мысленно отождествлял себя с половиком, тянувшимся во всю длину больничного коридора. Получилось это так. На ночь служители каждый раз привязывали больного к кушетке, привинченной к полу посредине комнаты, и, оставив открытой дверь в коридор для наблюдения за больным, тотчас же после того начинали закатывать с другого конца коридора половик, всегда оставляя образовавшийся сверток как раз против двери в комнату больного. Сначала больной понимал это так: ему хотят показать, что он для людей теперь уже не человек, а все равно, что этот половик; и в самом деле, приходит вечер, – служители должны раздеть Соломонова, связать его, а половик закатать; приходит утро – половик надо выколотить и растянуть, а Соломонова развязать и одеть. Впоследствии больной невольно стал чувствовать, что между ним и половиком существует какое-то странное соотношение. От служителей и больных, расхаживавших днем по коридору, больной постоянно слышал (галлюцинаторно) бранные слова и оскорбительные замечания, так что, по тогдашнему языку больного, «топча половик, они одновременно затаптывали в грязь его лучшие чувства» («что вы меня топчете?» – мог бы воскликнуть этот больной). К подобного рода мысленным сближениям иногда подавали повод галлюцинаторные голоса, иногда же просто созвучия слов; такой половик называют в казармах «мат», а голоса иногда грозили больному: «вот погоди, уж зададим мы тебе мат!» – Прим. авт.
75 Кстати заметить, этот пример выбран не особенно удачно и потому малодоказателен. При чтении этого примера для меня трудно освободиться от предположения, что больная страдала одной из тех форм первичного помешательства, которые неразлучны с галлюцинациями слуха. Правда, автор говорит: «Однако мы не имели случая наблюдать у больной ни в недавнем прошедшем, ни раньше галлюцинаций, а также и в позднейшем течении болезни мы таковых у нее не замечали». Ссылаясь на говоренное мной выше о трудности констатирования галлюцинации у некоторых несомненных галлюцинантов во время самой болезни, я полагаю, что в этом случае Кальбаума вовсе не исключена возможность разговора больной с «голосами». Мое недоверие здесь тем позволительнее, что сам автор сообщает относительно своей больной следующее: «От самой больной нельзя было добиться точного объяснения относительно таких явлений, не было ли основанием их одной или нескольких галлюцинаций; при расспросах по поводу их она большей частью очень раздражалась и вообще уклонялась от подробных объяснений, показывая, впрочем, полную убежденность в действительности самих происшествий». – