[225] через плечо для дичи, в руках двустволка, из которой охотник стреляет тигру в пасть.
Вошел молодой человек и просил меня в соседнюю комнату – подождать мамашу. Судя по обстановке этой комнаты – в ней Ольга Петровна гадает, принимает больных и других посетителей. Комната оклеена темными обоями с золотыми цветами, большое окно в цветных стеклах своеобразно окрашивает комнату. На большом столе красного дерева стояла лампа, ящики черного дерева с инкрустациями, два ящика поменьше, белый и красный, и деревянная небольшая миска красивой работы. Кругом стояли четыре небольших кресла и одно большое с резною спинкою. На дверях и на окне тяжелые драпировки. Стена украшена двумя большими фотографиями пожилых женщин в местных армянских костюмах. В этой комнате священнодействовала Ольга Петровна.
Вошла Целинова – женщина лет пятидесяти, большого роста, крупное лицо, цвета старого пергамента, жгучие черные глаза, густые черные волосы с проседью тщательно причесаны. Одета в темно-коричневое шелковое платье с большими черными цветами. Вся фигура производит внушительное впечатление, а на клиентов, особенно на лечащихся, надо полагать, впечатление неотразимое.
Ясным, сильным голосом Целинова просила меня сесть и спросила, что мне угодно? Я сообщил содержание поступившей на нее жалобы Гуньковой, сказал, что должен опросить ее, священника Гусева и Полтавцева, и предложил ей объяснить, как было дело.
Грустно улыбнувшись, Целинова повела рассказ об известности, которою заслуженно пользовались ее бабка и мать, о массе добра, которое они сделали людям, и перешла к рассказу о своей долгой и безупречной деятельности. Говорила она недурно по-русски, манера говорить покровительственная, точно поучает, и видно, что привыкла общаться с людьми. Все время она пытливо меня рассматривала.
– Люди, – сказала она, – часто и много благодарят меня, молятся за меня, а теперь какая-то глупая женщина хочет сделать меня преступницей, меня будут судить. Это трудно пережить. Да, я лечу людей, которые просят меня об этом. Не я это выдумала. Сотни лет люди лечатся у богом избранных, которые знают, как и чем лечить болезни, облегчать страдания людей, и я, по наследству от матери и бабки, получила дар господний лечить и гадать. Когда я иду с молитвой искать воду для людей, в моих руках та самая палочка, с которой ходили моя бабка и мать. И начинает в моей руке палочка дрожать, на каком-нибудь месте. Я прислушиваюсь и получаю господнее благословение – здесь. Тогда останавливаюсь, а палочка в руке дрожит. И на этом месте люди роют колодезь и находят воду. Так и в гадании: говорю только то, на что господь бог наставляет меня. А если гадающий и лечащийся скрывает правду, обманывает, то обманывает себя, и я невинна за то, что происходит.
Все это Целинова рассказывала плавно, говорила, видимо, тысячи раз, и речь лилась вдохновенно, без запинки. Я не перебивал излияний Ольги Петровны, внимательно слушал.
«Баба, – подумал я, – башковитая и, как говорится, «посередь господ выгавкалась».
– И вижу, – сказала она, – что вы не верите в то, что я рассказала вам.
Я уклончиво ответил, что для меня все это ново и до сего я об этом не думал.
– А что вы можете сказать по поводу обвинения Гуньковой?
Целинова с горечью объяснила:
– Не я ее искала, а она упросила меня помочь ее горю. Плакалась на свою судьбу, говорила; что видела человека, которому я помогла. Но Гунькова скрыла от меня, что доктор лечил ее мужа три месяца и признал болезнь неизлечимой. Ежели бы я это знала, то не взялась бы помочь. Она меня обманула, а не я ее. Не по моей вине ее горе. Деньги, что она мне дала, я готова возвратить, они мне не нужны. Объяснить же, почему я так поступила с больным, не могу. Действую по внутреннему голосу.
– А при чем тут новолуние, кладбище и прочее? – спросил я.
– И объяснить не могу, и рассказать трудно. Пожалуй, ничего не выйдет. – Подумав, она проникновенно сказала: – Новолуние – новый свет, новая жизнь. Заброшенное кладбище – покинутая смерть. Белый молодой голубь – знак чистой здоровой жизни. Отрывание головки голубю – жертва за больного. Знак креста на лбу невинной кровью – искупление… Не поймете меня, дорогой мой, – закончила Целинова.
Я просил ее позвать священника Гусева и Полтавцева. Пришел священник. Тщедушный, маленький, с обгрызенной седой косичкой. Испитое, сморщенное лицо, слезящиеся, бесцветные глаза, весь какой-то потертый, заношенный. Дребезжащим тенорком ответил на вопросы:
– За что меня судить – недоумеваю. Молюсь о болящих, читаю по покойникам – так и живу. Ольга Петровна – моя благодетельница. Она прощает мои слабости, дает мне угол, кормлюсь при ней. Лишен прихода за слабость. Не ропщу, искупаю грехи мои. Кто на меня жалуется, не знаю, не грешен перед ней; ни в чем не завлекал, не обманывал. Одна напраслина, наваждение… О болящих возносил молитвы и великий пастырь Иоанн Кронштадтский. И мне, грешному, не возбранено молиться о страждущих… Молился о болящем у кладбища. Заказали помолиться жена его и Ольга Петровна, которая без молитвы ничего не делает. Женщина она ума большого, до всего доходит и постигает. Больше ничего не знаю.
