Корягиным я прошел в горницу. Мать Андрея Ивановича лежала под образами. Она,по-видимому, была без сознания. «Мамочка, священник приехал», — воскликнулКорягин, но никакой реакции не последовало.
Я взял руку больной. Пульс едва прослушивался. «Матушка, —сказал я, — перед вами священник Сарского Преображенского собора. Если слышитеменя, пожмите мне руку». В ответ я почувствовал легкое пожатие. «Желаете ли выисповедоваться и причаститься?» И вновь она пожала мне руку.
Надев епитрахиль и поручи и положив на столик перед кроватьюбольной Евангелие и напрестольный крест, я приступил к исповеди. Я прочиталнеобходимые молитвы, а затем стал перечислять обычные грехи, совершаемыелюдьми:
«Исповедую Тебе, Господу Богу моему, все мои грехи, которымигрешила я во все дни живота моего.
— Согрешила я, Господи, неверием, маловерием, сомнением вБожественных истинах, тем, что стыдилась звания своего христианского.
— Согрешила я, Господи, невоздержанием, неумеренностью,празднословием, честолюбием, блудом, леностью, присвоением чужого, лукавством,хитростью, недружелюбием.
— Согрешила я, Господи, тем, что не любила ближних своих позаповеди Христовой, как самою себя, не уважала их достоинство, оскорбляла,завидовала, гневалась, зло за зло воздавала, была немилосердной к нуждающимся ине оказывала им помощи.
— Согрешила я, Господи, тем, что без числа нарушала все Твоисвятые заповеди. Каюсь, Господи. Помилуй и прости вся прегрешения моя, вольнаяи невольная...»
Когда я называл грехи, в которых раскаивалась исповедница,она, не имея сил произнести: «Каюсь, Господи!», тихо пожимала мне руку. И хотяглаза ее были закрыты и лицо оставалось неподвижным, оно вовсе не походило набезжизненную маску. Оно светилось неземным светом. Там, внутри, происходилаинтенсивная работа мысли, достигшей высшей степени концентрации, вобравшей всебя всю прожитую жизнь и, более того, вышедшей за пределы этой жизни. Ноглавное было не в интеллектуальном всплеске, а в духовном огне, в котором сгоралигрехи исповедницы. Я отпускал ей грехи. «Господь и Бог наш Иисус Христос благодатиюи щедротами своего человеколюбия, да простит ти, чадо Марие, вся согрешениятвоя, вольныя и невольныя: и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною,прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца и Сына и Святаго Духа».Но я чувствовал, что произносимые мною слова прощения есть лишь печать, агрехов уже нет, они сгорели. Она была уже безгрешна. Разгладились морщины на еелице. Она была прекрасна, эта русская крестьянка, прожившая, видимо, трудную,мучительную жизнь. И странно — я не испытывал скорби и сострадания к умирающей.Я ощущал удивительный подъем сил. «Причащается раба Божия Мария честнаго иСвятаго Тела и Крове Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставлениегрехов своих и в жизнь вечную». Я преподнес к губам причастницы Святые Дары, иона приняла их. Затем я совершил соборование больной и помазал ее елеем. Требы,ради которых меня пригласили в этот дом, были исполнены. Можно было уходить. Ивдруг, повинуясь какому-то внезапному порыву, я опустился на колени и прикоснулсягубами к руке Марии, прикоснулся, как прикасаются к святыне. Моему примеру последовалиее сыновья, родственники и односельчане, которые неожиданно наполнили комнату,и даже оказавшийся здесь же реставратор Анатолий Захарович. И тут я явственноувидел белое свечение, равномерно исходящее от тела Марии. Потом оно сталоперемещаться, медленно отодвигаясь от кончиков ног и рук. Я дотронулся до ееруки, она была холодной. Вот свечение, становясь все более интенсивным,переместилось к верхней части тела, затем сконцентрировалось вокруг головы — пульсисчез — еще мгновение, и оно, оторвавшись от безжизненного тела, сталоподниматься вверх. Не знаю, что видели другие, но находившаяся в комнатепятилетняя девочка спросила свою маму:
— Что это такое?
— Что, Леночка?
— Свет.
— Какой свет?
— Над бабушкой.
— Это душа ее, — ответил я, — душа новопреставленной рабыБожией Марии.
Я прочитал канон и молитвы на исход души и уже ночью отслужилпанихиду.
Утром один за другим ко мне пошли жители деревни. Яисповедовал и причащал, крестил и соборовал, освящал дома, амбары,автомобили... С просьбой исповедовать его ко мне обратился сын почившей АндрейИванович Корягин. Со слезами на глазах он говорил о том, как несправедливо ижестоко относился к своей матери и брату, другим родственникам, как изменялжене и обманывал друзей, занимался плагиатом... Но самое страшное, по егословам, было в другом.
