Будучи тринадцати лет от роду, Мурад слег с жестокой лихорадкой. И после нее словно подменили пацана: из жизнерадостного и общительного сделался он вечно усталым, временами впадающим в мрачную меланхолию и замыкающимся в себе. Да еще и память стала не столь острой, как ранее, – и это у подростка! Были и просветы, конечно, но именно что просветы. «Ну вот, стала сбываться дурная примета!» – огорчился отец и уже привычно налил себе кубок хмельного. А к наследнику прикрепили личного лекаря аж из самого Неаполя – Каполеона-эфенди. Не сказать чтобы сильно помогло его лечение, но человек старался. Во всяком случае, на Шевкефзу он впечатление произвел благоприятное.
Чем далее, тем больше юный Мехмед Мурад напоминал не столько классического шехзаде, сколько столь же классического европейского принца – да-да, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки прилагаются. Он блистает на официальных приемах и церемониях – причем будучи одет по распоследней европейской моде.
Он завсегдатай стамбульских салонов, где собирается как молодой и прогрессивный (читай – европеизированный) цвет империи, так и иностранцы, по большей части французы и англичане. Он часто отправляется с отцом в рабочие поездки: Абдул-Меджид всерьез готовит наследника к управлению страной, и плевать, что по старшинству мужчин в семье первый претендент на трон после отца – дядюшка Абдул-Азиз.
Впрочем, можно сколь угодно долго вздыхать о Европе, которая играет бровками и намекает на длительный конфетно-букетный период, но от реалий османского отечества никуда не уйти. И одна из таких реалий – та самая очередь к трону и ощущение дружеского локтя в районе печени. Да, уже некоторое время не работает милый обычай душить младших братьев, когда старший стал султаном. Но это официально. Что не отменяет необходимости ходить-оглядываться и внимательно смотреть, чем тебя потчуют.
А дядюшка чем дальше, тем активнее стал поглядывать в сторону Топкапы: мол, неплохо бы там поселиться на постоянной основе… Отец был немало обеспокоен таким поведением младшего брата – и все чаще закладывал за воротник. Глядя на него, и Мурад стал позволять себе харамное. Само собой, это не могло не сказаться на частоте и длительности приступов меланхолии, сопровождающейся мрачной подозрительностью (не сказать чтобы совсем уж безосновательной, но уж очень сильной) и этим вот «мы все умрем, а я скорее всех». Все-таки мозг, ослабленный перенесенной в детстве мощной инфекцией, был не в пример слабее и восприимчивее к алкоголю, чем у бати.
А 25 июня 1861 года отца не стало. Ему бы, с его туберкулезом, не вино вкушать, а кумыс, и вообще быть скромнее в излишествах – да кто бы султану запретил! К тому же поводов, чтобы выпить от огорчения, становилось все больше: казна пуста, на окраинах неспокойно, иностранцы со своими советами и наставлениями лезут, причем без мыла… Итог закономерен.
Новым султаном стал, как это было принято, старший мужчина в семье – дядюшка Абдул-Азиз.
Он сразу же после присяги пригласил к себе обоих племянников, Мурада и Абдул-Хамида, и уверил их, что никто никого душить не собирается: «Я не причиню вам хлопот. Как я путешествовал во времена вашего отца, так и вы должны путешествовать так, как подобает султану-мудрецу. По пятницам ходите в мечеть по вашему выбору и молитесь. В другие дни читайте и пишите». Братья, выйдя от нового султана, переглянулись: врет, собака. Сам-то уже прочит в наследники сынишку своего, Юсуфа Иззеддина-эфенди. Подождет, пока все успокоятся – и здравствуйте, райские гурии.
Сами понимаете, постоянное ожидание подлянок со стороны дядюшки Мураду ни настроения, ни здоровья не прибавило. Он искал способы спастись, если прижмет, даже Наполеону писал, чтобы заручиться его поддержкой; через своего доктора, итальянца Каполеоне-эфенди, он имел также переписку с главой движения «Новые османы» Намыком Кемалем – и обсуждал с ним, как можно было бы обустроить Османскую империю и все такое прочее – с лейтмотивом «если б я был султан». Все чаще Мурада видели, что называется, на бровях: алкоголь на время гасил тревогу и подавленность – но лишь на время, после чего они наваливались еще крепче, и заливать их приходилось еще основательней.
Дяде, который и так косо поглядывал на племянника, однажды донесли, что тот балуется дворцовыми заговорами. Кто знает, чем бы дело закончилось (скорее всего, ничем хорошим для Мурада), но заговорщики успели первыми. Примечательно, что сам Мурад если и был в курсе всех раскладов, то очень поверхностно: мол, что-то там то ли намечается, то ли просто обсуждается, но не конкретно. Его не особо-то и посвящали в детали: для людей, которые делали реальную политику, он был фигурой, знаменем – но никак не игроком. 12 мая 1876 года экс-визирь Мютерджим Мехмед Рюшди-паша, шейх-уль-ислам Хасан Хайруллах-эфенди, министр Мидхат-паша и военный министр Хусейн Авни-паша созвали совет и постановили: султан не оправдал доверия и возложенных на него надежд, Мурад – наш выбор!
Темной ночью (что закономерно: все-таки Стамбул, а не Санкт-Петербург) с 29 на 30 мая Абдул-Азиза, пока еще султана, заперли во дворце Долмабахче: мол, не уходи никуда, не надо. А за Мурадом, коротавшим в тоске и печали свои дни на вилле наследников, отправился Назыры Сулейман-паша, прихватив с собой батальон из молодых да ранних курсантов военной академии: мало ли, вдруг кто обидит, пока они с парнем будут взад-назад ходить.