Полтавцев, тот самый, кто не хотел впустить меня в дом, медлительно лениво показал:
– Служу у Ольги Петровны больше двадцати пяти лет. Живу на хуторе, бываю в городе и, когда нужно, обслуживаю. Никого я не обманул, и судить меня не за что. Ольга Петровна лечит людей и даже таких, что рукой не достанешь. И все благодарят, подарки шлют, а тут вот что вышло из-за этой самой Гуньковой. Потому что скрыла, подлая баба, что доктора уже залечили ее мужа. Признаю, что держал больного за руки, оторвал голубю головку, значит, так надо было Ольге Петровне и не нашего ума дело судить об этом.
Так как Гунькова установила, что убыток она понесла в 280 рублей, то я направил дознание мировому судье – мошенничество на сумму менее трехсот рублей и незаконное врачевание. Дело слушалось у нахичеванскаго судьи Скуба – очень обходительного и разумного человека. В канцелярии в день суда застал судью и защитника Целиновой – местного популярного адвоката. Разговор, видно, шел о деле Целиновой.
– Сознайтесь, – сказал господин Скуба защитнику, – во взаимной услуге. Она вас травкой укрепляет, а вы ее красноречием утешаете. Живу здесь, батенька, двадцать лет и до сего не сподобился увидеть «гордость Нахичевани», а слышал про нее много. Моя супруга запротестовала, когда я ей про голубка рассказал. Уверен, что моя благоверная, дама умная, с высшим образованием тоже бегает тайком к гадалке. Гипноз. Ну, пойдемте обследуем таинственные силы.
В небольшой камере судьи Целинова казалась особенно большой, имела чрезвычайно внушительный вид в хорошей шубе и в богатом кружеве на голове. Священник истово крестился и что-то шептал. Сонный Николай Иванович был равнодушен, спокоен, точно не его будут судить. Гунькова, нестарая женщина, свирепо-презрительно посматривала на своих обидчиков. Целинова заявила судье, что готова немедленно возвратить Гуньковой 280 рублей, и судья спросил Гунькову, желает ли она получить деньги. Гунькова визгливо:
– Эти деньги проклятущие. Как они у ведьмы были. Пущай на гроб ее останутся. Не возьму их.
Судья:
– Вы не на базаре, а в суде. Предлагаю не ругаться и говорить спокойно. Расскажите, как было дело.
Гунькова:
– Она обещалась, что муж мой будет такой, как Васильков. Деньги обманом взяла и совсем мужа спортила. И теперь я из-за ее мошенства ни два, ни полтора. И мужа нет, и не вдова. А эти ей помогали. Пьяный поп, ему запрещена служба, а он за водку шепчет какую-то там молитву, чтобы надурить голову. А этот дерет головы голубям, да держал мужа, чтобы не сбежал. И сгубили его совсем.
Целинова показала, что Гунькова жаловалась на свою судьбу, плакала, просила помочь «и я сделала все, как понимаю, а она скрыла, что доктор лечил, и не на моей совести ее горе. Подтверждаю все, что показала господину начальнику, не скрываю, что лечу людей и до этого на меня жалоб не было». Священник повторил рассуждение о молитве за болящих:
– Пред людьми, – сказал он, – я чист. Обманов не знаю. Грешен и в грехах моих каюсь пред господом. А за слабости мои покаран.
Полтавцев хмуро объяснил:
– Что мне велят, то делаю. И почему, и как – не мое рассуждение.
Был допрошен я. Судья дополнительно задавал вопросы Гуньковой и другим. Защитник обстоятельно доказал, что совершенное Целиновой нельзя считать мошенничеством. Судья оправдал всех по обвинению в мошенничестве, а за незаконное врачевание приговорил Целинову к штрафу. С Целиновой мне пришлось столкнуться по делу еще раз, о чем расскажу отдельно.
Табельный Царский день. Местные чиновники, именитое купечество и другие в парадном одеянии подъезжали и подходили к собору на молебствие. Был погожий, солнечный день ранней осени. Расшитые мундиры, ордена, позументы сияли. Две сотни казаков с военным оркестром выстроились в ожидании парада. Соборная площадь была полна любопытными до зрелищ.
В это время на потрепанном извозчике подъехали к собору два пассажира. С пролетки слез небольшого роста плотный плохо скроенный человек лет сорока пяти. Простое мужицкое лицо, заросшее густой бородой-лопатой, на большой голове треуголка с золотым галуном и странной кокардой; одет был этот человек в темно-зеленый фрак с нашитыми, мудреными украшениями, на боку шпага, белые суконные штаны с золотыми лампасами, руки с растопыренными пальцами в белых перчатках. На шее большая серебряная медаль. С ним мальчик лет четырнадцати, одетый в такой же костюм.
Рис. 31. Кафедральный собор в Ростове-на-Дону. Дореволюционная фотография.
Эта пара, пробиравшаяся в собор, обратила на себя общее внимание. Нельзя было без улыбки смотреть на нее. Никто не знал, кто этот фрачник-белоштанник, какого ведомства эта форма, и непонятно, почему мальчик в такой же форме. Бывший в соборе полицмейстер и дежурный пристав не знали, кто сии именитые гости. Пара пробралась на видное место в соборе. Я заинтересовался, узнать, кто этот человек, и поручил агенту проследить квартиру и дознать, где служит, чем занимается новый для города, неизвестный чин.