Петру и Андрею возводить леса вокруг храма, с тем чтобы начать его внешний,хотя бы косметический ремонт. Я не строил иллюзий относительно того, как этаакция будет воспринята Валентином Кузьмичом, но мне было ясно также, какоевпечатление она должна будет произвести на город. В конце концов ночной ремонткровли был оценен лишь как дерзкая, безумная вылазка, свидетельствующая не осиле и уверенности в себе, но скорее об отчаянии. А вот возведение лесов средибела дня, подготовка к работе, рассчитанной на недели или даже месяцы, — этосовсем другое дело!
С приходом Агафьи изменился мой быт. Мне теперь не приходилосьдумать о хлебе насущном: всегда был готов для меня горячий обед и ужин. Я вынужденбыл даже вступать в пререкания с Агафьей, называвшей меня «малопищным» истремившейся, иногда путем прямого давления, накормить меня как можно сытнее. Вкелье у меня была идеальная чистота. Мой подрясник и ряса были всегда вычищеныи хорошо отглажены.
Враг, однако, не дремал. В храм как-то ворвался возбужденный,взвинченный мужчина лет сорока пяти, обтрепанный, грязный, с недельной щетинойна щеках. Я сначала подумал, что он пьян, но нет, он был трезвым.
— Мне нужны деньги, — с ходу заявил мужчина. — Я только чтовышел из лагеря. Я хочу купить дом и начать новую жизнь. Мне никто не хочет даватьденег. Никто! Никто мне не верит. Если вы не дадите мне денег, я совершупреступление, страшное преступление!
— Простите, — возразил я. — Дом, наверно, стоит большихденег. Если вы в самом деле хотите начать новую жизнь, можно поступить иначе:снять где-нибудь комнату, поступить на работу, а потом уже, скопив денег,купить себе и дом.
— Нет, мне дом нужен сейчас. Я хочу выкупить свой дом. Егопродает сестра. Если я не найду денег, я убью ее. Все десять лет в лагере ядумал о том, как вернусь в свой дом, а она, сволочь, продает его.
Глаза мужчины лихорадочно блестели, руки тряслись. Я не оченьповерил в историю с домом, но внутреннее чувство мне говорило, что он опасен,что он непременно совершит преступление, страшное преступление: кого-нибудьубьет.
— Хорошо, — сказал я. — Идемте.
Мы подошли к сейфу, где хранились церковные деньги; я открылего, вынул все, что там хранилось, — бумажек было много, но в основном это былипомятые рубли.
— Берите.
Мужчина стал судорожно засовывать деньги в карманы и, непоблагодарив меня, поспешно, почти бегом устремился к выходу.
Когда он ушел, я уже пожалел о том, что отдал ему деньги:«Господи, какой простофиля!» Пришла Агафья, и я, расстроенный, рассказал ей ослучившемся.
— Не переживай, батюшка, — стала утешать меня она. — Он бынаверняка убил. Да разве жизнь человеческая не стоит этих денег? Бог с ними, сденьгами! А может быть, он и сам еще одумается.
К моему удивлению, на следующий день мужчина опять пришел вхрам.
— Хочу исповедоваться, — заявил он.
— Приходите сегодня на всенощную, а завтра перед литургиейбудет исповедь.
— Я хочу исповедоваться сейчас.
— Так у нас не принято.
— Бюрократы! «Так у нас не принято»! Везде бюрократы!
— Дело не в этом. Исповедь — это таинство. Вы должны к нейподготовиться.
— Я готов.
— Нет, вы не готовы. Вы слишком возбуждены. Прежде всего вамнеобходимо успокоиться. И обо всем, обо всем хорошо подумать.
— А если мне некогда успокаиваться, если я решил идти намокрое. Сестру я раздумал убивать. Дав мне деньги, вы спасли ее и себя тоже.Если бы вы не дали мне денег... Я ведь грабить шел. Был я вчера в исполкоме.Там черненький, плюгавенький, на цыгана похожий, один глаз меньше другого...говорит: «Иди напротив, к попу. У него, знаешь, сколько денег! Иди, иди, ондаст тебе денег, много денег даст». Один глаз как бы серьезно на меня смотрит,а второй усмехается, подмигивает: мол, иди, не теряйся — дело верное! Пришел я,а под полой топорик у меня. Ей-богу, рука бы не дрогнула. А вы смотрите, какягненок, и сами сейф открываете... И все эти рубли и трешки... Разве этоденьги! Вот почему я решил завтра инкассатора... Это дело я давно обдумал.Завтра, как только он подойдет к банку на улице Ленина, в двенадцатьноль-ноль...
— Зачем вы мне это говорите?
— Чтобы вы знали. Мне интересно, что вы делать будете. Священникдолжен хранить тайну исповеди. Но ведь у инкассатора, должно быть, семья,дети... Я трижды видел его. Ему лет сорок. Задумчивый такой... Может быть,неприятности в семье или на работе... А может быть, чувствует, что завтра вдвенадцать ноль-ноль... Что вы теперь делать будете, батюшка? Пойдете клегавому? Но как же тогда тайна исповеди? Так что же вам делать в этом случае?
— Я должен убедить вас отказаться от совершения преступления.
— А если я не убеждаюсь?
— Тогда я должен поступать так, как велит совесть.
— Что же велит ваша совесть в моем конкретном случае?Заложите меня?
— Нет.
— Почему же? Не жаль инкассатора?
— Вы не совершите преступления.
