ки истребляли протестантов (гугенотов), в Англии, наоборот, — протестанты католиков-ирландцев (здесь на религиозную наслоилась ещё и национальная рознь). Между тем для России время религиозной междоусобицы ещё не настало: Грозный и его подручные убивали с в о и х ж е с о о т е ч е с т в е н н и к о в и е д и н о в е р ц е в.
В телепередаче постоянно проскальзывала мысль, что жестокость Ивана была направлена на бояр-изменников. Коммунист Александр Проханов договорился до того, что назвал Грозного «народным царём».
Между тем «народный царь» казнил без жалости не только бояр, игуменов и монахов, но и простой народ. В Новгороде возглавляемые самим царём опричники жгли и крушили всё подряд, убивали всех без разбора, даже женщин и детей. И. И. Костомаров в книге «Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей» приводит свидетельства очевидцев. «Женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов. По реке ездили царские слуги с баграми и топорами и добивали тех, которые всплывали… Псковская летопись говорит, что Волхов был запружен телами» (Костомаров. С. 244–245). Опричники захватили земли и выслали пешком на пустые земли более 12 тысяч семейств. Многие погибали по дороге.
После разгрома Новгород, когда-то богатый город, опустел, обезлюдел, начался голод. «Доходило до того, что люди поедали друг друга и вырывали мёртвых из могил» (Костомаров. С. 245).
Очевидцы — и иностранцы, и русские, а также русские историки, начиная с Карамзина, — отмечали, особенно в последние годы царствования Ивана, проявления изощрённого садизма, граничащие с умопомешательством. Вот лишь несколько эпизодов, приводимых Костомаровым.
«Новгородского архиепископа Леонида… приказал зашить в медвежью шкуру и затравить собаками» (С. 253).
Опальных целыми сотнями пытали и замучивали до смерти перед глазами царя, и «он постоянно дико смеялся, когда смотрел на мучения своих жертв… После кровавых сцен он казался особенно весёлым» (С. 235).
«Царь приказал его [неугодного боярина Михаила Воротынского] подвергнуть пытке огнём в своём присутствии. Сам, как рассказывают, подгребал жезлом своим уголья под его тело» (С. 253).
«Узна́ет, например, царь, что у какого-нибудь знатного или незнатного человека есть красивая жена, прикажет своим опричникам силою похитить её в собственном доме и привезти к нему. Поигравши несколько времени со своею жертвою, он отдавал её на поругание опричникам, а потом приказывал отвести к мужу» (С. 236).
«Безумное бешенство, овладевшее Иваном, … доводило его до того, что, как говорят иностранцы, он для забавы пускал медведей в народ, собравшийся на льду» (С. 246).
Пожалуй, достаточно?
И в заключение скажу, что этот выпуск передачи «Постскриптум» живо напомнил мне шутку в альманахе «Чукоккала» Корнея Чуковского:
Иван Грозный был не грозным, а милым, добрым, отзывчивым человеком. Правда, он был вспыльчив, но отходчив, что видно из картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына».
Радуясь торжеству демократии над деспотизмом, нельзя не признать, что современная западная демократия тоже опасно больна. Она дозволяет однополые браки — грубейшее нарушение законов природы. Она насаждает демократию у народов, которые к ней ещё не готовы, что приводит к хаосу и междоусобицам, она не может обеспечить безопасность своих граждан, дозволяет вторжение в Европу миллионов беженцев, среди которых немало молодых агрессивных дармоедов. Она совершенно беспомощна. Кто спасёт? Бог? А может, и мы поможем? Вот только сможем ли? Вспоминаются горькие слова Солженицына: «Выручившая от Гитлера не только свою страну, не только советское еврейство, но и общественную систему всего Западного мира, война эта потребовала от русского народа такого жертвенного всплеска, после которого силы его и здоровье уже никогда не возобновились в полноте, он — надорвался. В этом накате ещё одной Беды — посверх (так!) войны Гражданской и раскулачивания — он почти исчерпал себя» (А. Солженицын. Двести лет вместе. Ч. 2. С. 397).
А как нас ослабила ещё одна, четвёртая беда — распад страны, когда от России отделились даже её кровные братья — Украина и Белоруссия, с которыми вместе пережили страшную войну и победили! И всё-таки я уверен, что русский народ не исчерпал себя.
Вспомним. Все наши столкновения — с татарами, с турками, со шведами, с французами, с немцами проходили по одной схеме: сначала тяжёлые поражения, потом — победа. Надеюсь, что современные войны — и горячие, и холодные — закончатся всеобщим примирением. Да вот и наша тяжёлая жизнь, жизнь послевоенного поколения, была всё-таки полегче, чем жизнь предшествующих поколений. А жизнь наших детей, внуков и правнуков будет, надеюсь, легче нашей. Верю: справятся, вытащат страну из трясины. Но прав Корней Чуковский:
Ох, нелёгкая это работа —
Из болота тащить бегемота.
