Панов был бессменным редактором институтской стенгазеты «Русист», где живо, с юмором освещалась жизнь Института. Запомнилась шутливая сценка, обыгрывающая фамилии сотрудников Института (автор, кажется, Алексей Леонтьев):
— Что это ты сегодня такой не-Веселитский? Или Кручинина заела?
— Да вот, совсем я стал Голышенко. Беден, как монастырский Крысин. А ведь такой был Добродомов! Панов Пановым, Баринов Бариновым!
— Эх, Касаткин! Плюнь ты на Морозову и, как Филин прокричит, надень Белошапкову на Шварцкопфа, запряги Коннову в Санникова, заткни за пояс Топорова, протруби в Трубачёва и — Ходыкину, Ходакову, Ходорович!.. До самой Китайгородской! Там, говорят, все Багатовы: Соболевых — тьма-тьмущая, а Серебрянникова и Золотову Лопатиным гребут!
— Да, неплохо бы… Только вот не снесли бы Гловинскую Булатовой!..
И вот такой яркий человек, талантливый учёный оказался ненужным Академии наук, его уволили. Приютил его НИИ национальных школ РСФСР.
Бушевавшие в Институте бури, конечно, терзали и его директора Виктора Владимировича Виноградова. Хотя он был беспартийный, его не раз вызывали в райком, и там ему, учёному с мировым именем, как провинившемуся школьнику, делали выговор труженики райкома. Требовали принять срочные меры. Виктор Владимирович от этого всячески уклонялся. Меры, и крутые, принял Федот Петрович Филин, ставший с 1968 г. директором Института русского языка. Личность по сво́ему замечательная. Сто́ит сказать о нём несколько слов.
Ф. П. Филин был не лишен способностей, написал неплохую книгу «Происхождение русского, украинского и белорусского языков», но человек совершенно беспринципный. В годы марризма он был ярым марристом, борцом с представителями традиционного сравнительно-исторического языкознания. После выхода работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (написанной «с помощью» грузинского академика Арнольда Чикобавы), где марризм подвергся резкой критике, Филин признал свои ошибки, признался даже, что иногда искажал языковые факты в угоду теории. Он поддержал даже сталинский тезис о том, что в основу русского литературного языка легла курско-орловская речь. Это положение казалось всем лингвистам более чем странным. Ведь было азбучной истиной, что основа русского литературного языка — говор Москвы, собирательницы русских земель, но уж никак не южная Русь, которая постоянно подвергалась набегам татар и долгое время была «пустой землёй». Это сталинское положение предпочитали стыдливо замалчивать. А Филин тут как тут. Я своими ушами слышал в конференц-зале Института его доклад на эту тему. Вопреки фактам он пытался обосновать нелепую сталинскую мысль. А что было дальше? Культ-то личности Сталина разоблачён! Филин не растерялся и тут: в том же конференц-зале он делает другой доклад (я тоже его слышал). Теперь он поддерживает традиционную точку зрения (хотя она, собственно, и не нуждалась в филинской поддержке).
Как же мы отравляли сладкую жизнь тружеников райкома! — «То они, понимаешь, Солженицына к себе в Институт приглашают, то письма какие-то дурацкие пишут, да всё стараются до Запада достучаться! Сталина на них не хватает!».
После ввода крупных советских войск в Чехословакию в 1968-м году, когда, по выражению П. А. Вяземского, «льву удалось наложить лапу на мышь», наш сотрудник Константин Бабицкий и ещё шестеро, спасли честь России, устроили на Красной площади 25 августа демонстрацию протеста против этой акции. У Лобного места развернули плакаты: «За вашу и нашу свободу!».
Какие-то люди, видимо гэбисты, сорвали плакаты, били Костю и его товарищей ногами, увезли. Потом их судили («за нарушение правил поведения в общественных местах»). По тем временам приговор был не очень даже суровый — ссылка на 3 года. Книгу Кости Бабицкого, уже готовую, сняли с печати, а его сослали, кажется, в Коми АССР.
После ссылки — мучительная жизнь, поиски работы если не в Москве, то в провинции, если не по специальности (лингвист), то хоть какой-то работы. Даже зольщиком (уборщиком золы после топки печек) работал. Там и заболел, надышавшись всякой дряни, и в 1993 г. умер. На прощание с ним в церковь Ильи Обыденного в Москве собралось множество народу — и верующие, и неверующие. Приехали даже сотрудники посольства Чехословакии в Москве. Не забыть его умный внимательный взгляд, добрые глаза, запали в душу его слова «Счастье — это спуск со взятой высоты», «Мне с собой не скучно».
Друг Кости Бабицкого Юрий Апресян поместил в журнале «Русский язык в научном освещении» (М., 2001. № 2) тёплые воспоминания о Косте — филологе, о Косте — мудром человеке, о Косте — подвижнике. Отсылаю к этим воспоминаниям.
Помню, как в 1973-м в Институте русского языка проходила переаттестация «неугодных» сотрудников Пожарицкой, Булатовой и Еськовой. Их забаллотировали — благодаря, в основном, усилиям секретаря партбюро Льва Ивановича Скворцова (когда-то он был нашим другом). После оглашения решения Учёного совета в зале стояла мёртвая тишина. И тут Лида Иорданская, сотрудница другого института (языкознания), присутствовавшая на этом заседании, крикнула: «Позор!». А потом подошла к Скворцову и сказала ему пару ласковых слов («Какая же ты сволочь!»). За «грубое вмешательство в дела чужого института» её уволили, и она поступила на работу в Информэлектро (о нём речь впереди).
