— Ошибаетесь! Речь идет о национальном достоянии. Понимаете?О национальном достоянии!
Елизавета Ивановна все прекрасно понимала. Она улыбаласьнагло и снисходительно. Она чувствовала свою силу.
И тут у меня в буквальном смысле опустились руки. Положениебыло безвыходное. Приход явно доживал последние дни. Вернее, прихода уже небыло. Он существовал лишь в бумагах епархиального управления.
Все было ясно как божий день. Никакой церковный староста, ктобы он ни был — верующий или воинствующий безбожник, — не будет рубить сук, накотором сидит. Благолепие дома Божия его может мало волновать, но разрушенияхрама он не допустит. И если в данном случае дело дошло до разрушения, значит,вопрос предрешен, значит, есть «мнение» и староста, повязанная с этим «мнением»(иначе она и не была бы старостой), стремится урвать последний кусок у Церквипутем откровенного разбоя и святотатства. Мой вопрос относительно милиции былболее чем наивен. Какая тут милиция, если есть санкция свыше, если грабежпредусмотрен сценарием, авторы которого наверняка находятся в доле?
Я прошел в алтарь. Запрестольная икона, семисвечник, священныесосуды и священнические облачения были на месте.
— Ну как? — ехидно спросила Елизавета Ивановна.
— Слава Богу.
— Вы что, собираетесь служить?
— А зачем иначе я сюда приехал?
Елизавета Ивановна с неподдельным удивлением взглянула наменя.
— Рассчитывать на ваше сотрудничество в возобновлениибогослужений, — сказал я, — видимо, бессмысленно.
Моя собеседница продолжала молча, с недоумением смотреть мнев глаза.
— Можно ли расценить ваше молчание как согласие с тем, что сотрудничествомежду нами невозможно?
— Мне это было ясно еще до вашего приезда сюда.
— Вот и прекрасно. Приходского совета при храме, нужнополагать, не существует?
— Почему же? Список двадцатки где-то есть...
— Я говорю не о мертвых душах.
— Живая душа здесь я одна, — ухмыльнулась Елизавета Ивановна.
— Нет даже казначея?
— К чему казначей, если денег нет?
— Если дело обстоит таким образом, извольте передать мнеключи от храма.
Тонкие брови Елизаветы Ивановны удивленно взметнулись вверх.Такой акции с моей стороны она не ожидала и не знала, как реагировать на нее.Да, да, Елизавета Ивановна была права: она была единственной «живой» душой всписке «мертвых душ», хранящемся где-то в городском совете. Она была полновластнойхозяйкой храма. Кто ее назначил председателем несуществующего приходскогосовета — секрет полишинеля. Об этом не принято спрашивать. Во всяком случае, кее назначению не причастны ни прихожане, ни тем более настоятель храма, лишенныйвсякого права голоса и выступающий в качестве наемной рабочей силы. ЕлизаветаИвановна полновластно решала до сих пор, сколько заплатить священнику, сколькоположить себе в карман (об этом умолчим!), сколько передать в конвертахтаинственным лицам, от которых зависит ее пребывание в этой должности, сколькоперечислить в местный бюджет, в Фонд мира (о, она, должно быть, великаямирот-ворица! ) и сколько, наконец, оставить на поддержание предприятия.Впрочем, все это уже в прошлом. Предприятие прогорело. Здание комбината разваливается.Видимо, где-то восторжествовало мнение, что идеология превыше всего! Но ничегострашного! Не получим очередную медаль от Фонда мира, получим грамоту поидеологическому ведомству, а это не фунт изюма! Не отремонтируем за счетцерковных средств участок дороги от города до областного центра, ну и Бог сними! Что толку от отдельного участка, если дорога полностью все равно никогдане будет отремонтирована? Зато можно будет отрапортовать о полной и всеобщейатеизации населения и тем утереть нос соседям. Наверху обязательно это отметят,не могут не отметить! Вопрос о закрытии храма был решен. Вот почему ЕлизаветаИвановна после некоторого колебания с ехидной ухмылкой достала из сумочки ипередала мне ключи. Так, пожалуй, даже удобнее: если исчезнут последние иконы,ответственность ляжет на священника.
— Простите, Елизавета Ивановна, у меня к вам еще один вопрос:где бы я мог расположиться на ночлег?
— Ваш предшественник, отец Василий, имел квартиру в городе,неплохую квартиру, и загородный дом. У вас, конечно, не будет ни того, нидругого.
— О! Я на это и не рассчитывал.
— Входя в ваше положение, я могу попытаться помочь вамустроиться в гостинице, но успех не гарантирую. К себе, извините, не приглашаю.
— Уверяю вас, я и не принял бы такого приглашения.
— А вот отец Василий принимал такие приглашения, и весьмаохотно.
— Давайте оставим в покое отца Василия. Скажите, в храме нетникакой комнатушки?
— Есть. Видите дверцу? За ней винтовая лестница, она ведетнаверх. Там есть келья, в которой когда-то, давным-давно, жил некий старецВарнава. Потом там ночевал сторож, это еще когда были деньги. Не знаю, удовлетворитли она вас. Можете посмотреть. Только, извините, сопровождать вас туда я небуду. Все-таки женщина... Это было бы не совсем прилично...
Я вспыхнул.
— Елизавета Ивановна, не будем говорить о приличиях.
