ом Юрьевичем Максимовым остались и читали на заседаниях не только свои, но и чужие доклады. Объявляют, например: «Красильникова Елена Васильевна… (далее — тема доклада)». Выхожу я, Санников, и по бумажке читаю текст доклада. Конечно, никакие вопросы-ответы, обсуждения при этом не предполагались. Вряд ли такой нагловатый регламент мог понравиться другим участникам, не говоря уж об устроителях конференции, которые не могли расценить это иначе, как пренебрежение.
По городу гуляли мало: везде глухие каменные заборы, вся жизнь — во дворах. Любовались немногими, но замечательными памятниками — Регистан, Биби-Ханым, мавзолеи Гур-Эмир и Шахи-Зинда («Шах живой»). Ходили на богатый восточный базар, лакомились неправдоподобно дешёвыми фруктами и овощами. Покупали тюбетейки. Кто-то даже купил кремневый нож для обрезания. Добрейший Виктор Юльевич Розенцвейг в чайхане угощал всю компанию лагманом и зелёным чаем. А в конце — ещё одно интересное событие. Нас пригласили на узбекскую свадьбу. Шли туда в полной темноте (осенью на юге день резко сменяется ночью). Встречные спрашивали: «Вам на свадьбу или на обрезание?» Оказывается, в тот вечер в Самарканде было два важных события. Гостей было много, человек 50. Сидели во внутреннем дворе, увешанном коврами, на которых гнездились ребятишки. Праздник открыл торжественной речью секретарь Самаркандского горкома КПСС. Потом тосты за молодых и их родителей. Потом танцы. Даже некоторые мужественные участницы конференции пустились в пляс, но, пожалуй, лучше бы они этого не делали.
Грузия
В Боржоми нас поселили над живописным городским парком. По утрам, перед заседаниями, мы спускались в парк. Пили знаменитую воду Боржоми из крана, прямо из источника (разумеется, бесплатно). Помню, встретился я там с Леной Падучевой, и она рассказала забавную историю «на восточную тему» — кавказские впечатления одной русской женщины: «Насколько в Грузии улучшились нравы! Ведь хорошо помню, лет 15 назад мне здесь проходу не давали!». Вот это оптимизм!
Осмотрели мы и замечательный пещерный монастырь XII в. Вардзиа в ущелье реки Куры. Это несколько сотен (!) высеченных высоко в горе гротов, соединённых между собой ходами, с церковью, где сохранились изображения грузинского царя Георгия III и царицы Тамары. Монастырь был создан для защиты от турок. Стоя наверху у единственного узкого входа (скорее, лаза) в пещерный город, один вооружённый копьём воин мог остановить целую армию, поражая по одному нежеланных гостей.
Армения
В марте 1969-го летим большой группой (человек десять) в Дилижан, на рабочее совещание по прикладной лингвистике. Мечтали увидеть раннюю южную весну, расцветающие сады, а окунулись в снега — накануне был обильный снегопад. Автобус ползёт по обледеневшей дороге, часто буксует. Сопровождающий нас коллега-армянин «подбадривает» нас, время от времени кричит: «Пасматрите направо!» (А там — сорвавшаяся со скользкой дороги легковая машина), «Пасматрите налево!» (в кювете — другая опрокинувшаяся машина).
В Дилижане нас встретили очень приветливо, но хозяева были озабочены тем, что мы со Светланой взяли на рабочее совещание (!) пятилетнюю дочь Олю. Впрочем, всё устроилось отлично. Нам выделили коттедж. «Ну, прямо графские покои!» — восхищались коллеги. Они тоже от этого выиграли: по утрам Оля с лопаточкой шла разгребать снег вокруг дома, и в наших «графских покоях» устраивались рабочие совещания. Помню, Алик Жолковский, войдя в дом и отряхивая с ботинок снег, сказал мне: «Не смею Вам советовать, граф, но на вашем месте я уволил бы дворника». Работали допоздна, с небольшим перерывом, но всё равно каждый вечер мы слышали стук в окно. Это Лёня Крысин бросал в окно снежки, вызывая нас на прогулку.
Ленинград (Петербург)
Вы не были в Петербурге (Ленинграде)? Нет? Как я вам завидую — вас ждёт первое! посещение этого замечательного города! Илья Эренбург сказал: «Увидеть Париж и умереть». Я видел Париж, и всё-таки переадресовал бы эти восторженные слова Петербургу: «Увидеть Петербург и умереть!». И вот недавно читаю в письме поэта XIX в. Константина Батюшкова: «Париж есть удивительный город, но я смело уверяю вас, что Петербург гораздо красивее Парижа».
В Ленинграде приятно было рыться в архивных материалах и картотеках, которых не было в Москве, знакомиться с коллегами, беседовать с ними на научные (и ненаучные) темы, осматривать город.
