Относительно брата он сказал, что юноша ни в чем дурном не замечен, что взял он его к себе, чтобы приучить к службе и затем определить его на место, и живет он у него около шести месяцев. Этот брат, Николай Павлов, во время расспросов и обыска избегал встречи со мной, так что, не видя его, я не знал о его существовании, пока не сказали.
На другой день после моего приезда в Куцеволовку я допрашивал всех живущих на станции, но ни к какому результату не пришел. Преступление оставалось неоткрытым. Потом я вспомнил про Николая Павлова, позвал его и допросил. Он был довольно приятной наружности, по виду скромный. Когда я обратился к нему с просьбой рассказать все подробно, он слегка покраснел и, заикаясь, стал отвечать на мои вопросы. Через несколько минут он совершенно оправился и рассказал следующее.
С вечера перед происшествием, по выезде брата, он пил чай у еврея, приказчика станции, потом был в комнате проезжих; заперев снаружи висячим замком дверь отделения и комнаты брата, гулял вблизи двора. Часов около 9 вечера поужинал у еврея же и затем пошел спать. Так как было рано, то он еще раз ходил гулять около двора, часов в 11, причем квартиры не запирал на время своей отлучки. Придя домой и собираясь раздеться, он хотел запереть дверь на крючок, но крючка у двери не оказалось: вывалившись, он лежал на полу. Предполагая, что крючок выпал из двери от ветхости сам собой, и, видя, что в отделении все цело, он успокоился и лег спать. Спал он очень крепко, а проснувшись, увидел, что сундук разбит и разорванные пакеты валяются на полу, о чем немедленно заявил приказчику и послал нарочного за братом.
Такое детское объяснение Павлова, сбивчивость его ответов на мои вопросы и, наконец, невероятность столь крепкого сна, чтобы не слышать, как разбивают и ломают сундук, навели меня на мысль, что в этом преступлении дело не обошлось без его участия. Раз задавшись такой мыслью, я начал неотступно действовать на сердце и душу юноши, обещал ему, что если последует с его стороны сознание, то он, как молодой и даже несовершеннолетний, найдет заступников во мне и почтмейстере, и дело ограничится пустяками. Я подробно объяснил ему, какой страшной ответственности подвергает он брата своего и других должностных лиц. При этом брат его, начальник отделения, плакал и умолял его сознаться, так [как] ясно было, что разбить сундук без его участия было невозможно.
Наконец, после семичасового увещания и слез брата, Николай Павлов сознался и объявил, что он вынутые из конвертов деньги все уложил в три бутылки, спрятал их на селе у одного крестьянина в присьбе (завалинке), что в этом преступлении соучастников у него не было, что топор из мастерской он взял сам и так как мастерская запиралась, то обратно положить не мог и забросил его в кухню уже утром в отсутствие кухарки.
Хотя в это время уже была поздняя ночь, но я распорядился зажечь фонари, и мы все с компанией и повинившимся отправились к тому месту, где были спрятаны деньги. Пройдя версты полторы от станции, на правой стороне улицы мы подошли к избе, и действительно Николай Павлов, поднявши немного доску присьбы и раскопав землю, вынул три бутылки с деньгами. По сверке найденных сумм с книгой записей деньги оказались все налицо. Виновный был отправлен в тюрьму, а дело передано товарищу прокурора Лошадкину. За это дело я получил благодарность от прокурора и от почтового ведомства.
Пропажа денег из почтовой сумки
В 1882 году осенью[17], около 5 часов вечера, приходит ко мне почтмейстер местной почтовой конторы и заявляет, что из сумки, адресованной в город Бахмут, уворован пакет с 10 000 рублей, что сумка цела, а денег нет, что он теперь пропал и не знает, что делать и кого в том подозревать. Пакет с деньгами им самим положен в сумку, и она при нем заделана, запломбирована и запечатана; все цело: сумка, пломба и печати. Я посоветовал ему телеграфировать в Бахмут о немедленной высылке сюда сумки и сам отправился на почту. Первым делом моим было изучить, как, чем и когда заделывается почта, когда и с кем отправляется. Я просил почтмейстера быть откровенным и не скрывать ничего, хотя бы было и с его стороны какое-нибудь упущение. В результате расспросов я узнал, что состав конторы – почтмейстер и два почтальона, что почта отправляется на железнодорожную станцию Белую ежедневно в 5 часов утра, а заделывается окончательно между 11 и 12 часами ночи, и что почтальон, который едет с почтой, ночует в конторе; сундук с разными казенными бумагами, пломбой и печатью стоит в конторе.
Осмотрев сундук, я нашел его запертым небольшим висячим замком и узнал, что, заделав корреспонденцию, почтальон отправляется спать; а в это время, когда он уезжал с корреспонденцией, приходил другой почтальон и оставался в конторе все остальное время. Эти почтальоны дежурили в конторе через день. На другой день привезли и сумку, которая при осмотре оказалась совершенно цела, а из уведомления Бахмутской конторы видно было, что пломба и печать при получении тоже были целы. Почтальонами служили мещане: ростовский – Каракозов, лет 25, и славяносербский – Иванов, лет 19. Расспросив об образе жизни каждого из них, я узнал, что Иванов – нравственный и тихий юноша, жил у своих родителей, отец его занимался сапожным мастерством, был прекрасного поведения и хорошей нравственности. Каракозов нанимал квартиру со столом недалеко от конторы, у одного из славяносербских мещан; это был человек нехорошего поведения и на стороне имел любовницу. В день пропажи пакета с почтой должен был ехать Иванов, но в тот день Каракозов просил Иванова позволить поехать ему, так как по разным обстоятельствам на другой день ему нельзя было ехать.
