один из пунктов, прописанных в Канун-наме Мехмеда Фатиха, и распорядился удавить по-тихому всех возможных конкурентов. А то развели тут, понимаешь…
Правда, и сам Мехмед III в султанах не сильно задержался: всего-то восемь лет было ему отмерено кисметом. 22 декабря 1603 года в возрасте тридцати семи лет он скоропостижно скончался. От каких-то естественных, но загадочных причин. То ли сердечный приступ острым кинжалом, то ли аллергия на шелковую удавку с фатальной асфиксией, то ли синдром острого дефицита митридатизма, а может, и в самом деле сказалось потраченное в политической борьбе здоровье. Да только новым султаном стал тринадцатилетний Ахмед I. Гробовщики снова оживились и потерли мозолистые ладошки, но Ахмед наотрез отказался изводить младшего брата: и жалко пацана, и у самого пока наследники только планируются, когда он, наконец, узнает технику процесса их появления. А ну как сам помрет, не испытав любви, так что – и всей Османской империи кранты? Нет уж, пусть будет хоть такая, но страховка. Пока же пусть этот Мустафа, что ли, в Кафесе посидит. А потом, если мысли привести закон Фатиха в исполнение у Ахмеда и появлялись, так ведь и Луноликая Кесем у него появилась. И начала разыгрывать свою многоходовочку, пользуясь тем, что молодой, но уже султан от нее без ума. Мол, пусть себе живет братишка, ты же видишь, что он столь же безопасен, сколь и бесполезен для империи – ну кому в голову придет делать на него ставки! Он же, как говорят северные гяуры, юродивый, и не надо брать грех на душу. Позже этот прецедент вполне оправдает ожидания Кесем и сохранит жизнь уже ее собственному сыну, Ибрагиму (на что, собственно, и был расчет).
А 22 ноября 1617 года двадцатисемилетний Ахмед I умер от сыпного тифа. И в султанском дворце схватились за волосы и за бороды: ну как так можно! Покойный Ахмед, видите ли, человеколюбие проявил, а нам теперь мучайся: соискателей-то на вакансию султана аж целых два! Мустафа постарше, да глуздом слаб. Вон, когда ему в Кафес приносят еду и питье, бьется в истерике, кричит и прячется, всякий раз думает, что убивать или травить пришли. Ну не то чтобы совсем безосновательно так думает, но чего параноить-то сразу? А Осман Ахмедыч – он ведь еще совсем мелкий!
Глава черных андроидов… простите, евнухов кызляр-ага Мустафа топил за Османа: дескать, совсем, совсем башка у Мустафы слабая и квадратная, нельзя на нее султанскую чалму повязывать. А шейх-уль-ислам Ходжасадеттинзаде Мехмет Эсат-эфенди и зам великого визиря Софу Мехмед-паша уверяли: пусть-де лучше он, чем совсем маленький Осман: люди же засмеют, совершенно справедливо не поверив, что малец что-то там может решать.
Так и стал шехзаде Мустафа пятнадцатым султаном Османской империи, Мустафой I, создав прецедент в порядке престолонаследия: на этот раз власть была передана не от отца к сыну, а перешла к старшему в роду. Справедливости ради стоит заметить, что Мустафе эта власть досталась лишь на словах и на виду у непосвященных. Хотя и эти самые непосвященные успевали заметить, что новый султан того. Чудить изволит.
Султан мог посреди приема или заседания почтенного Дивана вскочить, подбежать к уважаемым собравшимся и начать дергать, а то и таскать их за бороды; он мог сорвать с кого-нибудь из них чалму – дескать, понафалловертили тут тряпок на бритые головы… что? Лысенький? А, ну тогда ладно, Бедол-Ага, заматывай обратно! Эй, визирь, мне скучно! Давайте лучше мы поиграем в интересную игру – найди своего султана! Все, я прячусь, чур, не подглядывать! Гуляя по внутренним дворикам Топкапы, Мустафа любил проводить натуралистические эксперименты. Возьмет, бывало, пригоршню монет – да не каких-то там акче, а полновесных золотых султани – и ну кормить павлинов на газонах да всякую форель в фонтанах! И приговаривает притом – ну что же вы, уважаемые, про худую казну сказки рассказываете? Видите же сами – у султана денег павлины не клюют, форель – и та морду воротит, рыба склизкая! Казначей хватался за сердце, шейх-уль-ислам всуе поминал Аллаха, и лишь мелкие дворцовые служащие тихо славили безумца: это же какая прибавка к жалованию! Позже даже выдвигалась версия, будто таким образом Мустафа ненавязчиво подкармливал этих людей, но давайте отнесемся к этому предположению именно как к предположению.
Валиде Халиме-султан, матушка Мустафы, могла бы рассказать про выходки сына и чего побольше да похлеще, но зачем? Он ей и великому визирю, Дамату Халил-паше, рулить империей не мешает, а что чудит, так пусть его чудит. С какими-то духами по ночам активно общается. Однажды даже к ней посреди ночи прибежал и попросил выгнать незнакомого аксакала в султанской шапке и кинжалом в руке, а то аксакал шибко ругается, а кинжал, наверное, острый. Где? Да вот же он стоит, не видите, что ли? Кстати, расспросив подробнее, кто же привиделся сыну да как он выглядел, Халиме-султан пришла к выводу, что на мелкие видения тот не разменивается: визитер-то давно покойным Сулейманом Великолепным оказался!