— Вы уверены в этом?
— Уверен.
— Большую ответственность на себя берете, батюшка.
-Да.
— Ну, хорошо. Посмотрим. Запомните: завтра на улице Ленина,22, в двенадцать ноль-ноль.
Мой собеседник загадочно усмехнулся и, не простившись, вышелиз храма.
Я остался в тяжелом раздумье. В самом деле, что у него науме? Если он совершит преступление, я буду его соучастником. Но не идти же мнев милицию! Хотя исповеди как таковой не было, он говорил со мной не как счастным лицом, а как со священником. Имею ли я право разглашать то, что сказаномне? Внутренний голос мне говорил, что преступления не будет. Но имею ли яправо решать вопрос о жизни и смерти людей на основе своего внутреннего голоса?Говоря о соблюдении тайны исповеди, я сказал ему, что священник долженпоступать так, как велит ему совесть. Однако практически и теоретическисуществуют только две возможности: сохранить тайну исповеди или раскрыть ее!Заколдованный круг! А если бы я был уверен, что он совершит преступление? Чтотогда? Нет, пожалуй, и в этом случае в милицию я не пошел бы. Я бы мог объявитьоб этом в храме открыто: «Братья и сестры, простите мой грех и помогите мне.Готовится преступление, сделайте все, чтобы предотвратить его!» А если время нетерпит? Как быть тогда? Звонить в милицию? Или бить в колокол и собирать народ?
Хорошо мне было богословствовать и рассуждать наакадемической кафедре! А каково приходскому священнику, имеющему дело с грехоми преступлением, жизнью и смертью!
Молиться нужно, молиться! Вот мое главное оружие. Я молилсяза всенощной, я молился почти всю ночь, я молился за литургией: «Господи, не допустии спаси заблудшего раба Твоего!» К двенадцати часам дня я был почти впрострации. Открыв окно своей кельи, я с содроганием прислушивался к шумугорода, ожидая выстрелов и воя милицейских сирен.
Он пришел вечером на службу. Он стоял недалеко от солеи имолился. По щекам его текли слезы. Лицо его было неузнаваемо новым, светлым,тихим, умиротворенным, преображенным. После службы он подошел ко мне и молчапередал сверток. Я знал, что* в нем: принесенные в храм старушками рубли итрешки.
На следующий день он пришел в храм первым. Он исповедовалсядолго-долго. Слезы не сходили с его глаз, и порою он плакал навзрыд. И я плакалвместе с ним.
С этих пор он не пропускал ни одной службы. Почти всю службуон стоял в уголке на коленях и самозабвенно молился. А однажды подошел ко мне исказал:
— Благословите мне быть сторожем и поселиться в будке околохрама.
— Хорошо.
— И еще одно у меня желание. Я хотел бы наложить на себя обетмолчания.
— Не трудно ли будет?
— Нет. Спасибо вам, отче. Благословите меня. Это былипоследние слова, которые я слышал отнего.
Так появился в нашем храме сторож Василий. Он поселился вкаменной будке около ворот, размером с одиночную тюремную камеру. Я разрешилему надеть подрясник, с которым он уже не расставался. Каждое утро на рассвете,когда весь город еще спал, он выходил из своей будки с метлою в руках и подметалцерковный дворик. Остальное время проводил либо в своей келье, либо в храме,читая святоотеческие книги или беззвучно шепча слова молитвы.
2 июля
Появление в храме Василия вызвало у меня почти стрессовоесостояние, и я не сразу придал должное значение тому, что, прежде чемотправиться ко мне, он был в исполкоме и беседовал с «черненьким»,«плюгавеньким», «похожим на цыгана», у которого «один глаз меньше другого».Это Валентин Кузьмич послал Василия на «верное дело». Он предпринял попыткуфизически расправиться со мной. Валентин Кузьмич готов идти на все, его ничтоне остановит. Без воли Божией, конечно, и волосок не упадет с моей головы, ивсе-таки нужно быть осторожным.
Вспомнив о своем разговоре с Юрием Петровичем Лужиным, япопросил Петра обследовать аналой, и тот действительно обнаружил вмонтированныев него микрофон и миниатюрный радиопередатчик. Встал вопрос о том, что делать сними. Прямодушный и прямолинейный Петр предложил немедленно выдрать их. Егомладший брат, обычно просчитывавший на несколько ходов дальше, посоветовалоставить все как есть. «Во-первых, — сказал он, — те, кому нужно, все равновнедрят к нам эти штуки, только более хитроумным и коварным способом, и мы ужене будем знать об этом, а, во-вторых, оставив микрофон и передатчик в аналое,мы сможем водить их за нос, дурачить, говорить им то, что нам выгодно». Андрейбыл прав, конечно. Но мне претило действовать методом Валентина Кузьмича. Нашели дело «водить за нос» и «дурачить»? Поэтому я сказал Петру: «Выдирай!» — чтоон и сделал с огромным удовольствием.
В тот же день, во время вечерни, Андрей вошел в алтарь исказал мне:
— Там тип... оттуда... вертится около аналоя.
Я выглянул в боковую алтарную дверцу. «Тип» опустился наколени и, почти распластавшись на полу якобы в молитвенном экстазе, пыталсянащупать рукой заделанное Петром отверстие в аналое. Он не заметил, как яподошел к нему.
— Там уже ничего нет, — сказал я. — Встаньте и идите с Богом.
Тот поспешно вскочил на ноги, ухмыльнулся и, воровато