Сообразив все и зная, что сам почтмейстер – честнейший человек и устроить этого сам не мог, я пришел к убеждению, что кражу денег совершил один из почтальонов конторы, посредством подобранного ключа к сундуку, т. е. вскрыл сумку после ухода почтмейстера, вынул пакет с деньгами и затем, отперев сундук, достал пломбу и печать и заделал сумку так, как до того она и была.
Вследствие сего я обоих почтальонов, каждого отдельно, посадил под арест и сделал обыск, как в квартире Каракозова, так и у любовницы его, но нигде ничего не нашел. Потом я сделал обыск в доме Иванова, где нашел во дворе в сложенном в сажень булыжнике оболочку с денежного пакета в 10 тысяч рублей, но самих денег и конверта с адресом не нашел.
Несомненно, нужно было полагать, что пакет уворовал Иванов; поэтому к допросу Иванова я приступил прежде всего. Но он на все мои вопросы отвечал ясно, клялся в своей невинности и все время так страшно плакал, что действительно нельзя было не поверить ему, что он невиновен. Каракозов же был угрюм, как-то подозрительно смотрел и неохотно отвечал на мои вопросы.
После допроса Иванова и Каракозова я поместил их на ночь в одну комнату.
На почте от станционного приказчика я узнал, что утром приходил сторож из конторы на станции и требовал лошадей, как ему показалось, далеко раньше, чем обыкновенно бывало. Ямщик показал, что из конторы он поехал прямо на станцию железной дороги и почтальон, забравши почту, отправился в свое помещение, и что они приехали на станцию раньше, чем всегда приезжали. Сторож конторы отвечал, что он ничего не знает, так как по уходе почтмейстера он ушел в свое помещение и лег спать, а затем перед рассветом его разбудил Каракозов и послал за лошадью, тогда как прежде ни он, ни другой почтальон за лошадьми не посылали на станцию – лошадей всегда подавали к известному часу.
Опрошенные мной на станции сторожа и дежурные телеграфисты ничего не сказали. Один же из жандармов и сторож из казармы, стоявшей за станцией, заявили, что они рано утром видели, как почтальон Каракозов шел по полотну дороги со стороны, противоположной станции; но откуда он шел – не знают; что при нем было – не видели.
Возвратившись со станции, я опять потребовал Каракозова к допросу, на основании новых обстоятельств, но он был еще угрюмее прежнего и отозвался, что так как времени было много до прихода поезда, то он гулял по полотну дороги.
Ничего не добившись от Каракозова, я обратился к почтмейстеру и от него узнал, что замочек к сундуку, где хранились пломба и печать, он два года тому назад купил в Славяносербске в одной из железных лавок. Я попросил его пойти со мной в эту лавку, где узнал, что такой точно, как принесенный нами замок, купил здесь один почтальон, которого фамилии торговец не знает, но лично его узнать может. В других железных лавках около того времени почтальон Каракозов, как прямо [его] называли купцы, приходил и спрашивал замочек по этому образцу, но у них таких замков не нашлось. Когда привели Каракозова в лавку, где он купил замок, то хозяин лавки признал в нем того именно покупателя.
Теперь несомненно было, что пакет с деньгами выкрал Каракозов. Но он упорно от признания отказывался; сознавался, что действительно замок купил, какой лавочник ему дал, а сам не подбирал. Этот замок, по его словам, испортился, и он забросил его. Вечером того дня, т. е. через два дня после происшествия, приехал из Екатеринослава губернский почтмейстер Несвятский; еще через день-два ожидался на ревизии губернатор. Поэтому нужно было во чтобы то ни стало привести Каракозова к сознанию. В противном случае, если денег не найти, то, хотя улики были очень серьезные, результат получился бы совсем неэффектный.
Поэтому я придумывал все средства к тому, чтобы заставить его сознаться и открыть, где спрятаны им деньги. Спрятал же он их, вероятнее всего, в лесу возле вокзала, где гулял.
Несвятский по приезде немедленно посетил меня, много говорил по делу о пропаже денег и был совершенно согласен со мной, что деньги уворовал Каракозов. Но где же деньги и где их отыскать? Я ответил, что нужно еще немного подождать, авось сознается, и это непременно случится, только нужно время.
Несвятский пожелал видеть арестованных. Хотя это уже было поздно вечером, но мы отправились в кордегардию, и там Несвятский много говорил с ними, желая привести к сознанию, но результатов никаких не получилось. Когда же мы уходили, то Каракозов обратился ко мне и стал просить посадить его на ночь отдельно от Иванова, так как Иванов своими просьбами сознаться в преступлении решительно не дает ему покоя. Видя, что присутствие Иванова имеет все-таки некоторое влияние