Юрий Дереникович, Вы только шепните мне (указывал на своё ухо), и я осенью назначу переаттестацию. Гарантирую, что Вас переаттестуют». Апресян ответил, что раскаяние под давлением — не раскаяние, и подал заявление о добровольном уходе из Института.
Затем были уволены Л. Крысин, В. Шеворошкин и даже инвалид войны Л. Касаткин. Его отец был в 37-м году расстрелян, мать «за связь с врагом народа» пробыла в заключении 13 лет, в ссылке — 16. Но их сын, Лёня, в детстве лишённый родителей, не озлобился, и в годы войны, добавив себе лишний год, добровольцем пошёл на фронт. Кавалер ордена Отечественной войны I степени, был ранен. И вот теперь, после переаттестации, Федот Петрович Филин, этот перестраховщик, встретив Касаткина в коридоре, сочувственно спрашивает: «Чем же Вы теперь, Леонид Леонидович, жить-то будете?» Вообще, Филину, этому «людоведу и душелюбу», были присущи садистские наклонности. Как приятно для него было нюхать труп врага! Вот ещё один любопытный случай. В Институте русского языка — гражданская панихида профессора Т. П. Ло́мтева. В конференц-зале, у его гроба, Филин со слезами в голосе говорит: «Мы мало берегли тебя, Тимофей Петрович!». Какое трогательное признание! И ведь, правда: мало берёг он Тимофея Петровича! Как-то попал мне в руки сборник (за давностью лет не помню название; кажется, «За марксистко-ленинское языкознание!» или «Советское языкознание» или что-то ещё того же типа), и там я наткнулся на статью Филина, где он клеймил Ломтева, этого, по его мнению, чуть ли не агента англо-американского империализма! Куда инквизиторам до советского учёного Федота Петровича Филина!
Впрочем, о вкусах не спорят. Молодой сотрудник Института Панькин на каком-то банкете восклицал:
Скажу вам прямо, без извилин:
«Да здравствует Федот Петрович Филин!».
Я повторять всю ночь готов:
«Да здравствует Л. И. Скворцов!»
(О Льве Ивановиче Скворцове — «нашем друге, ушедшем в князья» я уже говорил).
В 1975 г. на наш бедный райком партии свалилось новое ЧП. Побежали из Института русского языка в Израиль! И добро бы рядовые сотрудники, так нет — заведующие секторами, коммунисты (!) — С. К. Шаумян, В. Д. Левин! Левин к тому же был секретарём парторганизации Института (!). У Шаумяна доверительно спрашивали: «Ну, что́ Вас здесь не устраивает, Себастьян Константинович? Почему Вы едете?» — «Да, вот тётка зовёт!» — «Ну, это шутки. А по серьёзному: чего Вам не хватает? Работали в Генштабе Советской армии, сейчас — заведующий сектором, профессор! Да Вы, наконец, и коммунист с большим стажем!» — «Знаете, что я сделаю первым делом по приезде? — отвечал Шаумян — Вступлю в коммунистическую партию Израиля». Правда, по прибытии на «перевалочный пункт», в Вену, Шаумян направился потом не в Израиль, а в США и неплохо там устроился.
Я был уволен из Института русского языка в 1975 г. Причиной увольнения было «письмо 13-ти», о котором я писал выше, но последний толчок дал «Андрей Рублёв». Этот замечательный фильм был снят Андреем Тарковским ещё во второй половине 60-х. Власти разрешали отправлять его на международные конкурсы, но на свой, советский экран не пускали. Я, зам. председателя месткома, помог председателю культкомиссии Елене Сморгуновой организовать показ этого фильма для наших сотрудников. Помню, как с Леной мы поздно вечером на маленьких карточках ставим печать месткома — бесплатный билет на просмотр фильма в клубе Горбунова в Сокольниках. Зал был переполнен. Были там и наши сотрудники-коммунисты, и их родичи. Однако после, на заседании партбюро, они же нас сурово осудили. Профессор Котков кричал: «Вы организовали для негативно настроенных кругов московской интеллигенции просмотр фильма, где русский народ представлен, как свинья!». Меня допрашивал сотрудник ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности). Придраться было не к чему: вход был бесплатный, по карточкам с печатью Месткома. Но, честно говоря, я обеспокоился. Наш хороший старший друг Софья Владимировна Бромлей предупреждала меня, что нас хотят «прищучить». Нас с Леной Сморгуновой вызвали в Московский комитет работников науки. Там нас допрашивали, интересовались, кто дал нам киноплёнку. Я этого не знал. Обоим был вынесен строгий выговор по профсоюзной линии. Меня, кроме того, «понизили в должности» — из зам. председателя месткома в зав. сектором соцстраха.
Но вот в начале 70-х «Андрей Рублёв» выходит в так наз. «ограниченный прокат»! Неудобно как-то получается: нам ведь за его показ «залепили строгача с занесением»! И вот назначается (в марте 1975-го) совместное заседание месткома и партбюро для рассмотрения вопроса. Всё шло к снятию выговоров, и вдруг Лев Иванович Скворцов, секретарь партбюро, обращается ко мне: «Владимир Зиновьевич! Вы подписали письмо, содержащее лживые измышления о политических преследованиях в СССР. Как Вы теперь оцениваете свой поступок?». Председатель месткома Владимир Лопатин пытался возражать: «Это не имеет отношения к обсуждаемому вопросу!». Мне бы его поддержать, отказаться отвечать, а я встал в позу: «Я тогда выполнил свой гражданский долг». И Скворцов подытожил: «Осенью у Вас будет переаттестация. Там Вам будет задан этот вопрос, и ответ на него может сказаться на результатах голосования». А ведь когда-то, и не так уж давно, Лёвка Скворцов был моим другом!
