Впрочем, с официальным и торжественным въездом в Рим новый император не спешил: аж целых полторы недели двигалась процессия с телом Тиберия по Аппиевой дороге. Тут и символизм ситуации (Октавиана Августа тоже везли в последний путь медленно и печально), и необходимость заручиться загодя всем, чем только можно заручиться, да и граждане Вечного города должны хорошенько помариноваться (впрочем, не слишком долго) и обрести должный градус нетерпения и обожания.
Долго ли, коротко ли, а 28 марта 37 года Рим встречал своего императора. На собранном тем же днем заседании Сената Калигула был подчеркнуто вежлив, почтителен и благочестив. Что, впрочем, не помешало ему еще на этапе подготовки заседания хитро обойти законодательно закрепленную традицию и пригласить на заседание, помимо сенаторов, еще и всадников (не путайте с теми, кто на лошадях), а также – неслыханное дело – представителей плебса. Чтобы никто потом не говорил, что он-де не всенародно, а кулуарно провозглашенный император.
Впрочем, всеобщей поддержки и обожания ему было не занимать: на контрасте с параноидным затворником Тиберием новый император, молодой и задорный, щедрый на развлечения для римлян, дающий надежды далеким провинциям своими нововведениями, внимательный к нуждам простых легионеров (и тут все лишний раз припомнили, откуда у императора такое прозвище), – он просто не мог не очаровать. Филон Александрийский писал так: «Он был тем, кем восхищались всюду – там, где встает и заходит солнце».
С Сенатом, замечу особо, в начале своей императорской карьеры Калигула старался не ссориться: там такой образцовый серпентарий, что себе дороже. Ну и они тоже пока присматривались к юноше. Но очки репутации зарабатывать было жизненно важно, и парень начал действовать – где по велению сердца, а где и по той самой необходимости.
Теперь уже сложно сказать, насколько напоказ было его срочное отплытие на остров Пандатерия за прахом матери и старшего брата в ту самую шальную погоду, когда нельзя доверяться волнам, – но народ оценил и благочестие, и превозмогание. Останки были торжественно перезахоронены в мавзолее Августа, а другому покойному брату, Друзу Германику, чьего тела найти не удалось, был воздвигнут кенотаф. С другим претендентом на власть, юным Гемеллом, Калигула обошелся (во всяком случае, поначалу) милосердно: усыновил мальчишку и даже титул «принцепса молодежи» ему присвоил от широты души. Вернее, мягко и ненавязчиво указал пацану на его место: типа, мал еще, а родителя, даже приемного, по римским обычаям положено почитать и слушаться во всем.
Молодой император отменил введенный еще Октавианом Августом lex maiestatis, то бишь закон об оскорблении величия, из-за которого много политических оппонентов (как правило, не особо сдержанных на язык) в свое время репрессировали. Между прочим, мать и братья самого Калигулы как раз с этой формулировкой и были схвачены. Так что все ожидаемо. Заодно и сторонников среди амнистированных легче найти. А еще император во всеуслышание отказался преследовать и тех, кто доносил, и тех, кто свидетельствовал. А еще – публично, на Форуме, сжег все хранившиеся у Тиберия материалы по этим процессам. Типа, не читал, не собираюсь и вам не дам. Правда, опять-таки поговаривают (а Дион Кассий так и вовсе в открытую пишет), что горели на Форуме копии. А оригиналы Калигула приберег, в лучших традициях спецслужб всех времен и народов: любой компромат когда-нибудь есть да запросит. А еще – снизил, а где и отменил некоторые особенно нелюбимые налоги (ввести и нахимичить с новыми он еще успеет). А еще – устраивал раздачу продовольствия гражданам (римляне так вообще от него дважды получили по триста сестерциев и прямо-таки боготворили, особенно кто победнее). А еще – распорядился (и проследил за ходом работ) построить дополнительные акведуки, улучшить гавани, возвести амфитеатр в Помпеях, наладил поставки зерна из Египта, снова разрешил отмененные и запрещенные Тиберием гильдии, снова повелел писать и обнародовать забытые при Тиберии отчеты о том, как в империи дела и где в ней чего и сколько. А еще не стал скупиться на столь любимые Римом зрелища: гонки на колесницах и гладиаторские бои – причем и сам порой принимал участие и в гонках, и железом на арене позвенеть не чурался.
И все шло просто чудесно, как вдруг откуда ни возьмись… нет, никто не появился, просто в конце сентября (или в начале октября, тут точной хронологией отчего-то не удосужился никто) 37 года всенародный любимец, почетный строитель, самый главный командир и многих прочих талантов человек внезапно заболел. Да сильно так заболел. Говорили про лихорадку и даже эпиприпадок (впрочем, с эпиприпадками так до конца и не ясно – было, не было, были ли раньше или нет), думали про отравление – но так и не пришли к общему мнению. Но весь Рим и, без преувеличения, многие в провинциях, до кого дошла эта тревожная весть, истово молились за скорейшее выздоровление императора. И даже прилюдно обещались отдать свои жизни и здоровье, а кто и сражаться на арене в его честь, лишь бы он выжил.