Ещё в студенческие годы я влюбился в Ленинград. Эта «любовь с первого взгляда» стала для меня и последнею. От Москвы, в которой я живу и работаю более 60 лет, я не в восторге. Её хаотичность, шум, беспорядочность мне, педанту, всегда не нравились. Наверно, неблагородно и неблагодарно говорить так о Москве, меня приютившей, но — сердцу не прикажешь…
Я не видал площади более красивой, чем Дворцовая, и памятника, столь прекрасного и любовно, свободно размещённого, чем Медный Всадник. И громадные (но — удивительно — не тяжёлые!) здания Адмиралтейства и Главного штаба (длиной 580 метров!). Для меня Петербург — воплощение величия России. Двухвековое татаро-монгольское иго отбросило нас назад и лишило возможности идти каким-то своим, «третьим» путём. И у Петра I хватило мудрости, и жёсткости и — жестокости! — пойти по единственно правильному, «европейскому» пути, пусть крайне тяжёлому.
Батюшков писал: «…Что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом или брусникою; ближе к берегу — лачуга рыбака… И воображение моё представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные!.. Здесь будет город, — сказал он, — чудо света... Сказал — и Петербург возник из дикого болота…»
Не правда ли, в этих словах Батюшкова — явная перекличка с началом пушкинского «Медного всадника» (На берегу пустынных волн / Стоял он… Здесь будет город заложон)? И ведь Батюшков писал это на 20 лет раньше Пушкина, в июне 1812-го! Важно, что Пушкин не одинок в своем восхищении этим детищем Петра.
Господствует, однако, противоположное мнение о Петербурге: страшное насилие над природой и человеком, бездушный, казенный, неестественно-регулярный, нерусский.
Гоголь заметил: «Спасение России, что Петербург в Петербурге» (В. Вересаев. Гоголь в жизни).
Карамзин называл основание Петром столицы на севере страны, где сама природа осуждает всё на бесплодие и недостаток, «блестящей ошибкой Петра». Человек не одолеет натуры…
Не одолеет? А Эйфелева башня в Париже! Это ли не насилие над природой, парижанами и архитектурой древнего города? Как парижане возмущались! Говорят, Мопассан любил обедать в ресторане на Эйфелевой башне, поскольку это — единственное место в Париже, откуда она не видна. А теперь редкий снимок с видами Парижа обходится без Эйфелевой башни на заднем плане.
Резкие суждения о Петербурге высказывались сразу, даже в лицо Петру. В работе В. Н. Топорова «Петербургский текст русской литературы» приведён такой эпизод. Знаменитый шут Балакирев на вопрос царя, что говорят о Петербурге, ответил стишком:
С одной стороны море,
С другой горе,
С третьей мох,
А с четвёртой ох.
Адам Мицкевич в поэме «Дзяды» так сказал о Петербурге и его строителе:
У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
Самый суровый приговор Петербургу вынесла Зинаида Гиппиус. Ну, на то она и Гиппиус — «оса в человеческий рост» (по выражению Андрея Белого):
Нет, ты утонешь в тине чёрной,
Проклятый город, Божий враг.
Владимир Николаевич Топоров приводит не только богатейший материал об отражении этой темы в творчестве русских писателей, но и сведения о природе, климате, людях, истории Петербурга.
Он пишет: «…сложилось актуальное почти два века противопоставление Петербурга Москве… Размежевание этих столиц строилось по одной из двух схем. По одной из них бездушный, казённый, казарменный, официальный, неестественно-регулярный, абстрактный, неуютный, выморочный, нерусский Петербург противопоставлялся душевной, семейственно-интимной, патриархальной, уютной, „почвенно-реальной“, естественной, русской Москве. По другой схеме Петербург как цивилизованный, культурный, планомерно организованный, логично-правильный, гармоничный, европейский город противопоставлялся Москве как хаотичной, беспорядочной, противоречащей логике, полуазиатской деревне» («Петербургский текст русской литературы». С. 16).
Даже умному и честному человеку трудно быть объективным. Вот и в замечательной книге В. Н. Топорова за видимой объективностью ощущается отрицательное отношение автора к Петру и его детищу. Чего сто́ит обложка его книги с чёрным безобразным копытом на первом плане! Ничего себе — символ Петербурга!
Понимаю, что моя любовь — «туристская» любовь к историческому центру, что жители Петербурга могут оценивать и его, и жизнь в нём, — иначе. Да вот и я, бродя по жилым районам, с грустью убеждался, что петербургские «хрущобы» похожи на московские, даже, пожалуй, погрязнее и потемнее.
Никто не отрицает, что климат в Петербурге, мягко говоря, не идеальный. Впрочем, Пушкин и тут умудряется обратиться к Петербургу со словами любви:
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз…
…
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады…
Я — с Пушкиным:
Люблю тебя, Петра творенье,