сыграет свою роль, ему не заплатят и тридцати сребреников.
29 сентября 1985 г.
После поездки в Речицу отношение ко мне Анатолия Захаровичазаметно изменилось. Он, правда, и раньше был вежлив и предупредителен, но завсей этой вежливостью и предупредительностью ощущалась отчужденность и настороженность.Перед ним был противник, конечно слабый и никудышный, которого, может быть, иво внимание не следует принимать, но все-таки противник. Мое внешне униженноеположение давало Анатолию Захаровичу все основания относиться ко мне свысока.Однако еще больше уверенности ему придавало сознание того, что он являетсявеликим знатоком церковного искусства, в котором я, как и всякий священник,ничего не смыслю и не способен смыслить. Логика его проста: икона в моих глазах— фетиш, а если так, для меня не имеет значения, написана ли она гениальнымиконописцем (Феофаном Греком, Андреем Рублевым, Дионисием и т.д.) иликаким-нибудь безвестным богомазом. В силу этого мне априорно не дано постигнутьэстетических красот древнерусской живописи, именно живописи и именнодревнерусской, ибо, по его глубокому убеждению, за рубежом — XVI века ничегодостойного внимания возникнуть в ней не могло. Священную историю, церковнуюдогматику и службу он знал, по-видимому, хорошо, но относился ко всему этомукак к подсобному материалу, порой занимательному, если речь шла о Священнойистории, но в большинстве случаев — утомительному и нудному.
И вдруг что-то с Анатолием Захаровичем произошло. Теперь явидел его за каждой службой. Он не молился, нет, не осенял себя крестнымзнамением — об этом не могло быть и речи, — но то внимание, с которым он следилза ходом литургии и всенощной, не имело ничего общего с праздным любопытством ипрофессиональным интересом искусствоведа. И невольно возникала догадка, что вовремя поездки в Речицу ему открылось нечто, о чем великий знаток церковногоискусства, видимо, не подозревал. Анатолий Захарович словно заглянул за граньдвухмерного мира, в котором жил прежде, и понял, что, рассматривая икону сформально эстетической точки зрения, он, собственно говоря, скользил поповерхности, не проникая в глубь предмета своего исследования.
А потом Анатолий Захарович исчез. На службе он уже непоявлялся, целые дни проводил на лесах под сводом храма, явно избегалпопадаться мне на глаза, а если такое случалось, спешил проскользнуть мимо,сухо буркнув приветствие или сделав вид, что не заметил меня. Но даже этимимолетные встречи, опущенные смущенные глаза выдавали его с головой. Он был нев состоянии скрыть лихорадочного возбуждения, которое ощущалось мною почтифизически. Можно было ничего не говорить, все было ясно — Анатолий Захаровичсделал великое открытие, к которому стремился всю жизнь. Под известковой побелкойон обнаружил древние фрески. Сам факт такого открытия не мог вызвать у меняудивления. Я ждал его, я был уверен, что это случится, и, более того, в минутыдуховного прозрения мне порой виделись проявляющиеся сквозь побелкунерукотворные лики ангелов и святых угодников Божиих. Они были подернуты легкойдымкой, колебались и плыли, но иногда я их видел очень отчетливо и мог бы, какмне казалось, уверенно и безошибочно очертить их контуры.
В нормальной стране и нормальных условиях любой священник былбы несказанно рад обнаружению в своем храме древних фресок, но здесь, взахолустном Сарске, на оскверненной Русской земле, все извращено и перевернутовверх дном. Обретение святыни противоестественным образом оборачивается здесьее поруганием. Это ясно для меня, это ясно для Валентина Кузьмича (знает ли оноб открытии? Наверняка уже знает!). Это ясно для Анатолия Захаровича. Не потомули он не поднимает на меня глаз и, как мышь, стремится проскользнуть мимо?
20 октября
Анатолий Захарович решился. Он подошел ко мне и сказал:
— Отец Иоанн, я должен с вами объясниться.
Вид Анатолия Захаровича был более чем странный. Волосырастрепаны, лицо в красных пятнах, губы сводила судорожная гримаса. Мнепоказалось сначала, что он пьян.
— Хорошо, я в вашем распоряжении.
— Не могли бы вы подняться со мною наверх?
Мы взошли на леса. Поверхность свода была закрыта листами бумаги.С какой-то идиотской ухмылкой Анатолий Захарович снял их, и передо мнойпредстал дивный лик ангела. Я увидел его, и в тот же миг окружающеепространство перестало для меня существовать. Я стоял на помосте на головокружительнойвысоте под сводом храма и не знал, на земле я или на небесах. Как во сне,ощущение тяжести покинуло меня. Я парил. Под сводом храма или под сводом неба?И мой небесный брат, прекрасный и совершенный, парил рядом со мной.
Не знаю, сколько прошло времени: секунда, две, минута илицелая вечность. Я обрел наконец чувство реальности. Возле меня стоял АнатолийЗахарович с зажженной свечой в руке. Откуда появилась она, когда и зачем онзажег ее? Болезненная гримаса больше не искажала его лица. Оно было спокойным ипросветленным.
