вновь появлялись обманным путем, с черного хода, как Протей, меняя обличье.
Через два часа я был в изнеможении. Это было полное,сокрушительное поражение. Вспомнилось: в своем Апокалипсисе Филофей писал, как,приступив к умной молитве, он «вскоре» почувствовал «знакомую теплоту» вобласти сердца. «Вскоре»! «Знакомую теплоту»! Значит, это было для него обычнымощущением. И ни намека на изнурительную борьбу с самим собой!
Начиная свой эксперимент, я, конечно, не строил иллюзий. ОтцыЦеркви предупреждали, что этот путь труден и длителен. Но всем, говорили они,проявившим твердость и настойчивость на этом пути, рано или поздно, каждому всвой срок, дано отведать заветные плоды. Я решил проявить настойчивость и твердостьи каждый день часа два-три отводить умной молитве. Но мне с самого начала сталоясно, что мой срок настанет не скоро, из чего следовали весьма неутешительныевыводы относительно завершения иконы Преображения.
Господь, однако, услышал мою молитву и исполнил мое желание,но не так, как предполагал мой грешный ум. Буквально на следующий день послеслужбы ко мне подошел мальчик лет шестнадцати. Он сказал, что учится вгородском художественном училище и дома для себя, для души, пишет иконы. Япопросил показать их мне. Он тут же развернул тряпицу, в которую были завернутыдве небольшие иконы: Владимирская Богоматерь и Спас Нерукотворный. И я мысленновознес благодарственную молитву Господу. Техника его письма была еще несовершенна,многих приемов иконописания он пока не знал. И краски! Разве это краски! Нопередо мной был талант, талант милостью Божией! Ему, конечно, неведомыколебания и внутренняя борьба, которые парализуют мою волю и не позволяют мнезавершить икону Преображения. Он пишет, как дитя, как он видит и как говоритему его внутренний голос. Я это понял с первого взгляда.
— Вы улыбаетесь... Вам не нравится?
— Нравится, мой юный брат. Вы талантливы. В вашей техникеписьма кое-что нужно подправить, — что, я вам подскажу. Писать надо другимикрасками, я научу вас, как их готовить. А эти две иконы оставьте как есть.
— У меня к вам просьба... Не могли бы вы их освятить?
— Обязательно.
— И еще один вопрос... Можно мне попробовать писать иконы дляиконостаса?
— Можно. А теперь я вам скажу, почему я улыбался. Вас послалмне Господь Бог.
Коля, так звали мальчика, рассказал мне, что вчера вечером онподумал (вчера вечером!), что, может быть, ему следовало бы помочь храму. Онзнал, что в иконостасе не хватает икон и храм нуждается в реставрации.
— В городе, — сказал Коля, — много говорят о вас, говорят,что у нас появился замечательный, удивительный священник, но ему очень тяжело.
— Я рад, что так говорят обо мне. Не потому, что это льститмоему самолюбию, а потому, что это важно для храма и для дела, которому яслужу. И мне действительно тяжело.
— Я это вижу и постараюсь помочь вам.
Отбросив все насущные дела, я несколько часов просидел сКолей, рассказывая ему о технике иконописания, о маленьких секретах, которымнаучили меня мои учителя (кое до чего додумался я и сам), и, наконец, о главномсекрете, который открыл мне Адольф Николаевич. Изучая под микроскопом структурукрасочного слоя иконы, он обнаружил, что та имеет очень неровный характер иповерхность иконы фактически представляет собой своеобразную мозаику. Поэтомуикона при колышущемся пламени свечей (а на нее нужно смотреть только при светесвечей) оживает. В противном случае, при иной красочной структуре, онаприобретает холодный, мертвящий блеск. Адольф Николаевич в свое время показалмне, какими приемами создается «мозаичность» поверхности иконы, и вот теперь яповедал об этом Николаю.
— Вы говорите о писании икон, — с удивлением произнес Коля, —как будто бы всю жизнь только этим и занимались.
— Я действительно писал иконы. Несколько моих икон находятсяв иконостасе Покровского храма Московской Духовной академии. Но я не считаюсебя большим иконописцем. А рассуждать о технике иконописи всегда легче, чемсоздавать иконы.
Коля приступил к работе. Он решил писать в храме. «Здесьлучше пишется», — сказал он. Работа у него пошла намного быстрее, чем у меня.Он, как губка, впитывал мои советы. Прошло несколько дней, и я мог уже тольковосхищенно наблюдать за ним.
Вскоре в храме появился еще один иконописец. Однажды Колясказал:
— Знаете, отец Иоанн, в нашем городе есть замечательный,гениальный художник, Арсений Елагин...
Он согласился бы поработать в храме... Я говорил с ним обэтом. Он пишет, правда, в сюрреалистической манере... Вас это не смущает?
— Нисколько, если, конечно, он не собирается в этой манере писатьиконы.
