Это не было проявлением естественного человеческого сомнения или скептицизма —тут и не пахло идеологией, — передо мной был воплощенный сатанизм.
Я приостановил елеепомазание и отложил кисточку для елея. Япосмотрел на него в упор, попытавшись вложить в свой взгляд все свои силы и всюсвою веру. Не этот ли поединок предвещал кошмарный сон, приснившийся мнесегодня? «Только бы выстоять. Господи, укрепи меня!» Люди, ждавшие елеепомазания,и все, кто стоял вокруг, вслед за мной также устремили на него пристальныевзгляды. И он не выдержал. Резко повернувшись, он направился вон из храма.
— Валентин Кузьмич, Валентин Кузьмич,_послышался вокругглухой ропот, и вдруг на весь храм прозвучал чей-то пронзительный голос:
— Сатана, изыди!
6 июня
Передо мной лежала тетрадь, исписанная ровным, четкимпочерком. Не нужно было быть графологом, чтобы по первому взгляду, невчитываясь в дневниковые записи, составить вполне определенное представление обих авторе. Четкий, лаконичный, уверенный почерк. Так писать мог сильный,волевой человек аскетического склада, привыкший к постоянному самоконтролю. Новместе с тем в дугах ровных букв ощущалась какая-то внутренняя напряженность,они как бы сковывали, сдерживали, усмиряли подспудное вулканическое кипение.Каждая буква, каждое слово были чреваты взрывом.
Первые записи относились к 1904 году. Вот одна из них:
«Сегодня я был принят Государем.
— Я слышал о вас много лестного, — сказал он. — Мне нуженнастоятель посольского храма в Пекине. Эта миссия, которую я хотел бы поручитьвам, чрезвычайно важна.
Государь говорил о роли России на Востоке, о том, чторасширение ее пределов на восток, почти не требовавшее военных усилий, былоестественным и промыслительным, поскольку здесь находятся наши главные природныересурсы, необходимые для будущих поколений.
— А ведь монгольские степи и Китайская равнина, — подчеркивалон, — являются прямым продолжением равнинных пространств России. Китайцы —народ пассивный, — развивал свою мысль Государь. — Они ненавидят европейцев, нопоневоле могут оказаться в их руках. Дни маньчжурской династии сочтены, в Китаенаступит анархия. Имеем ли мы право оставить на произвол судьбы богатейшуюстрану с 400-миллионным населением? В руках англичан она может обратитьсяпротив нас, овладеть сибирской линией или принудить нас держать там огромнуюармию. В этой связи важнейшее значение приобретает Тибет, самое высокоеплоскогорье Азии, господствующее над всем Азиатским материком. Ни в коем случаенельзя допустить туда англичан. Японский вопрос — нуль по сравнению с тибетским*.
Рассуждения Государя не были для меня откровением. Все это яуже слышал из уст Бадмаева, которому, несомненно, был обязан и этим приемом водворце, и столь странным и неожиданным для меня предложением поехать в Пекин.Вспомнился разговор с Бадмаевым в моей келье в Оптиной Пустыни, — странный,фантасмагорический разговор о России. Я имел тогда неосторожность провести параллельмежду историческими судьбами России и Византии и высказать мысль о том, чтопоследнюю погубила неподвижная идея возвращения на Запад, в то время как ееосновные жизненные ресурсы и главные угрозы находились на Востоке. И воттогда-то Бадмаев страстно заговорил о монгольских степях и равнинах Китая, оТибете, который якобы ждет Россию. «Неужели истинно русский человек, —воскликнул он, — не поймет всю важность этого вопроса?! Ведь с берегов Тихогоокеана и высот Гималаев Россия сможет держать в руках Европу и Азию!» И я с ужасомподумал, что в раскосых азиатских глазах бурятского знахаря, высоковознесенного судьбой, читаю в этот миг роковую участь России. Господи, не допустиэтого! И конечно же я не мог тогда и предполагать, что наш разговор будет иметьпродолжение в кабинете Государя.
— Ваше величество, — сказал я, — думаю, что моя кандидатура всвязи с восточной миссией возникла по недоразумению. В данном случае речь идетскорее не о миссионерской, а о дипломатической деятельности. Для нее болееподходил бы не монах, а женатый священник.
— Почему же? — возразил Государь. — Речь идет в значительнойстепени о миссионерстве. К тому же женатый священник не может стать епископом,а через какое-то время возникнет вопрос и об этом.
— Для работы на Востоке, однако, необходимы соответствующиезнания и опыт. Их у меня нет. Есть и еще одно обстоятельство...
— Какое же?
— Не сочтите за дерзость, ваше величество, но я убежден втом, что драма России, а может быть и всего человечества, будет разыгрыватьсяне в монгольских степях и не в Маньчжурии, а здесь, на русских равнинах. ЕслиТибет и Гималаи — крыша мира, то у нас под ногами разверзается провал впреисподнюю и над ним незримо возвышается новая Голгофа. Мое место здесь,Государь.
— Значит, провал в преисподнюю и Голгофа? Что же, будеммолиться, чтобы миновала нас чаша сия.
Вопрос о поездке в Пекин больше не поднимался. Государь сталрасспрашивать меня об оптинских старцах. Он явно не спешил отпускать меня,хотя, по его словам, на прием к нему в этот день было записано еще восемнадцатьчеловек. Я был приглашен на чай и представлен Государыне и царевнам.