Правда, в отличие от великого визиря и валиде, остальным придворным манера поведения Мустафы Дели (что означает «безумный» – да, его уже втихаря стали так называть) как-то не зашла. Те двое понятно, они власть и деньги делят, а остальным-то за что такое счастье? Прошло чуть больше трех месяцев, и 26 февраля 1618 года пятнадцатого султана вновь заперли в Кафесе, а Османку позвали на царство… тьфу, на султанство, конечно же. Халиме-султан жутко разобиделась и пообещала не менее жутко отомстить. Про себя пообещала, правда – не ровен часть, мстилку-то отчекрыжат, неловко получится. Четыре года ждала она своего часа, пока не дождалась. Подговорив янычар и умело воспользовавшись тем, что и Османом II многие при дворе оказались недовольны, она устроила парню импичмент. Ну в том виде, в каком его понимала. Когда гонец от янычар принес ей мочку уха и нос свергнутого Османа, она поинтересовалась было, почему в комплекте не хватает… потом спохватилась, сказала, что и так сойдет, и упрятала памятные запчасти в свой сундучок (или то был сейф?) с драгоценностями. Мол, приятно будет долгими зимними вечерами перебирать и любоваться.
Мустафа же снова стал первым не только своего имени, но и вообще в истории Османской империи – если в прошлый раз речь шла о новаторском способе наследования, то на сей раз он стал первым (и, как потом покажет история, вообще единственным) султаном, который дважды взошел на трон.
Ну как взошел. В психическом состоянии Мустафы Дели к лучшему ничего не изменилось – напротив, еще более безумен стал. Халиме-султан как рулила империей в прошлый раз, так и в этот раз принялась, разве что великий визирь при ней другой оказался (вредна, вредна для здоровья эта должность) – теперь Кара Давут-паша. А Мустафа тенью бродил по Топкапы в поисках племянника (ну не мог он поверить, что Османа вот так вот просто взяли и убили), все звал его, пытался вломиться в его бывшие покои, жаловался под дверью на свою тяжкую султанскую долю и просил принять бремя власти обратно. А по ночам, как обычно уже, активно общался с прапрадедушкой, Сулейманом Великолепным. Даже забросил свои единственные увлечения, оружие и охоту, к коим ранее проявлял недюжинный интерес. И уже более не выспрашивал у знающих людей, что за корабли ходят под его флагом и чем они оснащены и вооружены. Деньги – те по-прежнему мог раздать случайным встречным или по старой памяти покормить ими павлинов и рыб в фонтанах.
Так продолжалось с 19 мая 1622 года до 9 сентября 1623 года. При дворе за это время сменилось пятеро великих визирей, и с большим трудом удалось уговорить Халиме-султан подвинуться от руля. Под гарантию, что Мустафа снова уступит трон, на этот раз другому племяшу, Мураду, а его самого за это никто и пальцем не тронет, ибо харам обижать сумасшедших. Свои полномочия Мустафа сложил с великим облегчением. И, надо сказать, его действительно никто не тронул. Вернувшись в Кафес, он прожил там затворником аж до 20 января 1639 года, когда тихо скончался в возрасте сорока восьми лет. Бродят, правда, версии, что был это либо припадок, либо Мурад не утерпел и угостил дядюшку ядом. Семнадцать часов пролежало тело бывшего султана во дворике Кафеса, пока слуги пытались сообразить, где же его похоронить. Наконец нашли местечко в бывшем баптистерии Айя-Софии и тихо, без подобающих почестей и лишнего шума, предали земле.
Мария Элеонора Бранденбургская: и снова любовь до гроба и чуть долее
11 ноября 1599 года в славном городе Кенигсберге родила Анна Прусская, она же курфюрстина Бранденбургская… нет, никаких «не то сына, не то дочь» – дочь, и точка. Назвали девочку лаконично, Марией Элеонорой. Отец, по совместительству курфюрст Бранденбурга Иоганн Сигизмунд, был доволен: наследник уже есть, две дочки в наличии, еще несколько заходов – и можно будет выдыхать.
Когда маленькая принцесса подросла, зашевелились соседи: ну как же, Бранденбург – это вам не птичка на карте отметилась, такой союз многим был бы интересен. Когда Марии Элеоноре было восемнадцать, заглянул к ним на рюмку чая полковник Гарс. Ну то есть это для широкой общественности полковник Гарс, а на самом-то деле Густав Адольф, аж цельный король Швеции и на полставки великий князь Финляндии.
«Настоящий полковник!» – ахнула Мария Элеонора. Мама согласно покивала – дескать, других в потенциальных зятьях не держим. Будущий тесть, правда, пребывал в сомнениях – дескать, тут Сигизмунд III, король польский и великий князь литовский, для своего сына Владислава просил место застолбить – дескать, у вас товар, у нас купец, и у купца от желания и нетерпения аж скулы сводит. Но курфюрстина быстро растолковала курфюрсту тонкости матримониальной политики. Раз она сказала «Густав» – значит, никаких там Владиславов! Долго ждать не стали и 25 ноября 1620 года сыграли свадьбу.
Для Швеции Снежный король был настоящим даром божьим: образованный, волевой и решительный, сведущий в тонкостях военного туризма, сторонник правильного – шведского – взгляда на пока еще чужую недвижимость и прочую собственность. «Gott mit uns», – гласила надпись на его королевских штандартах, что в вольном переводе означало – Христос любит всех вас… меньше, чем шведов!