<…> Большинство из них явно поддались проискам более опытных в такого рода действиях отщепенцам [так в публикации! — В. С.] в силу своей идейной незрелости, им не только раньше, но и теперь представляется несущественным, кто и как мог использовать их подписи — это, де, не наша забота, а специальных органов. Обычно эти люди искренне сожалеют о том, что… их подписи были использованы в пропаганде против СССР. Но некоторые из них в своей «фронде» упорствуют, уверяют, что факт использования их подписей ещё не причина отказываться от такого рода «борьбы» за справедливость и демократию <…> На общем фоне выделяется т. Бабицкий, который подписал столько писем, что сам не помнит, сколько. <…> Мы провели пока только предварительную работу с этими людьми <…> Враждебная пропаганда снабдила их немалой информацией по интересующему их вопросу <…> Мы решительно должны прекратить эту позорную возню с письмами отдельных наших коллег <…>, которая не только мешает нашему Институту нормально работать, но и вызывает справедливые упрёки в наш адрес со стороны общественности нашего района и города. Мы сделаем всё, что нужно, чтобы объяснить тем, кто до сих пор страдает политическим инфантилизмом (и в 30 лет считается политически незрелым), но мы и не намерены больше мириться с тем, что рядом с нами работают люди, не отдающие себе отчёта в своих политических действиях.
Меня несколько удивило и огорчило выступление В. Д. Левина. Несмотря на разницу в возрасте и служебном положении мы считали Виктора Давидовича «своим». Вот его выступление:
Информация нужна, так как когда её нет, пустота заполняется не нашей информацией и пропагандой. Наша пресса плохо организовала информацию. Надо обязательно устроить в Институте выступление прокурора или кого-либо из знающих людей. Отсутствие информации, однако, не оправдывает этих людей. Я имел в виду тех, кто подписал. Они ведут себя, опираясь на чуждую нам информацию. Лично, от себя можно писать в любые советские и партийные органы. Но подписывать принесенные откуда-то и неизвестно куда адресуемые письма, которые тут же оказываются на вооружении чуждой пропаганды, недопустимо, и по политическим вопросам тоже, конечно. Есть в этом подписывании скверная сенсационность, показное мученичество, что ли, подписавших. То, что мы все это обсуждаем сегодня, это показатель развития демократии в нашей стране. Факт подписывания этих писем нашими сотрудниками будет осуждён всеми нами единодушно. Вопрос о «мерах» должен решаться очень осторожно и объективно. Разговоры об обществе и организации, по-моему, беспочвенны. Во всяком случае, это могут определить соответствующие органы. В сегодняшних выступлениях прозвучали встревожившие меня нотки. Нам нельзя возвращаться к временам, когда призыв к бдительности переходил во всеобщую подозрительность. Никто в нашей печати не причисляет лиц, подписавших эти письма, к врагам… Не обязательно упорствующий человек бесчестен, не обязательно сразу каяться и отказываться от того, что думал. Наш коллектив достаточно здоров, чтобы перевоспитать этих людей и доказать им их неправоту.
Но, может, и нельзя было выступить иначе в той ситуации? — Можно было. Е. А. Земская и М. В. Панов, тоже члены партии, пытались защищать нас. Михаил Викторович сказал: «Разве преступление — вступиться за того, кого считаешь невиновным?».
Важно однако, что Левин, осуждая нас, произнёс одну примиряющую фразу: «Вопрос о „мерах“ должен решаться очень осторожно и объективно. Разговоры об обществе и организации, по-моему, беспочвенны». Ведь на этом заседании было немало довольно «кровожадных» выступлений. Такие, например:
Председатель собрания В. И. Борковский: «Мы должны подумать, что сделать для идеологической закалки коллектива и что делать с лицами, которые ведут себя неподобающим образом и вызывающе. Может быть, некоторым среди нас не место. Если человек определённо враждебен нам, ему не место в наших рядах».
Сулимов И. В. (зам. директора по хозяйственной части ИРЯ АН СССР): Надо некоторых писак исключить из коллектива Института.
Клещёва В. С. (зав. отделом кадров): Я считаю, что должны быть приняты конкретные меры к лицам, подписавшим письма. В других академических институтах применялись следующие меры: отстранение от работы, исключение из профсоюза, лишение учёной степени, понижение в должности… (Клещёва говорила неправду).
Р е ш е н и е закрытого партийного собрания Института русского языка АН СССР от 19.04.1968:
Партийное собрание осуждает поступок сотрудников Института, проявивших политическую незрелость и безответственность и подписавших политически вредные письма, которые были использованы в антисоветских целях враждебной пропагандой за рубежом.
Собрание поручает партийному бюро довести до сведения этих сотрудников, что коммунисты Института и общественность не будут мириться с такими поступками, позорящими честь советского гражданина, советского учёного. Собрание просит партийное бюро совместно с дирекцией принять по отношению к этим сотрудникам необходимые меры…
После нашего отказа выразить «чистосердечное раскаяние» состоялось 7 мая 1968 г. заседание партийного бюро ИРЯ АН СССР совместно с дирекцией. Присутствовали также председатель месткома В. Б. Силина, парторги секторов и групп. От райкома КПСС — тт. Юшин и Русанов Б. Ф.