Моя семья
Пора сказать о моей семейной жизни.
Вспоминается одна сцена. Давно-давно это было, а как будто вчера! В студенческие каникулы, в деревне деда, устав от деревенской бражки, песен, плясок, мы с мамой идём за водой на «ключик», на окраину деревни. Месяц светит, отражается в холодной воде, звонко падающей в цинковое ведро. Звёзды, запах душистых трав, где-то далёкие песни, гармошка. Есенинские стихи вспоминались:
За окном гармоника и сиянье месяца.
Только знаю — милая никогда не встретится.
Грустные стихи, но — странно! — от них как-то ещё светлее становилось на душе. Я — студент, вся жизнь впереди, и милая, конечно же, встретится!
И вот — прожита жизнь, и оказалось, что не всё так просто…
Ни в Перми, ни в Москве я не был обойдён вниманием прекрасного пола. Одна моя сокурсница говорила: «Смелость берёт города и девчонок». Распространён такой способ обольщения — грубоватый, но простой и эффективный. Если знакомство с собакой вы начнёте с того, что пребольно ударите её палкой по носу, она, возможно, не воспылает к вам любовью, но будет с величайшим вниманием следить за каждым вашим шагом. А если вы после этого погладите, приласкаете её — она ваша. Причина моих успехов — другая. Она отражена в народных пословицах и частушках:
Любовь зла, полюбишь и козла!
или:
Мужчина чуть получше чёрта — уже красавец,
или:
Восемь девок, один я,
Всем охота за меня.
В Перми соотношение полов в нашей студенческой группе было такое: девок — 24, парней — 2. В Москве оно не сильно изменилось.
Говорят, что брак — главное событие в жизни человека. Впрочем, народная мудрость относится к этому событию настороженно: «Женишься ты или не женишься, ты всё равно об этом пожалеешь»; «Ну, что сказать о браке? Хорошую вещь браком не назовут».
У меня этих «главных событий» было два.
В 1956-м году я, 24-летний, женился на аспирантке Института русского языка Наталье Георгиевне Михайло́вской. Её мать — преподаватель латинского языка в Московском пединституте Гита Абрамовна Сонкина. Отец — Георгий Михайловский, видный военный. В семейном архиве сохранилась фотография, где он стоит, обнявшись с маршалом Ворошиловым. В семье хранится его орден Красного знамени и наградной лист, где значилось, что он выскакал впереди своего полка, срубил пятерых поляков, но сам был ранен. В 1931-м ездил в составе какой-то военной миссии за границу. Получил там телеграмму: «Умерла мать Родилась дочь» (моя будущая жена Наташа). О его смерти в семье говорили неохотно и глухо. Подозреваю, что он был репрессирован.
Жена Наташа — умная женщина, обожающая русскую литературу. Читали с ней стихи Гумилёва, Белого, Пастернака, Волошина, которых замалчивало советское литературоведение или упоминало вскользь, «сквозь зубы». Так, если творчеству Н. Помяловского и Ф. Решетникова было отведено в программе Пермского университета несколько лекций, то Блок удостоился одной (да и тут ограничились произведениями, оправдывающими революцию, — поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы»). С какой жадностью большевики растащили на лозунги строчки поэмы «Двенадцать»:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Революцьонный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовýю,
В избянýю,
В толстозадую!
И не знали мы, студенты, что Блок вскоре ужаснулся беспощадно-кровавой «героике» Октябрьской революции, и в стихотворении «Пушкинскому дому» признавался: «Но не эти дни мы звали» и обращался к Пушкину;
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Сорокалетний Блок умер в 1921 г. в состоянии глубокого творческого кризиса и депрессии. Кто-то сказал: «Блока убили его „Двенадцать“»…
Первенство Блока поэтами начала ХХ в. признавалось безоговорочно: «Он был для них как Бах для Тарковского: „Бах не просто на первом месте, все остальные начинаются примерно с одиннадцатого“» (Журн. «Дилетант». № 023. Ноябрь 2017. С. 90).
Мой первый брак распался через четыре года. Я очень хотел детей, а жена, наученная горьким опытом (у её сына от первого брака, Саши, была болезнь Дауна), не решалась рожать, и это было главной причиной нашего развода.
Настала для меня бродячая, «кочевая» жизнь: один день живу у одного коллеги, другой — у другого, третий — в каком-то общежитии, четвёртый — в другом. Несколько недель я работал и спал в нашем секторе. После окончания рабочего дня закрывался в комнате, сидел, спал там — тихо, как мышь, опасаясь бдительных стражей здания. Дождавшись сутолоки у соседей, в почтовом отделении, шёл по малым и большим делам, а потом встречал коллег на своём рабочем месте. Дальше — совсем хорошо: снимал угол (отгороженная часть кухни — кровать, стол, шкаф) у простых, очень милых людей, которые даже подкармливали меня иногда.