с) акт преступления при состоянии явного умоисступления почти всегда отличается излишнею жестокостью, которая даже одна может навести на мысль, что преступление совершено в исключительном психическом состоянии;
d) если допускать случаи умоисступления, вышеуказанных признаков не представляющие, то для того, чтобы распознать умоисступление, нужно, по меньшей мере, констатировать несоответствие повода к аффекту с получившимся результатом, или показать ненормально большую напряженность и длительность состояния запальчивости и раздражения. Что касается до Ф. И., то состояние его во время совершения преступления признаков a, b, c не представляет. <…> Я не мог констатировать у него пробелов в воспоминании; сам он тотчас после преступления на беспамятство не ссылался, а следователю сообщил, даже с большою обстоятельностью, как происходило дело. Если он испугался, увидав, что Федосья «почернела», и убежал во двор «как шальной», то это есть скорее нормальная реакция на неожиданно совершенное убийство. Ненормально большой длительности аффекта у Ф. И. не было, ибо когда он, задушив жену, пошел к матери, он был уже не в аффекте. Чрезвычайную выраженность аффекта здесь можно допустить не иначе, как вообще отвергнув возможность аффективного совершения убийства вне состояния умоисступления. Наконец, несоответствия повода с результатами здесь не вижу; на мой взгляд, повод здесь достаточно весом: неожиданное оскорбление не только словами, но и действием (оцарапывание лица), и притом внезапно полученное в такой момент (момент перед самым началом полового акта), когда не только оскорбление со стороны предмета ласк, но и простая помеха может привести страстного, но совершенно здорового человека в ярость.
9. Результаты моего исследования умственного состояния крестьянина Ф. И. кратко могут быть выражены так.
I. В настоящее время Ф. И. к числу сумасшедших либо безумных не принадлежит. Заметного ослабления деятельности собственно интеллектуальной (т. е. слабоумия) у него тоже не видно.
II. Приблизительно за год до преступления Ф. И., вследствие пьянства, был близок к сумасшествию, но скоро вполне выздоровел; в январе 1888 года он не был расстроен психически.
III. Психическое состояние Ф. И. при совершении последним убийства жены, насколько это состояние выяснено данными предварительного следствия, признаков явного умоисступления (и беспамятства) не представляет, несмотря на то, что болезнь, которою страдал два-три месяца Ф. И. в зиму 1886–87 года, была именно болезнью, весьма предрасполагавшею к припадкам умоисступления.
IV. Вполне признавая трудность сделать в пограничных случаях верное распознавание между аффектом физиологическим и аффектом патологическим, я более склонен видеть в данном случае не умоисступление, а аффект гневной запальчивости, причинивший смертоубийство в зависимости от некоторых случайных условий, как то: а) неожиданность получения оскорбления (словами и действием); b) момент перед самым началом полового акта, когда человек и в пределах физиологии усиленно предрасположен к аффектам.
С.-Петербург, 5-го января 1889 года.
О псевдогаллюцинациях[43]. Критико-клинический этюд[44]
Этот клинико-критический этюд по общей психопатологии первоначально появился в печати на немецком языке, как существеннейшая часть первого выпуска моих Kritische und klinische Betrachtungen im Gebiete der Sinnestauschungen (Berlin, Friedlander & Solin, 1885). В конце 1885 г., последовав совету товарищей, я представил этюд «о псевдогаллюцинациях» на русском языке в Общество психиатров в С.-Петербурге (коего Общества я имею честь быть действительным членом), для соискания объявленной Обществом премии имени врача Филиппова. Выслушав доклад комиссии, рассматривавшей мой труд, Общество психиатров нашло последний достойным премии и вместе с тем определило напечатать эту работу на средства Общества, в виде особого приложения к протоколам. По первоначальному моему плану очерк «О псевдогаллюцинациях» предполагался в качестве члена целого ряда очерков, совокупность которых должна была бы обнять собою все учение об обманах чувств. Теперь я даже не знаю, удастся ли мне привести в исполнение этот план во всем его объеме. Но так как очерк «О псевдогаллюцинациях» сам по себе представляет довольно законченное целое, то, действительно, нет причины, почему бы ему не быть опубликованным в отдельности. Вполне сознавая слабые стороны моего труда, я рассчитываю на то, что читатель примет во внимание трудность самостоятельных исследований в этой психопатологической области, которая составляется фактами, имеющими, главным образом, субъективное значение.
С.-Петербург, апрель, 1886.
Определение псевдогаллюцинаций у Гагена. – Определение галлюцинаций у Эскироля, Гагена, Балля; мое определение. – Воззрение Л. Мейера. – Психические галлюцинации Бэлларже.