— Какая легкость, а? — произнес он. — Какое совершенство!Отец Иоанн, я переживаю сейчас кульминационный момент моей жизни. Это пик,предел! Вся моя предшествующая жизнь была подготовкой к этому мгновению, и всяпоследующая будет лишь воспоминанием о нем. Я родился, жил, приобретал знания, чтобыоткрыть эти фрески. Я безмерно счастлив, и мне очень грустно, потому чтоникогда больше не испытаю подобного блаженства. Такое дается раз в жизни, и далеконе всем. Мною сделано великое открытие, о котором будут писать книги. Этот храмрасписан гениальным художником из школы Дионисия. Его фрески должныпринадлежать людям. Так что же будем делать, отец Иоанн? Здесь сошлись нашипути и судьбы. Я все понимаю, вероятно, ваше призвание и высший смысл вашейжизни в том, чтобы спасти храм, а мой удел — добиться его закрытия и превратитьв музей, холодный и мертвый. Да, да, холодный и мертвый! Ведь эти фрески живутпри свете губительных для них свечей, в храме, в котором совершается литургия!Я многое передумал за эти дни и многое понял. Мне кажется, если бы все зависелоот нас, мы нашли бы мудрое решение, однако от нас с вами ничего не зависит.Решение будут принимать другие, те, кому нет никакого дела до этих фресок, нокому они нужны как предлог, чтобы закрыть храм. Итак, что же мне делать?
— Есть варианты?
— Нет.
— Что же тогда требуется от меня?
— Как поступили бы вы на моем месте?
— Я не могу быть на вашем месте.
— Хорошо. Что будете делать вы, когда я объявлю о своемоткрытии?
— Буду молиться.
— Будьте реалистом, отец Иоанн. Храм сохранить уженевозможно.
— Нет ничего невозможного для Господа.
— Но как, как Он сохранит его?
— Через людей — через меня, через вас, через тех, ктопринимает решение...
— Ни от меня, ни от вас, как я уже сказал, ничего не зависит,а те, кто принимает решение... Я пока никому не говорил о своем открытии и дажемоих помощников не подпускаю сюда. Вы первый, вернее, второй, кто видит этуфреску...
— Нет, все-таки первый, Анатолий Захарович.
— Первый?
— Да. Я видел ее еще до начала реставрационных работ. Незнаю, чем это объяснить, но в минуты особого душевного состояния, во времямолитвы или стресса, мое зрение удивительным образом обостряется. И вот сейчася вновь вижу скрытые фрески. Поздние наслоения красок кое-где затемняют их, нопод известковой побелкой они проявляются очень отчетливо.
— Где?
— Дайте мне карандаш. Я обведу контуры одной из изображенныхздесь фигур.
Я взял карандаш и на глазах изумленного Анатолия Захаровичаобвел образ архангела Михаила.
22 октября
Прошло два дня. И вот сегодня вновь подошел ко мне АнатолийЗахарович. Он был спокоен и сосредоточенно серьезен.
— Отец Иоанн, — сказал он. — Я хотел бы продолжить нашразговор. Скажите откровенно, вы не могли видеть где-нибудь в архивах описаниехрама?
— Понятно, — ответил я и невольно улыбнулся. — Детальногоописания храма я не встречал, но с тем, что мне удалось обнаружить, выпознакомитесь. Что же касается архангела Михаила... а в данном случае, видимо,именно он вас интересует, не так ли?
— Да, конечно.
— Его описания я не видел. И если бы даже видел... Объяснитьэтим совпадение контуров, наверное, невозможно. А ведь они совпали?
— С абсолютной точностью, как бы ни казалось это невероятным.
— Мы плохо знаем возможности человека и недооцениваем силуБожию.
— Согласен, отец Иоанн. Перед вами Фома неверующий. Мне нужнобыло бы увидеть раны в теле Христа и вложить в них персты, чтобы уверовать вБога. Что же, у каждого свой путь к Нему. Мой путь — через этот храм, черезвстречу с вами, через архангела Михаила. Благодарю Бога за то, что Он дал мневозможность увидеть уникальные фрески и помог преодолеть искушение. Гениальныйхудожник, расписавший храм Преображения, не оставил нам своего имени, потомучто считал себя инструментом Святого Духа. А я возомнил о себе бог знает что!Великое открытие сделал! Какая ерунда! фрески сами себя открывают тому, комунужно и когда нужно. Сейчас в этом храме они открыли себя вам и больше поканикому. Значит, не пришло время. И не мне решать, когда оно придет. Вот почему,отец Иоанн, я написал два заключения: одно — для вас, в нем изложено все какесть, и второе для тех, кто ищет предлог для закрытия храма. Там указано, что врезультате тщательной экспертизы в Преображенском соборе города Сарска никакихросписей, представляющих исторический и культурологический интерес, необнаружено. Вы можете теперь реставрировать интерьер храма так, как считаетенеобходимым. Что же касается раскрытого мною архангельского чина, то я еговновь закрыл известковым раствором. До поры до времени. Вы правы, отец Иоанн,Господь вершит свою волю через людей, и я рад, что постиг свое призвание и нашелсилы исполнить его. Благословите меня.
Анатолий Захарович с непривычки неловко сложил руки для благословения,и я, осенив его крестным знамением, трижды поцеловал.
1 ноября
В городе появились афиши, извещавшие о предстоящей премьере