— Лучше смотреть на всё сквозь пальцы, чем сквозь решётку.
Коммуниста вызывают в партбюро: «Ваша жена жалуется, что вы не выполняете супружеских обязанностей! Объясните своё безобразное поведение!» — «Видите ли… Я — импотент…» — «Ты прежде всего коммунист!!» — загремел секретарь партбюро.
В чём различие между столицей Камбоджи и генеральным секретарем КПСС Л. И. Брежневым? — Столица Камбоджи — Пном-Пень, а генсек — Пень пнём.
Работники мясокомбината пишут письмо Леониду Ильичу, который подверг критике их продукцию, назвав её «сосиски сраные». Заверяют и обещают… Вскоре из ЦК пришёл ответ: «Приветствую ваше решение выпускать продукцию только высшего качества. Однако вы меня неправильно поняли — я говорил не „сосиски сраные“, а „социалистические страны“».
Сиськи-масиськи — так Брежнев произносил слово систематически.
Серп и молот,
Молот — серп —
Это наш советский герб.
Хочешь — жни,
а хочешь — куй.
Всё равно получишь… деньги.
(Что-то с рифмой здесь неладно).
Девиз советских людей: Где бы ни работать, лишь бы не работать, а работать, не прикладая рук (вм.: не покладая рук).
А сколько шуток вызвала шумиха вокруг сталинской пятилетки (пятилетний план)! Несколько примеров:
Дорогие деточки,
Тише, не кричать!
Планчик пятилеточки
Будем изучать.
…
Вагончик за вагончиком
По рельсикам бежит
С железом и бетончиком
К заводикам спешит
Эх, пить будем,
И гулять будем!
Пятилетку за три года
Выполнять будем!
Милые детки,
К концу пятилетки
Протянете ножки
С колхозной картошки.
Английский премьер-министр Уинстон Черчилль сказал, что выборы в СССР — это скачки, в которых участвует одна лошадь. Он же, побывав зимой в СССР, сказал, что народ, который в мороз ест на улице мороженое, непобедим.
В Англии разрешено всё, кроме того, что запрещено; в Германии запрещено всё, кроме того, что разрешено; во Франции разрешено всё, даже то, что запрещено; в СССР запрещено всё, даже то, что разрешено.
Чем отличаются конституции СССР и США? Обе гарантируют свободу слова, но последняя гарантирует и свободу после произнесения этого слова.
Профессор Пермского университета Елена Николаевна Полякова, мой друг со студенческой скамьи, сказала, прочитав первую часть моих записок: «Ну, весело вы жили!». Так ли? Во-первых, в записках сказался мой природный оптимизм, а главное — я не писал о том, что вряд ли кому-то интересно:
— как много болели дети — Оля и Андрей; как врачи Морозовской детской больницы, принимая двухлетнего Андрея, задыхающегося от крупа, спрашивали нас: «А у вас есть ещё дети?»;
— как трудно было купить и обустроить кооперативную квартиру; как я целыми днями и ночами циклевал там полы и покрывал их — до удушья, до обмороков — вонючим лаком, мастерил домашнюю мебель;
— как трудно было вносить квартплату и погашать кредит за квартиру, хотя одну из двух комнат мы сдавали жильцам;
— как руководство жилищного кооператива «Наука» собиралось исключить из кооператива и выселить злостных неплательщиков, и как местком Института погасил нашу задолженность;
— как мне трудно было, ошибаясь и спотыкаясь, найти свой путь в науке. Но вот об этом и о бурной жизни Института русского языка АН СССР им. В. В. Виноградова в 60–70-е гг., в преддверии перестройки, расскажу поподробнее.
«Печален будет мой рассказ…»
Смута
В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.
В начале брежневской эпохи в Институте существовало своего рода двоевластие: на одном полюсе партбюро, поддерживаемое коммунистами, на другом — местком, пользующийся поддержкой большинства сотрудников. На отчётно-перевыборных профсоюзных собраниях партбюро предлагало список кандидатов в члены будущего месткома (согласованный с райкомом КПСС!), но с мест выкрикивали своих кандидатов, и именно за них голосовало собрание. (Отвлекусь от грустной темы на забавный эпизод. Выдвигаемый в местком большой шутник В. П. Сухотин обосновал свой самоотвод так: «Я на́ руку нечист»).