Мурад, который ни сном ни духом (то есть про сам заговор он слыхал, но чем дело кончилось, был еще не в курсе), немало переволновался, когда на виллу заявилась оружная толпа, – и не стал открывать дверь. Ходят, мол, тут всякие, потом голову по прикроватным тумбочкам замучаешься искать. «Спокойствие, только спокойствие! – воскликнул Сулейман-паша. – Оставайся, мальчик, с нами, мы дадим тебе бразды!» «Ой! – застеснялся Мурад. – Не надо давать мне бразды, это больно и унизительно, к тому же грубо и не по-европейски!» «Бразды правления!» – спешно уточнил паша. В общем, уговорили.
Дорога до площади Беязыт – тем манером, что пришлось проделать ее Мураду, – и у здорового-то человека могла бы спровоцировать острый персекуторный бред[20], а уж каково было парню – один Всевышний знает. Они меняли кареты, как памперсы при мощной диарее (а вдруг перехватят?), они даже при переправе через Босфор сменили несколько лодок – словом, кино и турки. Но Мурад, на удивление, держался стойко, мечтая лишь об одном: поскорее выпить, чтобы размыть этот кошмар. Наконец на площади, куда они таки добрались, ему присягнули и великий визирь, и шейх-уль-ислам, и прочие сановные башибузуки. Плененному Абдул-Азизу в это же время быстренько зачитали фетву: мол, не справился и недостоин – и сплавили его вместе с семьей во дворец Ферие (их было, этих дворцов, в славном городе Стамбуле). Теперь можно было и пограбить всласть, чего он там успел нажить непосильным султанским трудом.
Узрев, что Мурад держится, но из последних сил, советники решили не перетруждать молодого: не ровен час, совсем с катушек слетит, в глубокую меланхолию и беспросветное пьянство ударится. Поэтому быстренько (и напоказ, чтобы никто даже не сомневался) провели повторную церемонию принесения присяги в лайт-варианте; мечом опоясывать не стали, ибо и так новый султан едва на ногах стоял, – и принялись делить должности и материальные ценности. Впрочем, Мурада и его матушку, Шевкефзу-султан, добычей не обидели.
Может быть (маловероятно, но чем иблис не шутит), Мураду бы и получшело, но тут случилась неприятность. Ну как неприятность. 4 июня 1876 года свергнутого Абдул-Азиза нашли мертвым, в луже крови. «Какое зверское самоубийство! – воскликнули придворные. – Как вовремя… простите, как жаль!» Думалось на многих – и на Мурада, и на его министров: ну всем был неудобен живой экс-султан рядом с больным новым правителем. А Мурад, между прочим, переживал из-за смерти дяди: и депрессия стала глубже, и запой крепче. Так мало того, 11 июня еще и вдова покойного Абдул-Азиза, черкешенка Нешерек Кадын-эфенди, скончалась, и поползли слухи, будто косвенно в том люди Мурада виноваты: женщина и так была больна, а офицер конвоя, когда их везли во дворец Ферие, сорвал с нее теплую шаль – вдруг она под ней золото-брильянты прячет! Вот, мол, бедняжка и простыла того пуще. У нее был брат, Черкес Хасан-бей, которому смерть сестры показалась очень подозрительной.
А парень был горячий, настоящий черкес. Наточил он всякое колюще-режущее и ворвался в ночь с 15 на 16 июня в особняк Мидхата-паши, где большие люди праздновали политический успех и делили плюшки. В итоге пять трупов: визирь Хусейн-Авни, министр иностранных дел Мехмед Рашид-паша, слуга Мидхата-паши и пара офицеров, которые пытались скрутить этого мстителя. Хасан-бея, понятное дело, вскоре казнили. Но Мураду эта резня здоровья не прибавила.
Султан из-за переживаний, опасений за свою жизнь, возлияний и бессонных ночей совсем сдал. На пятничной молитве в Айя-Софье, вон, чувств лишился. Да и на других непременных для правоверного молитвах стал бывать все реже. Приемы поотменял, из дворца носу не казал. Вызвали к болящему из Вены светило европейской психиатрии, Максимилиана Лейдесдорфа. Доктор Каполеоне-эфенди так писал Лейдесдорфу:
«По моим наблюдениям, умственное состояние его величества султана значительно потрясено вследствие расстройства нервной системы. Причина этого расстройства должна быть приписана, во-первых, более чем трехнедельному заключению, которое султан, будучи еще принцем Мурадом, должен был перенести, в продолжение которого он был в постоянном страхе за свою жизнь. Преследуемый этою мыслью, он постоянно прибегал к средствам заглушить ее, и тогда-то, несмотря на все убеждения врачей, он предавался чрезмерному употреблению спиртных напитков».
Тот, осмотрев пациента, хотел было его в дурдом положить на полгода-год, обещал лучшую палату на солнечной стороне, но министры замахали руками, зацокали языками: нельзя, мол, такого человека – и в дурдом! Кто указы подписывать будет, э? Назначил тогда доктор амбулаторное лечение, но без особого толку, да и арсенал тогдашний был, прямо скажем, так себе. Рвотные да слабительные, кровопускания да ванны. Ну опий еще. Ну каннабис.