Калигула выжил. Еще октябрь не миновал, как император заявил «не дождетесь!» и появился на люди. Вот только вскоре стали замечать, что болезнь (или отрава?) сильно изменила человека.
Сделаю небольшую врачебно-психиатрическую преамбулу перед тем, как перейти к описанию событий и поступков, последовавших за болезнью императора, – тех самых, что летописцы представили нам, однозначно потомкам, в качестве свидетельств его безумия.
Итак, представьте, что с человеком, который изначально непрост по характеру (скажем так, есть в кого), у которого детство и юность были полны столь же непростыми и отнюдь не радужными событиями, приключается мощная такая инфекция. Скорее всего, с энцефалитом, с высочайшей температурой и, не исключено, даже эпиприпадком, а то и не одним, на ее высоте. Или, как вариант, не менее мощное отравление, когда через печень так постучали, что рикошетом и мозгам неслабо досталось. То есть на выходе, когда чуть-чуть не хватило до exitus letalis, этот самый человек заработал не самое слабое органическое поражение головного мозга (или энцефалопатию, как сказали бы коллеги-неврологи). С сильнейшим нервным истощением, когда все дико раздражает, с просто физиологической невозможностью сдерживать это самое раздражение, а еще – с болезненным заострением присущих ранее черт характера, когда с наибольшей вероятностью будет заострена и подчеркнута отнюдь не белизна и пушистость. То есть с психопатизацией, иными словами. Пациенту бы года три-четыре покоя, да провести это время на водах целебных – глядишь, и попустило бы, да и то не насовсем, и те черты характера острые не сильно бы затупились, но хотя бы перестали так колоться и резаться. Но не судьба.
Придя более-менее в себя, император поинтересовался, как там империя поживает; не случилось ли чего, пока он тут на больничном отлеживался. И, медленно закипая, обнаружил, что казну изрядно пощипали, причем в основном на личные нужды; что те, кто клялся в вечной дружбе, куда-то разбежались – или кружили рядом, примеряя на себя роль будущего правителя. Баста, карапузики, кончилися танцы, – резюмировал Калигула, – империя в опасности, и только массовые децимации способны ее спасти!
Как писал Светоний, «от человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он истребовал исполнения обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам – прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската».
При этом репрессии были довольно адресными, да и жертв оказалось на деле не так чтобы сильно много.
Гемелл, которого император вынудил самоубиться, по донесениям, молился за то, чтобы Харон подвез приемного папашу за речку, и даже обещал проставиться; а еще, по обнародованным слухам, постоянно пил противоядия – мол, отравить меня хотят в этом доме! Ну так будь мужчиной и прими внутрь хладный металл: штука честная, верная, и никакие противоядия не помогут. Говорите, также вскоре помер от неаккуратного бритья Силан? Это он от огорчения: вот нечего было в свое время трусить и отказываться плыть с императором на Пандатерию за прахом его матушки и брата, отговариваясь морской болезнью. Рассчитывал, что тот потонет, освободив тебе самому место на троне? Ну так и не удивляйся, что руки во время бритья ходуном ходили. Дружно самоубились арестованные за подготовку заговора Макрон со своей женой Эннией? Ну так и Октавиан, и Тиберий самоубивали и за меньшее. К тому же, имущество свежеусопших не куда-нибудь налево пошло, а заметно исхудавшую казну империи пополнило – вот только Сенат почему-то жеста не оценил. И с удовольствием включился в информационную войну, распуская про Калигулу слухи и страшилки. Их стараниями и зайчик бы обернулся вольпертингером – а уж непослушному императору и деваться было некуда.
Он и не спешил опровергать. «Oderint, dum metuant»[2], – и все дела. Да, император мог на пиру велеть жене кого-нибудь из присутствующих проследовать за ним в покои, а потом вернуться и поведать, как прошел процесс. Ага, а кому не нравится, может оскорбиться и самоубиться, кто же ему против. Ибо разведка заложила точно… И не забудьте имущество самоубитого распродать, а деньги в кассу… тьфу ты, в казну империи внести! Да, приказ (или вежливое пожелание) покончить с собой мог прийти и не на пиру, и зачастую без видимых для непосвященного причин, но у Калигулы все ходы были записаны, и вообще мальчик с феноменальной памятью и не в настроении – это страшно. Он не забыл, как астролог Тиберия выразился однажды – мол, Гай скорее на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором. Не забыл – и однажды велел возвести в заливе плавучий мост, нарядился в нагрудник Александра Македонского, в пурпурный плащ, сел на колесницу – и выкуси, звездо… чет, трепещите, соседи! Ну, Сенат тут же внес это событие в копилку императорских безумств.