Верховная власть принадлежала, конечно, партбюро. Как Зевс-громовержец, оно жаловало и наказывало. Однако местком распоряжался деньгами (профвзносы) и мог по своему усмотрению направить их на приобретение спортинвентаря, спортмассовую и культмассовую работу. Было много интересных экскурсий: Ясная поляна, Владимир, Суздаль, Переславль-Залесский и др. Приглашали писателей и артистов. Плата за выступления была более чем скромная. Помню, Алла Пугачёва в ответ на наше приглашение сказала: «За эти деньги приглашайте…» (назвала фамилию начинающей певички). Тем не менее у нас выступали Владимир Высоцкий, Окуджава, Григорий Поженян, Ираклий Андроников, Давид Самойлов и другие замечательные поэты и писатели. Михаила Ножкина встретили сдержанно, но когда он спел «На кладбище», наша строгая академическая аудитория взорвалась аплодисментами. Заставили спеть на бис. Ещё бы! Такая яркая, и такая злободневная песня! Но удивительнее (и грустнее!) другое — написанная полвека назад, она и сейчас звучит вполне современно. Судите сами:
Четверть века в трудах да заботах я,
Всё бегу, тороплюсь и спешу.
А как выдастся время свободное —
На погост погулять выхожу.
Там, на кладбище, так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать.
Всё культурненько, всё пристойненько —
Исключительная благодать.
Нам судьба уготована странная:
Беспокоимся ночью и днём,
И друг друга грызём на собраниях,
Надрываемся, горло дерём.
А на кладбище, так спокойненько,
Ни врагов, ни друзей не видать.
Всё культурненько, всё пристойненько —
Исключительная благодать.
Ах, семья моя, свора скандальная,
Ах, ты, пьяный, драчливый сосед,
Ты квартира моя коммунальная —
Днём и ночью покоя всё нет.
А на кладбище, так спокойненько,
Среди верб, тополей и берёз,
Всё культурненько, всё пристойненько —
И решён там квартирный вопрос.
Вот, к примеру, захочется выпить вам,
А вам выпить нигде не дают,
Всё стыдят да грозят вытрезвителем,
Да в нетрезвую душу плюют.
А на кладбище, так спокойненько,
От общественности вдалеке,
Всё культурненько, всё пристойненько —
И закусочка на бугорке.
<…>
Старики, я Шекспир по призванию,
Мне б «Гамлетов» писать бы, друзья.
Но от критики нету признания,
От милиции нету житья.
А на кладбище, по традиции,
Не слыхать никого, не видать,
Нет ни критиков, ни милиции —
Исключительная благодать.
Помню, как я, один из организаторов вечера, провожал Ножкина, успокаивал и ободрял его, не вполне довольного своим выступлением. (Видите, каков я, Санников? — «с Ножкиным на дружеской ноге»!).
Побывали в нашем Институте Александр Солженицын и Корней Чуковский, оставили записи устной речи в фонотеке Сектора современного русского языка. На всё это косо смотрели партийные власти.
Во второй половине 60-х на смену «хрущёвской оттепели» пришли «брежневские холода». Не все сотрудники Института русского языка смирились с «закручиванием гаек», с преследованием инакомыслящих, писали Генеральному секретарю КПСС, в Верховный Совет СССР, в КГБ письма протеста. Институт раскололся на две части — «подписанты» (и им сочувствующие) и люди, досадующие на нарушение ритма научной жизни.
В 1971-м за письма протеста, направленные в партийные и государственные органы, был уволен Михаил Викторович Панов. Призванный в армию в са́мом начале войны, сразу после окончания Московского пединститута, вступивший на фронте в партию, он всю войну командовал противотанковой батареей. Это были смертники, против них немцы, оберегая свои танки, бросали все силы. В одном из своих стихотворений, изданных после войны, Михаил Викторович описывает, как взбешённые немцы, взяв в плен артиллеристов, повесили их на дуле их же орудия, сжёгшего в том бою два немецких танка. У Панова была перебита кисть руки (писал левой), от грохота орудий было плохо со слухом, но какой был живой, деятельный, добрый, весёлый человек! Его хобби было искусство, сам писал стихи, а дело жизни — наука, филология. Замечательный учёный, автор многих книг и сотен статей по русскому языку и литературе, он был ещё и замечательный преподаватель. Как его любили студенты и аспиранты! На его яркие, вдохновенные лекции по русской литературе начала ХХ в. на филфаке МГУ сбега́лись студенты с других факультетов, приезжали москвичи, интересующиеся литературой. Панов был великолепным организатором науки. Заведующий Сектором современного русского языка, он был вдохновителем и руководителем фундаментального труда «Русский язык и советское общество» в 4 томах (М., 1968) и других исследований.