В глубокой тревоге я покинул Зимний дворец.
Империя и Россия... В какой мере совместимы эти два понятия?И совместимы ли вообще? Чудовище, взращенное Петром, изготовилось к прыжку наВосток. Ради чего? Ради безопасности России? Ради ресурсов и жизненныхпространств, необходимых для ее будущих поколений? Но Империи нет никакого деладо России как таковой, она паразитирует на ней. Русская духовность и русскаякультура для нее в лучшем случае — грим, под которым она пытается скрыть своюзвериную, сатанинскую сущность. Русский народ для нее — живой инструмент,пушечное мясо, выражаясь словами Наполеона. Сколько душ погубил Петр Первыйради честолюбивых имперских планов! Страну довел до разорения! И все для чего?Чтобы силой прорваться в Европу! Империя всеядна, она может проглотить все, иничто не в состоянии ее насытить. Она безлика, универсальна. Как Царство Божиеодно, так и она стремится быть одной. Ей тесно в любых рамках. Не удалосьвзорвать рубежи на Западе, она будет двигаться на Восток, до Гималаев, доИндийского океана. Но остановят ли и эти естественные препятствия ее натиск?
Прав Государь, когда говорит о важности освоения безлюдныхпространств Сибири. Но обширные равнины Средней Азии и Китая, населенные многочисленныминародами со своеобразной древней цивилизацией, — это ведь совсем другое дело!Каким может быть место России в этом конгломерате народов? Зачем нам подобноевавилонское смешение языков?
Сознает ли все это Государь? Как бы то ни было, он, стоящийво главе Империи, по своему духу и складу (да, да, я в этом уверен!) неявляется выразителем имперской идеи. В этом парадоксе — кульминация кризиса.Империя в лице своего верховного правителя пришла к самоотрицанию. И конечно жеГосударя влечет к себе не Восток Ксеркса, а Восток Христа! Не пытается ли онизменить характер, сущность имперской экспансии? В моем лице ему нужен был недипломат, а апостол. Я не оправдал его надежд. Это легко можно было заметить поего грустному, усталому взгляду. Но я и не мог оправдать надежд Государя. Уменя другое призвание. И он это тоже понял. Я призван взойти на Голгофу здесь,в России, так же как и он. В трагические переломные моменты истории хитроумнаядипломатия бессильна. Государь, Помазанник, есть Агнец, и у него одна тольковозможность выполнить свой долг — принести себя в жертву».
Мое чтение дневника старца Варнавы было прервано стуком вдверь. Гришка-алтарник жестами объяснил, что пришел посетитель, и, судя повзволнованному лицу Григория, это был не совсем заурядный визит. Я спустилсявниз. На паперти у дверей храма стояла Елизавета Ивановна. На ней было скромноечерное платье, на голове платочек, на лице ни следа косметики.
— Благословите, батюшка, — потупив глаза, произнесла она.
— Нет, благословить вас я не могу.
— Я вас очень прошу.
— Не просите, Елизавета Ивановна. Тем более что для вас моеблагословение не имеет никакого значения.
— Поймите, отец Иоанн, нам все равно необходимо найти общий язык.Это и в моих, и в ваших интересах.
— Нам не о чем разговаривать.
— Вы что, с луны свалились, батюшка? Неужели не понимаете, чтоэтот храм — мой? Он зарегистрирован на мое имя. Я — председатель общины, а вы —только наемник. Я могу вас нанять и могу отказаться от ваших услуг. Это хотя бывам понятно?
— Вы не можете быть председателем общины.
— Почему же?
— Община объединяет верующих, верующих!
— А вы докажите, что я неверующая.
— Мне не нужно это доказывать, Елизавета Ивановна. По церковнымканонам мне принадлежит право вязать и решить, допускать или не допускать вас кпричастию и церковному общению.
— Я буду жаловаться.
— Кому, Валентину Кузьмичу?
— Да, Валентину Кузьмичу.
— Мне говорили, что он знает церковные каноны, как афонскиймонах.
— Он не хуже знает и государственные законы. Ясно?
— Куда уж яснее! Всего хорошего. И запомните: дальше папертини шагу! Храм для вас закрыт.
Метнув на меня уничтожающий взгляд, Елизавета Ивановна неочень твердой походкой удалилась.
«Что ж, — констатировал я, — противник чувствует себя не такуверенно, как можно было предполагать. Елизавета Ивановна предложила компромисс.Это уже кое-что значит. Выходит, вопрос о закрытии храма еще не решен. Как онибудут действовать дальше? По-видимому, постараются оказать нажим на правящегоархиерея. А как поступит тот? Пойдет с подношениями к угрюмому уполномоченномуи таким образом сможет протянуть время, столь нужное мне для укрепления моихпозиций. Некоторый резерв времени у меня есть».
* * *
На следующий день мне, однако, пришлось убедиться в том, чтоя недооценил Валентина Кузьмича. После окончания литургии ко мне подошел молодоймужчина лет тридцати — тридцати пяти, интеллигентного вида, с рыжеватойбородкой. Я обратил на него внимание еще во время службы. Он стоял недалеко от