Варнава».
Боже мой! Эти записи пролежали в сундуке по крайней мере летшестьдесят! Невероятно! Но почему невероятно? Кого они могли заинтересовать?Елизавету Ивановну? Отца Василия? Вряд ли их мог соблазнить и старинныйсундук... Впрочем, как они сумели бы вынести его отсюда? Но ведь сундуккаким-то образом оказался здесь! Выходит, мастера изготовили его в самой кельепо заказу ее обитателя... Когда же это было? Наклонившись, я разобрал на металлическоморнаменте цифру «7174», год от сотворения мира, 1666-й по новому исчислению.Век Алексея Михайловича! Стол у окна принадлежал уже новому времени. Однако ион, судя по габаритам, изготовлен здесь, в келье. Стул, конечно, можно было бывынести, и в Москве коллеги Елизаветы Ивановны наверняка бы так и поступили.Они и сундук бы вынесли, прорубив полутораметровую стену храма. Но провинцияесть провинция. Тмутаракань, одним словом.
Невероятным усилием воли я преодолел свое любопытство иотложил записи иеромонаха Варнавы. Спустившись вниз, я обнаружил во дворикеоколо храма санузел, нашел ведро и половую тряпку и, набрав воды, вновьподнялся в келью. Я совершал омовение кельи в особом, приподнятом настроении, япочти священнодействовал. Ведь это была не просто уборка комнаты — смываласьпыль десятилетий: семидесятых, шестидесятых, пятидесятых, сороковых, тридцатыхи, наконец, двадцатых годов. Воссоздавалась первозданная чистота святого жилищаблагочестивых старцев, неведомых мне божественных избранников, куда ясподобился подняться по узкой лестнице, как по лествице Иакова. Это не былопогружение в бездну веков, это было восхождение к Небу. «И увидел во сне[Иаков]: вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот АнгелыБожий восходят и нисходят по ней. И вот Господь стоит на ней и говорит: ЯГосподь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака; (не бойся): землю, на которойты лежишь, я дам тебе и потомству твоему».
Вскоре келья сияла чистотой. Втиснувшись в щель окна, яоткрыл его. Свежий воздух впервые более чем за полвека ворвался в комнату.
Прочитав канон, я взял с собой облачение старца Варнавы, винои просфоры, которые промыслительно дал мне архиепископ, и спустился в храм.
Сколько раз я облачался в алтаре перед службой, сколько размашинально надевал на себя священнические одежды, почти бездумно читаяподобающие молитвы! Сейчас все было иначе. С волнением и трепетом ярассматривал поблекшие облачения старца Варнавы. Господи, да им же нет цены!Они расшиты настоящими золотыми и серебряными нитями, украшены не стекляшками,а жемчугом и камнями! Это не жалкие поделки Софринской мастерской. Как случилось,что на них не обратили внимания ни отец Василий, ни Елизавета Ивановна, ни ихпредшественники, ни вездесущие чекисты, ни лихие комсомольцы двадцатых годов? Аможет быть, никто из них, полагаясь друг на друга, так и не удосужился поднятьсяв келью старца Варнавы?
Облачения были тяжелыми, как рыцарские доспехи. Возлагая ихна себя, я испытывал чувство подъема, пьянящего возбуждения, как воин,готовящийся на брань. Не случайно ведь при возложении набедренника читают: «Препояшимеч Твой на бедре Твоей, Сильне». Доспехи и меч! Как герой рыцарской сказки, яобрел их сегодня. Они ждали меня десятки лет. Они были ниспосланы мне свыше,чтобы укрепить меня, сделать неуязвимым для врагов. Это ли не чудо? И разве нечудо то, что облачения, только что казавшиеся ветхими и тусклыми (может быть,потому и сохранились они), вдруг обрели блеск и сияние и при свете свечейзаискрились драгоценные камни, ожил, стал чистым и ясным, казалось бы, умершийжемчуг.
Впервые в жизни я служил один в пустом храме.
Я был чтецом и диаконом, певцом и иереем. Я совершал службу неторопливои размеренно — впереди была целая ночь, а если нужно, и утро. Не было нималейшей усталости, и не было чувства того, что я один в храме. Наоборот, япочти реально ощущал присутствие в нем великого множества людей, молившихсяздесь и год, и сто, и четыреста лет назад. И порою я зримо и явственно различалв полумраке храма вдохновенные лица детей, согбенные фигуры старух, суровыелики мужчин, залитые слезами глаза молодых грешниц. А за ними, в глубине храма,находилась — я знал — моя паства, нынешние жители города Сарска, они должныбыли быть на моей первой службе, и они были на ней. А еще дальше молилисьбудущие чада Церкви. Господи, что же это? Галлюцинация? Самообман? Или, можетбыть, прозрение? Ведь если те, кто еще не рожден, присутствуют здесь, значит,храм не будет разрушен, значит, удастся все-таки сохранить его!
Я выходил на солею и, обратившись лицом к алтарю, читал задиакона:
— Миром Господу помолимся!
— О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся!
— О светем храме сем и с верою, благоговением и страхомБожиим входящих вонь Господу помолимся!
— О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды Господупомолимся!
— Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоеюблагодатию!