П о в е с т к а д н я: Беседа с сотрудниками Института, подписавшими письма в защиту Гинзбурга и др.
«Блудные дети» — подписанты толпятся в коридоре. Время от времени в коридор выходит коммунист В. К. Гусев (милейший человек, хозяйственник, мастер золотые руки) и приглашает на расправу очередного подписанта. Коллеги болели за нас, подбадривали. Помню, диалектолог Татьяна Юрьевна Строганова дала мне успокоительную таблетку (видимо, я довольно бледно выглядел). Не поэтому ли я, когда пришла пора предстать перед судилищем, держался довольно спокойно?
Вызываются «подписанты» — 12 человек. 13-го, раскаявшегося Е. Л. Гинзбурга, простили. Вызывали нас поодиночке, по алфавиту — от А до Ч (Чурганова). Поэтому первый удар собравшихся, жаждущих крови, пришёлся на Ю. Д. Апресяна. К тому же подозревали, что он причастен к организации этой акции (кстати, ни один из тех, кого допрашивали после Апресяна, не сказал, что подписи собирал именно он). Апресян держался твёрдо, своими ответами ставя в тупик допрашивающих, так что после его ухода В. П. Григорьев, явно дистанцировавшийся от события, сказал секретарю РК КПСС т. Юшину, открывшему собрание: «Первый раунд закончился 1:0 не в вашу (подчёркнуто мною. — В. С.) пользу». На это Юшин буркнул: «Здесь не спортивное соревнование считать раунды. Нужно людям сказать, что это их политическая ошибка».
Когда очередь дошла до меня и других «подписантов», приютившихся в конце алфавита, собравшиеся уже подустали.
Впрочем, все 12 допросов были однотипны. О б в и н и т е л и говорили, что «подписанты» вместо занятий наукой (за что они получают деньги!) занялись не своим делом, делом юристов, и по незнанию усомнились в справедливости приговора, подписали письмо, видимо, кем-то заранее подготовленное и тотчас переданное на Запад, что нанесло вред нашей стране. Упрекали за то, что мы сразу обратились с письмом к Брежневу, тогда как могли обратиться за разъяснениями в родное партбюро. О б в и н я е м ы е, «подписанты», говорили, что подписать письмо заставили закрытость процесса, недостаточное освещение его в печати, сомнение в справедливости приговора. Объясняли, почему не обратились за разъяснениями в Партбюро: «там ведь тоже не юристы, а лингвисты, как и мы сами». Сожалели о том, что письмо попало на Запад, но это уж вина соответствующих органов.
Беседу со мной публикатор Зубарев, не меняя основного настроя, сильно сократил. Помню, как замечательный учёный-этимолог О. Н. Трубачёв кричал мне: «Вы мешаете нам работать. Вы мне мешаете работать!» Я в ответ встал в позу (во́дится за мной такой грех) и перефразировал некрасовские строки: «Учёным можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Произнёс и ещё одну, довольно неловкую фразу: «Если есть малейшая опасность возвращения 37–38-х годов, лучше перебдеть, чем недобдеть».
Несмотря на все увещевания, сожаление по поводу подписания письма выразил только один из нас — Б. В. Сухотин, да и то в довольно невнятной форме: «После городской партийной конференции мне стало ясно, что такого рода письма писать не следует».
В. Г. Барановская под занавес «обрадовала» собравшихся: «Издательства сообщили, что их (подписантов) работы не будут публиковаться».
В принятом решении подписание письма решительно осуждалось. При этом отмечалось, что «выступавшие в большинстве своём проявили упорство, и что без последствий это оставлено быть не может».
Это абстрактное осуждение было затем конкретизировано Ф. П. Филиным (ставшим в 1968-м директором Института) — в виде четырёх пунктов. С трибуны конференц-зала Института он объявил, что провинившиеся: 1) не будут повышаться в должности, 2) не смогут защищать диссертации, 3) будут лишены зарубежных командировок, 4) не получат индивидуальных тем (т. е. будут участвовать только в коллективных исследованиях). Об увольнениях речь не шла, но они скоро последовали. Мощное орудие давления — переаттестации. Каждый младший научный сотрудник академического института (а все мы были младшими) должен был раз в 3 года проходить переаттестацию. Накануне переаттестации партбюро обязывало членов партии голосовать против очередного «подписанта».
Машина работала без сбоев. Первым был уволен в 1972 г. Юрий Дереникович Апресян. Его, автора двух хорошо известных специалистам книг («Идеи и методы современной структурной лингвистики» и «Экспериментальное исследование семантики русского глагола») и множества статей, Учёный совет Института русского языка не переаттестовал в должности младшего (!) научного сотрудника. Любопытно, что на том же заседании была повышена в должности (старший научный сотрудник!) молодая сотрудница Инна Василевская, внесшая весьма скромный вклад в отечественную русистику, но ведущая активную «общественную работу». После собрания директор Института Филин вызывал Апресяна к себе, уговаривал раскаяться (видимо, хотел избежать скандала): «