— Нет, нет, что вы! Он верующий человек, православный, но сломленный...Несколько раз его помещали в психушку. Нужно сказать, что он страдает запоями,порой напивается до белой горячки. Но в психушку его запихивали не поэтому.Полгода назад, например, он устроил выставку своих картин на Соборной площади,напротив горисполкома. Ну разве это не сумасшествие? Не мелкое хулиганство, ненарушение общественного порядка, а форменное безумие! Были бы еще картины, каку людей: «Мишки в лесу», «Ленин в Смольном», «Вручение маршальского жезлаЛеониду Ильичу», — тогда можно было бы еще и подумать, и даже премию дать. Атак... стоит только взглянуть на его картины — да вы сами увидите, — всесомнения разом отпадают. Тут и с психиатром нечего консультироваться. Диагноз висполкоме поставили — и на три месяца на принудительное лечение. Сломанный ончеловек, но гениальный художник! Хорошо бы, отец Иоанн, вам навестить его. Аможет быть, прямо сейчас и пойдем? Живет он тут недалеко...
— Прямо сейчас, говоришь?
— Прямо сейчас.
— Хорошо, идем.
Арсений Елагин проживал в пяти минутах ходьбы от храма. Мы подошлик цокольной двери обшарпанного старинного здания. До революции за этой дверью,испещренной ныне хамскими надписями, видимо, жил дворник, а сейчас — гениальныйхудожник Арсений Елагин.
— Звонок не работает, — сказал Коля и постучал в дверь. Из-занее послышался рев или стон:
— Входите. Открыто.
Толкнув дверь, мы сразу оказались в комнате — никакойприхожей не существовало. Комната была огромных размеров и служила одновременномастерской, выставочным залом, гостиной, спальней, кухней и даже ванной. Елагинлежал на железной кровати в брюках, сапогах и драной тельняшке. Лицо его былоопухшим, глаза воспаленными, красными, щеки заросли недельной щетиной, и,наверно, столько же времени он не расчесывал волосы. Услышав приветствиеНиколая, он что-то буркнул в ответ и не пошевелился, но, увидев меня, с усилиемподнялся с постели.
— Простите, батюшка, — смущенно пробормотал он.
Дрожащей рукой он потянулся за бутылкой водки, стоявшей натумбочке (такие тумбочки являются неизменным атрибутом больниц, казарм,тюремных бараков, пионерских лагерей и семинарских спален), налил себе половинуграненого стакана и залпом выпил, вытерев губы рукавом тельняшки.
— Ничего, отец Иоанн, я сейчас приду в норму. Я внерешительности остановился. Конечно, меня не приглашали читать лекции о моралии вреде алкоголизма и даже предупредили о пороках, которыми страдает хозяинквартиры, но ведь я пришел говорить об его участии в реставрации храма, в написанииикон, что невозможно делать при таком образе жизни. Впрочем, не впадаю ли я самв грех осуждения? Имею ли я право осуждать его? Художник словно прочитал моимысли.
— Таков я есмь, отец Иоанн, не будете бросать в меня камень?
— Вы знаете, что сказал об этом Христос?
— Знаю. Потому и надеюсь. Позвольте, я угощу вас чайком. Этугадость, — он кивнул на бутылку, — я предлагать вам не буду. А пока можетепосмотреть мои шедевры.
Картины Елагина производили жуткое впечатление. По мрачностимиросозерцания его можно было сравнить с Гойей последнего, «темного» периода. Изощренностьфантазии вызывала в памяти Босха. Бесовские оргии, вакханалия зла, безумие,земля, населенная звероподобными существами и загаженная, оскверненная,смердящая. Страшный апокалипсис, навеянный ГУЛАГом и психушкой. Представляю,как реагировали на эти картины, выставленные на всеобщее обозрение околоисполкома, жители и отцы города!
Истерзанный кошмарами преисподней, художник искал выхода,просвета, и он забрезжил ему в ушедшей, распятой Святой Руси. Три-четырекартины, стилизованные под иконопись, были посвящены поиску этого утерянногоидеала. Но они-то как раз показались мне менее удачными, о чем я откровенносказал Елагину. И он согласился со мной.
— Вы абсолютно правы, — медленно, с расстановкой произнесАрсений. — Идеал Святой Руси и Православие — это все, что у нас осталось. Ноони органически несовместимы с нашей уродливой, испоганенной действительностью.Попытки привнести их в нее создают впечатление фальши.
Это и есть фальшь, кощунственный обман, святотатство... Искусство,пытающееся дать позитивный идеал, сейчас ни на что иное не способно. И вообще,мы живем в период разложения искусства. Оно не в состоянии ни передать всегоужаса действительности, ни противопоставить ей положительный идеал. Остаетсяодно — выход за рамки искусства. Моей последней картиной будет полотно, измазанноедерьмом. Альтернативой же этой мерзости может быть не стилизация под иконопись,а икона, преодоление искусства и прорыв к Богу. Вот к чему я пришел, отецИоанн. Вас, конечно, ужасает все, что вы видите здесь. — Он страдальческискривился. — Я знаю, что прикосновение к святыне должно быть чистым. Не думаю,что смогу легко преодолеть свои пороки, если вообще смогу их преодолеть, нообещаю вам: мое прикосновение к святыне будет чистым. Елагин взял бутылку ивылил ее содержимое на пол.
— Неделю не пью. Налагаю на себя недельный пост. А черезнеделю прихожу к вам на исповедь.
Через семь дней Арсений Елагин был в храме. Он исповедался ипричастился, а затем сразу же приступил к работе над иконами. Так же как иКоля, он решил писать их в храме. Они работали вместе, рядом, помогая другдругу советами, но работали в разных манерах. Коля ассоциировался у меня с