— Батюшка, — говорил он, — перед вами Иуда Искариот,продавший душу дьяволу. Ради карьеры и благополучия я предал Бога и свойталант. А ведь был у меня, был у меня дар Божий... Помню, какое блаженствоиспытывал я, когда нисходило на меня вдохновение... Каждая частица моей душитрепетала! С упоением я писал свои первые стихи и рассказы. Потом они казалисьмне наивными и несовершенными, а теперь вижу, что, кроме них, у меня большеничего и нет за душой. Помню, однажды пришел ко мне приятель мой Серега,работавший в редакции одного толстого журнала. И говорит он мне: «Дурак ты,Андрюха! Неужели не понимаешь, что перед тобою стена и лбом ее не проломить?Хитростью нужно проникнуть за стену. В Союз писателей надо вступить, положениезавоевать, а потом пиши что хочешь». Предложил он мне «сварганить» рассказ насельскохозяйственную тему. В это время вышел указ партии и правительства о том,что приусадебные участки, — это зло и напасть, пережиток капитализма и чтокрестьяне не должны отвлекаться от совершения трудовых подвигов в колхозах. «Можешь,— спрашивает Серега, — написать рассказ, как Иван-дурак решил Буренку своюзарезать, чтобы не отвлекала его от трудовых подвигов?» «Запросто», — отвечаю.И тут же на его глазах за полтора часа такой рассказ сварганил. Главныйредактор принял его без звука. Губы сжал. Было такое впечатление, что, если разожметих, его вырвет. Но не принять рассказ не мог. Было указание сверху опубликоватьчто-нибудь в подобном духе. Тут Серега попал в самую точку. Таким образом,отче, я заработал свой первый гонорар и вступил в «большую» литературу. Потом,правда, был момент, когда все для меня могло измениться, и жизнь моя пошла бытогда совсем в ином направлении...
Шел суд над Синявским и Даниэлем. Я, как вполне благонадежныйписатель, получил возможность присутствовать на нем. С самого начала я не моготделаться от впечатления, что оказался в мире Кафки... Двух писателей судилиза публикацию «антисоветских» проповедений за рубежом. Но то, что ихпроизведения антисоветские, требовалось еще доказать. Как доказать? Цитируявысказывания литературных героев? Однако отражают ли эти высказывания позициюавтора? Чтобы выявить ее, требовался литературоведческий анализ художественныхпроизведений, и, таким образом, политический процесс неизбежно превращался внаучную дискуссию, дискуссию, в которую вынудил вступить судей Синявский. Егоанализ был безупречен, логика неотразима. Бездарные и ограниченные судьи ничегоне могли ей противопоставить, кроме тупой ненависти. Они дали ему слово,поскольку этого требовал судебный ритуал, но его доводы и аргументы не имелидля них никакого значения, исход суда был предрешен. Я сидел в зале, и меняохватывало отчаяние. Талант, ум, совесть, человеческая личность, наконец,оказывается, не имеют никакого значения перед лицом грубой, неумолимой,бездушной силы, олицетворенной в государственной машине. И я вдругпочувствовал, что нахожусь на грани умопомешательства, — еще мгновение, ичудовищный, звериный вопль вырвется из моей груди, и я забьюсь в истерике.Невероятных усилий мне стоило овладеть собой. Зубами, до крови, я сжал губы.Пальцы мертвой хваткой впились в сиденье стула. Когда спазм, сковавший меня,ослаб и наступило расслабление, я поспешил покинуть зал, поскольку чувствовал,что через некоторое время начнется новый приступ, который сдержать мне уже нехватит сил. Вернувшись домой, я провел бессонную ночь. Периодически меня охватываловозбуждение, во время которого я испытывал страстное желание писать. В моем умемоментально возник замысел книги под названием «Суд над Сократом». Мне не нужнобыло ничего изобретать и выдумывать. Я увидел весь этот роман сразу, со всемиего сюжетными линиями и героями, которые, как живые, стояли у меня перед глазами.Не требовалось даже подбирать слова и складывать фразы — я слышал их. Нужнобыло садиться за стол и записывать, и, если бы я встал и начал писать, я уже несмог бы остановиться, и тогда моя жизнь наверняка бы сложилась иначе. От менятребовалось лишь небольшое усилие, нужно было только встать и сесть за стол. Яэтого не сделал, отче. Не сделал, когда испытывал аналогичные порывы во второйи в третий раз. А эти порывы сменялись чувством апатии и усталости, вызывавшиму меня отвращение к литературе, желание бросить ее и заняться любой, самойпрозаической работой ради хлеба насущного. Но где-то подспудно в моем умекопошилась мысль о том, что и на такой шаг я не способен. И по мере того какэта мысль в моем сознании принимала все более четкие очертания, во мнерождалась злость, тупая, отвратительная, сродни той злости, которую испытывалисудьи к двум преданным на заклание писателям. «Если в этом мире, — думал я, —нет места для совести и таланта, не нужны ни совесть, ни талант. С волками жить— по-волчьи выть». В таком настроении я пришел на следующий день в секретариатСоюза писателей. И когда один из мерзавцев, заправляющих там делами, пригласилменя к себе и посоветовал написать статью с осуждением Синявского и Даниэля(недаром же мне оказали доверие и допустили в зал суда), я уже был готов кэтому предложению, более того, ждал и почти жаждал его. В своей статье я сделалто, на что неспособны были судьи: путем изящного литературоведческого анализавыявил преступный, антисоветский умысел отданных под суд писателей. Неиспытывая ни малейших угрызений совести (о какой совести может идти речь, еслиее нет и в помине!), я отнес свою статью редактору того же журнала, где былопубликован мой первый рассказ. И опять редактор вынужден был ее принять. И