Провозглашая слова ектеньи, я испытывал столь знакомое, наэтот раз только многократно усиленное чувство единения с верующими. Я не виделих, я стоял к ним спиной, но я ощущал тысячи устремленных на меня взглядов,грехи и скорби молящихся невыносимым бременем ложились на меня. Стоявшие замной мучались, страдали, словно не находя спасительных слов, способных вывестиих из ада. Я произносил слова, которые пробивали незримую брешь между землею инебом, и в эту брешь устремлялось все то, что бродило, металось и не находиловыхода в душах людей.
Я люблю диаконское служение. И хотя иеродиаконом мне довелосьбыть всего несколько месяцев, об этом времени у меня остались самые теплые воспоминания.Конечно, служение иерея, жреца и пастыря дает особое и, возможно, более полноеи глубокое удовлетворение... И все же, что может сравниться с тем чувством,которое испытывает диакон, выступающий перед Богом как предстатель всех страждущихи скорбящих.
Наступил главный момент литургии — Евхаристия, когдапроисходит таинственное превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. Язапел Херувимскую песнь. Но удивительное дело — голос мой становился все глушеи глуше, пока я не понял, что лишь беззвучно шевелю губами. Однако Херувимскаяпеснь продолжала звучать. Она звучала на клиросе, и как звучала! Я никогда ещене слышал такого пения. Это пели ангелы, это пели херувимы! Все вокруг преобразилось.Изменилось само пространство. Своды храма стали легкими и воздушными. Онирасплывались и колебались как дымка. И невозможно было уже определить реальныеформы и размеры храма.
— Приидите, ядите, сие есть Тело Мое, Еже за вы ломимое вооставление грехов! Пийте от Нея вси, Сия есть Кровь Моя Нового Завета, Яже завы и за многая изливаемая во оставление грехов!
Я причащался Святых Даров. Тело и Кровь Христа становилисьмоим телом и моей кровью. Теплота, возникшая где-то в области моего сердца,разливалась по мне. Восторг охватил меня. Я становился богом, и становилисьбогами все, кто находился в расширившемся до пределов Вселенной храме.
И дерзкая мысль возникла в моем уме, мысль о том, чтослужение, совершаемое мной, имеет космическое значение, что оно есть выражениевселенского закона, определяющего бытие мироздания. В самом деле, почему законыобязательно должны выражаться в математических формулах и логических умозаключениях!И неожиданная догадка пронзила меня: до тех пор, пока совершается литургия,Земля будет стоять непоколебимо и Господь утвердит «Вселенную, яже неподвижится».
30 мая
Было уже утро, когда я вернулся в келью. Я постелил насундук набитый соломой матрац, лег на него и моментально заснул.
Проснулся я часа через два бодрым и полным сил, как будто быпроспал целые сутки, и некоторое время недоумевал: была ли ночная служба, иливсе это мне приснилось — настолько необычными, выходящими за рамки реальностибыли мои впечатления. Вспомнились все события прошедшего дня: приезд вобластной центр, прибытие в Сарск, храм, келья, старец Варнава и, наконец,служба — она была!
Я поспешно встал, съел вместо завтрака просфору и направилсяв горисполком — благо, он находился рядом, по другую сторону площади, котораяраньше наверняка называлась Соборной.
Стоявший у дверей горисполкома милиционер бросил испуганныйвзгляд на мою рясу и наперсный крест и попросил (именно попросил, а непотребовал) пропуск, паспорт или партбилет. Ни того, ни другого, ни третьего уменя не оказалось. Милиционер растерялся. Мой «экзотический» вид лишил его дараречи. С обычным посетителем он не стал бы церемониться, но перед ним был необычный посетитель. Поэтому милиционер, поколебавшись, вызвал дежурного погорисполкому. На того я произвел не менее сильное впечатление. Он некотороевремя молча смотрел на меня, а потом вдруг сел, точнее, рухнул на стул, стоявшийвозле столика со служебным телефоном.
— Что вам угодно? — наконец спросил он.
— Нанести визит вежливости соседям и вручить свои верительныеграмоты.
Лицо дежурного вытянулось от удивления. Глаза егорасширились, но постепенно они стали сужаться, приобретая холодныйметаллический блеск, рука потянулась к телефону, и мне стало ясно, какаястрашная мысль родилась в его голове. Я поспешил достать свои верительныеграмоты, то бишь письмо уполномоченного Совета по делам религий. Дежурныйнастороженно взял бумагу. Взгляд его не то чтобы смягчился, а просто утратилнапряженность, а лицо приняло снисходительно-презрительное выражение.
— Сегодня суббота, неприемный день, — брезгливо скривив губы,произнес он.
— В таком случае могу ли я попросить вас передать эту бумагукому следует?
Дежурный задумался, затем набрал трехзначный номер телефона.
— Валентин Кузьмич, к вам посетитель, поп... с письмом изобласти... Хорошо.
Положив трубку, дежурный раздраженно промолвил:
— Я же сказал: сегодня неприемный день. Вас вызовут, когданужно будет. Письмо оставьте.
Официальная часть моей программы на сегодня была завершена.
Теперь мне предстояло навестить регента церковного хора. Онжил в центральной части города, недалеко от Соборной площади, в огромной коммунальной