сквозь чудодейственную призму. Изменились пропорции окружающего мира. Нечто,казавшееся мне огромным и важным, отодвинулось куда-то на задний план, заняв весьмаскромное место в общей картине мира, зато некоторые детали, ничтожные частицы,тысячекратно увеличившись в размерах, приобрели судьбоносное значение.Макрокосм вошел в микрокосм, и, наоборот, частицы микрокосма, подобно кометам,ворвались в пространство Вселенной и вспыхнули, как яркие солнца. Ближнее,находящееся в двух шагах, чего как будто можно было коснуться, протянув руку,оказалось за гранью веков, а бесконечно отдаленное, невероятное стало близким идосягаемым.
Происходит Преображение. Преображаюсь я и все, что окружаломеня. Как изменился храм и весь город за прошедшие три месяца! Впрочем, город,если на него взглянуть обычным взглядом, ничуть не изменился. То же пыхтениеЛевиафана и суета черных машин на Соборной площади около здания исполкома, таже глухая оторопь, парализовавшая жизнь города. Все это так, если глядетьсквозь обычную призму... А если не сквозь обычную? Вот тут-то и начинаютсячудеса!
Преображение — это внутреннее изменение. Его не так-то простозаметить, это антитеза революции, которая зрима и материальна. Революция —переворот, ее цель — поменять местами верх и низ. В этом есть что-тосатанинское, глубоко безнравственное, омерзительно кощунственное. Такойпереворот духовно калечит людей, растлевает их, плодит перевертышей. И ведет онк безысходности — от механического перевертывания нового качества возникнуть неможет. Революция лишена творческого начала — и откуда ему взяться, если дьяволпо своей природе лишен творческого дара, — она может лишь разрушать. Переворот—по-гречески «катастрофи» — катастрофа!
Однако не только революция, но и путь постепенных реформ сампо себе бесплоден. Реформы также механистичны, они ни к чему не приведут,завершатся крахом, если не произойдет Преображение.
Всю ночь накануне литургии я не спал. Я сидел в алтаре всогбенной позе, которую преподобный Григорий Синаит рекомендует приниматьсовершающим умную молитву. Вспомнилась первая бессонная ночь, проведенная мною валтаре. Это было при пострижении в монашество. Какой же изнурительной показаласьмне она! Я был разбит физически, ломило спину, невыносимо болела голова —сшитый для меня новый монашеский клобук оказался мне впритык, как железныйобруч он сдавливал голову, а снимать его, по крайней мере в течение суток послепострижения, категорически запрещалось. Не знаю, как я вынес эту пытку. В этотже раз я даже не заметил, как прошла ночь. Мне не требовалось никаких усилийдля сосредоточения на молитве. Мысли не отвлекались и не рассеивались. Ум мойбодрствовал, и в то же время я находился как бы в забытьи. Время исчезло, аесли нет времени, не то, что ночь — вечность превращается в мгновение. Потом уменя возникло даже сомнение — не провел ли я ночь во сне, поскольку утром ясебя чувствовал на редкость легко и бодро, был буквально насыщен энергией и пребывалпочти в состоянии эйфории. Вошедший в алтарь Григорий посмотрел на меня судивлением и, как показалось, с испугом.
Я уже вышел на солею, чтобы читать входные молитвы, какувидел направляющихся ко мне двух молодых людей в подрясниках, с чемоданами вруках. Это были иподиаконы архиепископа.
— Обождите, отче, — сказал один из них. — Через полчаса вхрам прибудет владыка. Он будет служить у вас. Готовьтесь к встрече.
Служба прошла торжественно и строго. Храм был полон. Во времяслужбы мы с архиепископом не обменялись ни словом. Но по всему было видно, чтоон доволен.
Архиепископ произнес проповедь, в которой в общих словахрассказал о празднике Преображения, а затем ни к селу ни к городу сталпризывать прихожан крепить мир во всем мире и добиваться удаления из Европы американскихракет среднего радиуса действия (как будто от жителей Сарска в этом делечто-нибудь зависело!). Поздравив верующих с праздником, владыка вручил мнепрекрасную аналойную икону Преображения.
Правящий архиерей принял приглашение разделить с намитрапезу. На ней присутствовало десятка три прихожан, составлявших церковныйактив. За трапезой архиепископ выслушал мой подробный рассказ овосстановительных работах в храме, попросил представить ему присутствующих, вовремя представления внимательно вглядывался в лица прихожан, задавал им неожиданныевопросы, и у меня сложилось впечатление, что имена многих из них не были длянего пустым звуком, — он, видимо, располагал неплохой информацией о жизниприхода. Обратившись к нам, владыка произнес еще несколько общих фраз о праздникеПреображения, о значении храма для каждого гражданина, что было расценено мноюкак одобрение нашей деятельности, потом опять заговорил о ракетах среднегорадиуса действия, о необходимости смирения, послушания, повиновения властям,поскольку всякая власть от Бога. Не вызывало сомнения, что подобные рассужденияимели ритуальный характер и предназначались не столько для прихожан, сколькодля стен, ибо и стены имеют уши. После трапезы архиепископ спросил меня:
— Вы писали прошение о рукоположении Петра во диакона?
— Я собирался написать такое прошение.