Извините, отвлёкся я. Вернусь к совещанию. Результат: с Лены Сморгуновой выговор сняли, с меня нет. Вы спро́сите: «Какая же здесь логика?». Известно, какая — советская.
Вот такая крайне напряжённая обстановка сложилась в Институте русского языка в конце 60-х — начале 70-х гг. Я не преувеличиваю. Так — было.
В этой ситуации надеяться на переаттестацию не приходилось, и я в конце апреля 1975-го года подал в дирекцию заявление о добровольном уходе из Института, которое было Филиным охотно подписано. Прихожу в свой сектор, последний раз сажусь за свой рабочий стол. Всё! И тут коллега, Мария Никандровна Преображенская, член партии, говорит: «А может, мне пересесть на Ваше место, ближе к окну?» Видно, очень уж надоели ей, коммунисту, упрёки «за слабую воспитательную работу» с коллегой-диссидентом. Ещё раньше она «намекала» мне, что пора уходить из Института. Вот в точности её слова: «Володя, в такой ситуации порядочные люди уходят с работы добровольно. Ведь если дойдёт до переаттестации, голосовать против Вас я не смогу, а голосовать за — значит положить на стол партбилет». А ведь мы с ней многие годы сидели за соседними столами, много общались. В годы войны она пошла медсестрой на фронт, в 1944-м году награждена медалью «За боевые заслуги». Общительный, интеллигентный человек. Я очень уважал её. Правда, один эпизод ещё раньше меня насторожил. Кто-то из коллег предупредил меня, что, возможно, наши рабочие столы будут обыскивать. Поскольку мы с Марией Никандровной вели иногда довольно смелые разговоры и она даже показывала мне что-то не совсем легальное, я сказал ей о предполагаемом обыске и посоветовал быть поосторожнее. И что же? Через несколько дней Лёва Скворцов встречает меня в коридоре и спрашивает: «Кто тебе сказал об обысках?» Я, замялся, мол, уж не помню. А он меня предупреждает: «Могут расследовать это дело, и плохо, если цепочка распространения ложного слуха оборвётся на тебе». Что ж, спасибо за предостережение, Лёва…
И ещё один любопытный эпизод. В 1963 г. я защитил диссертацию о сложноподчинённом предложении в древнерусском языке. Мой руководитель, В. И. Борковский предлагал даже издать её. Я красиво отмахнулся: «Спасибо, Виктор Иванович! Надеюсь, напишу что-то получше». Диссертация стояла в секторе, в книжном шкафу. Сотрудницы иногда в неё заглядывали, писали диссертации на смежные темы. А потом работа пропала. Ну, пропала и пропала, не велика беда. И вдруг — воскресла! Подросла, пополнела и как похорошела! Какая модная причёска, какой макияж, какое красивое название: «Служебные средства в истории синтаксического строя русского языка XI–XVII вв. (Сложноподчинённое предложение)» (М., 1991). Знакомьтесь — докторская диссертация Марии Никандровны Преображенской. Всё так… А впрочем, не забывайте: авторы довольно мнительны при охране своих авторских прав. Как мне жаль любимых писателей Гончарова и Тургенева, которые смертельно, до неприличия, до безобразия рассорились потому, что Гончаров обвинял Тургенева в заимствовании замысла и даже некоторых деталей из гончаровского романа «Обрыв».
Нелегко было уходить из Института, который 20 лет (с 1955 по 1975) был для меня родным домом. А ведь нетрудно было избежать этого. Стоило только «выразить чистосердечное раскаяние». Были, правда, случаи, когда увольняли и «раскаявшихся», но заведующий сектором академик В. И. Борковский гарантировал, что сто́ит мне в любой форме выразить сожаление о содеянном, и я останусь в Институте (я был нужен, поскольку руководил работой по созданию громадной картотеки восточнославянских памятников XIXVII вв.). Но я не хотел вилять хвостом и остался при своём решении.
В эти трудные дни помогли друзья. Лёня Касаткин и Роза Пауфошима предложили мне на первомайские праздники отправиться с ними на байдарке по Подмосковью. Плывём по реке Протве, мимо замечательной Дубровицкой церкви Знамения конца XVII в., крайне необычной для России, с золочёной короной наверху. Весна, зелень, запах черёмухи (её гроздья иногда прямо над головами проплывают!), суп из молодой крапивы, дружеские разговоры у костра. «И боль, что скворчонком стучала в виске, / Стихает, стихает…» Помню, Розу укусил клещ, но она и слышать не хотела о немедленном возвращении в Москву, проявляя истинно аристократическую невозмутимость (слышал, что её предок, чех Швамберг — один из руководителей восстания против австрийцев).
Информэлектро
Я и мои коллеги и друзья — Юра Апресян, Лёня Крысин, Таня Коровина, Лида Иорданская, Алик Жолковский, Лёня Цинман и молодые — Лёня Иомдин, Игорь Богуславский, Саша Лазурский — в разное время, в 1972–1975 гг. поступили на работу в НИИ «ИНФОРМЭЛЕКТРО» (Информация по электротехнике) Министерства электротехнической промышленности СССР. Земной поклон директору Института Сергею Глебовичу Малинину, приютившему изгнанников.