— Почему же? — наигранно-наивным тоном спросила она. — Где жееще, как не здесь, поговорить о приличиях?
— Здесь говорят о грехах.
— Можно и о грехах. Я могла бы рассказать вам многоудивительного.
— Все, что вы можете мне рассказать, старо как мир. И ничегоинтересного для меня в этом нет.
— Не думаю. Впрочем, я вижу, вы не расположены к разговору огрехах. Позвольте откланяться.
— Странная манера разговаривать со священником...
— То ли еще бывает, батюшка, то ли еще бывает!
— Прежде чем мы с вами расстанемся — а мне хотелось бырасстаться с вами навсегда, — я вынужден задать еще один вопрос — относительнорегента и хора.
— Что касается расставания, то, к сожалению, это не от насзависит. Мы с вами тут только пешки. В отношении регента и хора могу сказатьопределеннее. Хора нет. Хору платить нужно. Регент был. Древний старец. Кто-томне говорил на днях, что он при смерти, а может быть, и умер уже.
— Адрес!
— Чей? Регента? Пожалуйста.
Елизавета Ивановна достала из сумки блокнотик, что-тонаписала в нем, вырвала листок и передала мне.
— Свой адрес я тоже написала. Вдруг пригодится. Как знать!Ваш предшественник, отец Василий... Не глядите, не глядите на меня так! Все,ухожу. Прощайте!
Председательница приходского совета неприличной походкой направиласьк выходу и, не перекрестившись, вышла из храма.
Я остался один в разрушающемся, приговоренном к уничтожениюхраме. Несколько веков здесь молились люди. Они шли сюда со своими скорбями,радостями и надеждами... Тысячи, десятки, сотни тысяч людей... Поколение запоколением. Здесь их крестили, здесь они венчались, исповедовались в своихгрехах, молили Бога о помощи, здесь их отпевали, когда они заканчивали свойземной путь. Все самые яркие и драматические события их жизни связаны с этимхрамом. Неужели все это ушло, исчезло безвозвратно и передо мною только мертвыйсклеп?
Нет, нет, нет! Я стоял на коленях перед царскими вратами ипочти физически ощущал, как от закопченных, потрескавшихся икон и фресок, отсамих стен храма исходила незримая живая энергия. В народе есть выражение: «намоленныйхрам», то есть насыщенный, пропитанный молитвенной энергией тысяч и тысячлюдей. Его можно разрушить и осквернить, устроить в нем склад и конюшню, но онникогда не станет мертвым склепом. Каждая его частица будет оставаться святыней,обладающей чудесной целительной силой.
В последнее время внимание ученых привлекает феномен интенсивногорадиоизлучения Земли. Говорят, что наша планета, только что вступившая в фазутехнологической цивилизации, кричит, как младенец, на всю Вселенную. Нет, нашапланета не кричащий младенец. Что значат темные радиошумы по сравнению сярчайшим светом пневматосферы Земли, излучающей духовную энергию! Светпневматосферы в отличие от радиошумов, не теряя своей интенсивности, мгновеннодостигает любой точки пространства, тотчас становясь достоянием Вселенной. Ивот сейчас я нахожусь в одном из источников этого света. Он доверен мне. Ядолжен сохранить его во что бы то ни стало, не дать ему угаснуть, и не толькоради той общины, настоятелем которой я назначен Священноначалием моей Церкви.
Не знаю, сколько времени прошло. Я поднялся наконец и, дваждыперекрестившись перед престолом, прикоснулся к нему губами. И я понял вдруг,что сегодня же я должен совершить всенощную, а затем литургию, пусть даже один,пусть даже в пустом храме. И в голове мелькнула мысль, что от этого будетзависеть все: судьба храма и прихода и моя личная судьба.
Я решил осмотреть комнату, в которой мне предстояло отныне жить.С большим трудом удалось открыть заржавевший замок. Не было никаких сомнений втом, что он не открывался уже много лет. Что касается сторожа, который якобытам ночевал, то он скорее всего лишь числился в ведомостях Елизаветы Ивановны.
Открыв дверь, я почувствовал застоявшийся запах пыли.Поскольку электричество туда проведено не было, я зажег свечу и по узкойвинтовой лестнице поднялся наверх. На лестничную площадку выходила дубовая,обитая медью дверь. Я толкнул ее. Она со скрипом подалась, и я оказался внебольшой келье со сводчатым потолком и узкой щелью вместо окна. Возле этойщели стоял покрытый сукном стол и старинный, с высокой резной спинкой, стул. Упротивоположной стены находился огромный кованый сундук, видимо служивший дляпрежнего обладателя кельи и лежанкой. В углу висела икона.
Я вставил свечу в стоявший на столе медный, с зеленоватымналетом подсвечник, подошел к сундуку и открыл его. Сверху лежал набитыйсоломой матрац. Под ним находилось бережно завернутое в простыню, стертое и потемневшееот времени священническое облачение: епитрахиль, фелонь, пояс, палица и поручи.Рядом лежали изданные в прошлом веке Служебник и Чиновник и толстые тетрадки,исписанные аккуратным бисерным почерком, с дореволюционным правописанием, с«ятью», «фитой» и «ижицей». Это были дневниковые записи и заметки по историихрама. В верхнем углу лицевой страницы тетрадей было написано имя: «Иеромонах