Слово «псевдогаллюцинация» впервые употреблено Гагеном. В противоположность настоящим галлюцинациям, под именем псевдогаллюцинаций Гаген соединяет все те болезненные психические состояния, которые не должны быть смешиваемы с обманами чувств, в частности, с галлюцинациями[45].
В таком случае важно установить, что должно быть понимаемо под словом «галлюцинация». Гаген дает на этот счет следующее определение: галлюцинациями должны быть называемы только те случаи, когда субъективно возникшие чувственные образы (здесь разумеются также музыкальные тоны, слова, ощущения осязания и проч.), явившись в сознании с характером объективности, существуют в последнем вместе и одновременно с объективными чувственными восприятиями и представляют для сознания значение, с ними одинаковое. Это определение исключает из области галлюцинаций многие из тех явлений, в галлюцинаторном характере которых обыкновенно никто не сомневается. Бывают такие болезненные состояния, когда действительные, обусловленные со стороны внешнего мира чувственные ощущения отступают на задний план, так что сознание по преимуществу или даже всецело приковывается к одним лишь субъективно-возникшим чувственным образам и картинам; в этих случаях не может быть и речи об одинаковом значении между галлюцинаторными восприятиями и действительными восприятиями из реального внешнего мира (так как последние здесь почти или вполне отсутствуют). В тяжелых случаях delirii trementis, при melancholia attonita, в экстатических состояниях paranoiae hallucinatoriae, во время сноподобных состояний эпилептического свойства и проч. больные воспринимают объективный внешний мир лишь урывками и притом весьма спутанно и неясно (иногда восприятие внешних впечатлений в этих случаях даже совсем прекращается), и в то же время их сознание бывает поглощено весьма определенными и живыми субъективно возникшими картинами. Как же назвать ту субъективно родившуюся, однако, имеющую для сознания характер объективности обстановку, в которой ощущает себя такой больной, почти или вполне отрешившийся от реального внешнего мира? Разумеется, ее можно назвать галлюцинаторною.
Чтобы не предрешать вопроса, всего лучше, как мне кажется, взять такое определение, которое всего менее носило бы на себе печать наших теоретических представлений о происхождении галлюцинаций и которое, вместе с тем, вполне выражало бы сущность дела с симптоматологической его стороны. Казалось бы, всего проще удовольствоваться определением Эскироля: «Мы должны считать галлюцинантом субъекта, который в силах отрешиться от внутреннего убеждения, что он в данную минуту имеет чувственное ощущение, тогда как на самом деле на его внешние чувства не действует ни один предмет, способный возбудить такого рода ощущение». Но, во-первых, быть убежденным в том, что имеешь ощущение, и действительно иметь ощущение – не всегда одно и то же; так, человек, никогда не испытавший сенсориальных галлюцинаций, легко принимает за настоящую галлюцинацию так называемую психическую галлюцинацию. Во-вторых, стоящее у Эскироля слово «ощущение» (sensation) замешивает в определение понятия о галлюцинации вопрос о сущности ощущения и о локализации ощущений в головном мозгу. Кроме того, галлюцинации суть не просто субъективные ощущения[46], но субъективные восприятия (Wahrnehmungen). Что касается до баллевского сокращения эскиролевского определения в фразу: «галлюцинация есть беспредметное восприятие», то такое сокращение совсем неудачно, потому что в весьма многих случаях беспредметные восприятия (чувственные образы фантазии и псевдогаллюцинации в тесном смысле слова) вовсе не становятся галлюцинациями.
Под именем «галлюцинация» я разумею непосредственно от внешних впечатлений[47] независящее возбуждение центральных чувствующих областей, причем результатом такого возбуждения является чувственный образ, представляющийся в восприемлющем сознании с таким же самым характером объективности и действительности, который при обыкновенных условиях принадлежит лишь чувственным образам, получающимся при непосредственном восприятии реальных впечатлений. Этим определением обнимаются как те случаи, где галлюцинаторные образы возникают вместе и современно с действительными чувственными восприятиями, так и те, в которых ряд галлюцинаторных образов, возникших вследствие самопроизвольного возбуждения центральных чувствующих областей, заменяет собою в восприемлющем сознании реальный внешний мир, так что воздействия последнего на органы чувств в этих случаях до сознания не доходят. Но как в тех, так и в других случаях субъективные возбуждения центральных чувственных сфер должны удовлетворять одному существенному условию, должны иметь для восприемлющего сознания такое же значение, каким при нормальных условиях обладают лишь действительные, объективно-обусловленные чувственные восприятия.