнего, IV курса Сарапульского лесомеханического техникума).
Дома устроили проводы — совершенно в традиционном деревенском духе. Пили, плакали, пели. Конечно, не обошлось и без «Проводов» Демьяна Бедного, соответствующим образом переделанных:
Ой, куда же ты, Сашок,
Ой, куда ты?
Не ходил бы ты, Сашок,
Во солдаты…
Подвыпившие тетки и дядья совали призывнику скомканные десятирублевки, с плачем провожали нас за ворота. И поехали мы втроем (Саша, мама, я) из Воткинска в Ижевск, где размещался сборный пункт.
Поселились в однокомнатной квартирке у дяди Саши, который жил в Ижевске, и каждое утро являлись на сборный пункт. Интересное зрелище являл собой этот пункт! По большому, огороженному проволокой пустырю мыкались с заплечными мешками понурые призывники; каждое утро приезжали представители разных воинских частей и придирчиво отбирали для себя солдат. Только что в зубы не смотрели! А Сашу всё никто не брал, видимо, потому, что был он маленький, тихонький, не такой бравый, как другие, — хотя на самом деле был покрепче многих статных молодцов.
Наконец на четвертый или пятый день начальник пункта сказал нам: «Ладно, поезжайте домой, доучивайтесь, а там посмотрим».
Как мы были счастливы, когда забрались в гремучую, дырявую, провонявшую бензином жестянку — автобус «Ижевск-Воткинск»! Болтали, жевали булочки, которые гордо назывались тогда «французские».
А дома по старой, еще детской привычке забрались мы с братьями все трое на одну кровать, и я подробно пересказывал им «Крестоносцев» Сенкевича. А потом, в темноте уже, с удовольствием слушали радиопередачу «Свадьба с приданым» — такой непритязательный, но веселый, с юмором, советский лубок.
Как же удивились тетки, встретив на следующее утро на улице новобранца, которого они несколько дней назад проводили в армию: «Ты это что, дезертировал, что ли?!»
А вечером — снова праздник, но уже совсем с другим настроением и с другими песнями.
На революционные октябрьские (они же — ноябрьские) праздники поехали мы с Витей Шмаковым к нему на родину — на север Удмуртии, на станцию Балезино. Его мать, милая, ласковая такая, обогрела, накормила изголодавшихся студентов, а утром мы пошли на охоту.
Красота — неописуемая: последние золотые листья на деревьях, солнце отражается в лужах, подернутых ледком.
Было у нас одно старенькое ружьишко на двоих, но мы чувствовали себя опытными охотниками. А вот и дичь — лиса бежит по опушке, и недалеко! Прицеливаюсь и чувствую — не промахнусь (занимался в стрелковом кружке). А вместо выстрела — сухой щелчок! Снова стреляю — то же самое! А лиса уж в кустах скрылась. Подбегает Витя. С досадой шваркаю прикладом ружья о мерзлую землю, а тут и выстрел! К счастью, никто из нас не пострадал.
А дома уже банька нас ждала, и ужин, по тем временам роскошный.
Конечно, не очень-то хотелось возвращаться опять в Пермь, на скудные студенческие харчи. Да и началось это возвращение не совсем удачно: взяли меня в заложники — в первый и, надеюсь, последний раз в жизни.
Было так. Вернувшись довольно рано, мы с Витей слонялись по пустому общежитию — никого из друзей еще нет. И вдруг встречаем Сашку Чистина. Саша был не дурак выпить, носил высокое звание «первой бутылки университета». Он где-то подрабатывал, и деньги у него водились, иногда и друзей (щедрая душа) угощал. Правда, однажды, незадолго перед праздниками, он вошел в нашу комнату и торжественно заявил: «Всё, ребята, бросаю пить!» — «Как! Совсем?!» — «Совсем. Вот, читайте». Бросает перед нами лист бумаги. Читаем:
«Я, студент 4-го курса Александр Чистин, в здравом уме и трезвой памяти довожу до сведения всех заинтересованных лиц, что с 20-го числа текущего месяца текущего года я полностью прекращаю употребление спиртных напитков, за исключением следующих строго определенных случаев:
1. Дни рождения мои и моих друзей.
2. Дни свадеб мои и моих друзей.
3. Дни похорон мои и моих друзей.
4. Революционные праздники.
5. Дни черной меланхолии».
И вот мы подходим к Саше: «Саша, мы знаем — ты теперь человек непьющий, но ведь сегодня революционный праздник! Не грех посидеть, праздник отметить!» — «Без вопросов! Пошли в кафе!»
Съели по котлетке, выпили винца, поболтали. Подошла официантка, с лицом, по выражению Пелевина, строгим, как у судьбы. Мы, все трое, сидим, безмятежно откинувшись в креслах, будто это нас вовсе не касается. На нетерпеливо-вопросительный взгляд девушки мы, тоже взглядом и движением бровей, указываем на Сашу, а он царственным жестом указует на нас: «Ведь это вы меня пригласили!» Клятвенные обещания расплатиться завтра, неотразимые улыбки, комплименты, риторические вопросы («Что у вас в груди — сердце или камень?») не смягчили сердце девушки (видимо, там все-таки размещался камень). Пришлось ребятам, Саше и Вите, бегать по общежитию и занимать деньги, оставив меня в заложниках. Правда, довольно быстро удалось собрать за меня выкуп.