Еще до того, в 1971-м, у мужа Лиды, Игоря Мельчука, тоже была переаттестация в Институте языкознания АН СССР. В своё время он подписал письмо в защиту гонимого сотрудника МГУ Дувакина и наше «письмо 13-ти» (о нём тоже речь впереди). И что бы вы думали? — прошёл переаттестацию! Помню, мы встретились с ним у Главпочтамта, и он мне сказал: «Ты смотри — не выгнали! Придётся придумать что-нибудь ещё». Не только слова́ — место точно помню — у Главпочтамта. Потом Мельчук переслал в Нью-Йорк Таймс резкое письмо в защиту Сахарова и Ковалёва и на следующей переаттестации (в 1976-м) его провалили. Я не сомневаюсь, что письмо Мельчука было продиктовано сочувствием к гонимым и возмущением советской системой. Но, собственно, он ничем особенно не рисковал — он всё равно ведь уже решил уехать из страны. Мельчук мог и после изгнания из Института языкознания устроиться на работу в Информэлектро (как сделала раньше его жена Лида Иорданская и три других «изгнанника» — Юра Апресян, Лёня Крысин и я), но он уехал. Быстро освоился в Канаде, помню, кричал: «Да нет у меня никакой ностальгии!» А вот другие изгнанники, наши Энн-Арборские друзья — Виталий Шеворошкин и Галя Баринова, испытывали тоску по России. Даже в речи дистанцировались от Америки, говорили об Америке и американцах: они, у них.
Больше всего в Институте наделало шуму наше «письмо 13-ти», направленное в 1968 г. по трём адресам — Генсеку КПСС Л. И. Брежневу, Председателю КГБ и Председателю Верховного Совета. Мы брали в нём под защиту писателей-«антисоветчиков» Галанскова, Гинзбурга и др., осуждённых советским судом, и просили пересмотреть их дело. Подписи собирал мужественный Ю. Д. Апресян в самом «людном» месте — между конференц-залом и библиотекой Института. В своё время отец Апресяна был видным чекистом, работал в Средней Азии, был репрессирован, расстрелян, а его семья — вышвырнута на улицу из роскошной государственной квартиры.
Помню, многие сотрудники, ознакомившись с письмом, откладывали его и уходили, а 13 человек подписали. Об этом чуть ли не на следующий день стало известно властям от одного из подписавших — Ефима Гинзбурга. Он рассказал в партбюро о письме и выразил сожаление, что подписал его. Скоро письмо стало известно и на Западе, о нём говорили «враждебные западные голоса». Расскажу об этом письме и реакции властей довольно подробно, поскольку сам был участником событий, а главное, потому, что располагаю сборником документов из архива парторганизации Института русского языка АН СССР. (Публикация Д. И. Зубарева, примечания Д. И. Зубарева и Г. В. Кузовкина). Приведу извлечения из этого сборника, а также и мои личные воспоминания.
Реакция властей на наше письмо не заставила себя ждать.
Делегаты XIX Московской городской партийной конференции клеймили защитников осуждённых писателей, отмечали, что поступки этих людей встретили отпор со стороны советской общественности (многочисленные письма и резолюции собраний рабочих и служащих предприятий Москвы). На конференции выступал и президент АН СССР М. В. Келдыш, который заверил, что «вся наша интеллигенция всегда была, есть и будет со своим народом, с партией Ленина», что «Президиум Академии наук очень обеспокоен тем, что среди научных работников Академии имеются люди, давшие свои подписи под заранее сфабрикованными и использованными затем вражеской пропагандой письмами».
Наш, Ленинский райком партии был также крайне обеспокоен положением дел в Академии и особенно в Институте русского языка: небольшой институт (менее 200 сотрудников) дал рекордное количество «подписантов» — 13 человек.
М. Б. Храпченко, академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР, вразумлял в своем кабинете Л. П. Крысина и других «подписантов». Я этого не помню. Видимо, меня не вызывали.
19 апреля 1968 г. состоялось закрытое партсобрание Института русского языка. Мы на нём не присутствовали, но в моих руках документы из архива парторганизации Института русского языка АН СССР.
Секретарь партбюро В. Г. Барановская сделала сообщение (привожу его в сокращённом виде):
…В связи с осуждением советским судом Галанскова, Гинзбурга и др. за преступные связи с зарубежной антисоветской организацией и другие уголовные действия буржуазная пропаганда подняла большую шумиху по поводу того, что осуждение этих преступников будто бы свидетельствует об отсутствии у нас свободы и демократии. К сожалению, у нас нашлись отдельные творческие и научные работники, которые подписали письма, где высказали сомнения в справедливости суда над группой Галанскова — Гинзбурга. Характерно, что письма эти были немедленно использованы в радиопередачах враждебных радиостанций (часто раньше, чем успевали доходить по адресатам — высшим советским и партийным инстанциям). Среди сотрудников Института подписавших эти письма оказалось более чем достаточно (13 человек). Кто эти лица? Что ими руководило? Мы беседовали с каждым из них подробно