— Вы написали мне его еще на прошлой неделе, четырнадцатогоавгуста, не перепутайте дату. За это время ваше мнение не изменилось?
— Нет, владыка.
— А как он сам? Ведь он не женат, не будет ли жалеть потом?Может быть, пусть сначала женится?
— Не желает он жениться.
— Окончательно и бесповоротно?
— Окончательно и бесповоротно.
— Берете на себя ответственность?
— Беру.
— В таком случае завтра состоится хиротония. Еслирукополагать его, то откладывать нельзя. Я получил на него очень нехорошуюбумагу... Догадываетесь, кто ее сочинил?
— Догадываюсь.
— Придется сделать вид, что не успел прочитать ее до отъезда.За Петром я понаблюдал сегодня. Он мне нравится. Крепкий орешек. Готовьте его крукоположению. А сейчас мы поедем в исполком.
И хотя чтобы попасть в исполком, нужно было всего-навсегопересечь площадь (пешком на это потребовалось бы две-три минуты), мы все жесели в автомобиль и, следуя дорожным указателям, исколесили почти весь город,пока не оказались у знакомого мне парадного подъезда. На сей раз пропусков унас не спрашивали. Милиционер отдал нам честь. Ожидавший нас молодой чиновник учтивопоприветствовал идеологических противников и проводил на второй этаж в кабинет(кто бы мог подумать!) секретаря горкома партии по идеологии, каковым оказаласьсимпатичная женщина лет шестидесяти с усталым, больным лицом. В ее глазахсветился живой интерес, но держала она себя как-то скованно и неуверенно.«Неужели, — подумал я, — передо мной сейчас мой главный враг, тот самый, которыйстремится разрушить храм, уничтожить приход, лишить людей веры, кто вместе сВалентином Кузьмичом плетет против меня интриги и пытается завлечь в западню?»Предложив нам сесть и сама сев напротив нас, она явно не знала, с чего начатьразговор. Архиепископ пришел к ней на помощь. Он заговорил о миротворческойдеятельности Церкви и конечно же о ракетах среднего радиуса действия. Слушатьоб этом в третий раз в течение дня было выше моих сил, и, видимо, лицо моескривилось, как от зубной боли.
— Вам плохо? — с искренним состраданием спросила меня СталинаДмитриевна — такое чудовищное имя имела идеологическая секретарша. •
— Нет, нет, я просто немного устал.
И тут мы встретились с ней глазами. И я понял, что все, о чемговорил архиепископ, ей глубоко безразлично и что разрушать храм ей совсем нехочется, что вся эта дурацкая работа, которой она вынуждена заниматься, ейбесконечно опостылела. Я почувствовал, что передо мной — несчастный, страдающийчеловек. И она поняла, что я это понял.
Спектакль, однако, продолжался. Теперь уже Сталина Дмитриевнасочла возможным дать положительную оценку миротворческой и патриотической деятельностиЦеркви, но решительно осудила экстремизм и религиозный фанатизм. При этихсловах архиепископ как-то сжался, — нет ли тут экивока в нашу сторону? — нобыстро успокоился, убедившись, что это всего-навсего обычный идеологическийштамп.
Аудиенция продолжалась не более двадцати минут и показаласьмне до абсурда бессмысленной. Тем не менее и архиепископ, и Сталина Дмитриевна(Господи, ну и имя!) были чрезвычайно довольны. Последняя в заключение беседыпередала мне листочек бумаги с номером своего телефона и попросила позвонить ейнедельки через две. Сердечно попрощавшись, мы вышли из кабинета и всопровождении учтивого молодого чиновника благополучно достигли подъезда.
Блестящий черный автомобиль довез нас до гостиницы «Сарск», неплохосохранившегося дореволюционного здания, построенного в стиле псевдобарокко.Архиепископ размещался там в шикарном трехкомнатном номере с белым роялем идвумя санузлами. Он заказал обед в номере, и, хотя после завтрака в храме естьмне уже не хотелось, отказаться от его приглашения разделить с ним трапезу былонеудобно. За обедом мы говорили о чем угодно, только не о деле. Архиепископрассказывал анекдоты, в основном из жизни дореволюционной Московской Духовнойакадемии — он знал их бесчисленное множество, — а я делал вид, что все это мнеочень интересно. Лишь после обеда, включив на полную громкость телевизор ипустив воду в ванной, владыка полушепотом стал говорить мне о том, что моеположение в Сарске не столь безнадежно, как ему казалось.
— Обратите серьезное внимание на эту женщину, Укоторой мы были. От нее очень многоезависит. Ведь это она помешала закрыть приход. Трещит системка, отец Иоанн.Приближаются новые времена для нас. Но это не значит, что все будет происходитьлегко и безболезненно. Такие, как Валентин Кузьмич, не пойдут ни на какиекомпромиссы. Вы виделись с ним?
— Нет, то есть да.
И я рассказал о позорном бегстве Валентина Кузьмича из храма.
— После этого он вас не вызывал к себе?
— Нет.
— Плохой признак. Он может пойти на все. Он сейчаснепредсказуем. Раньше можно было как-то предвидеть его действия, ведь ониоблекались все-таки в форму официальных постановлений, имеющих хотя бы видимость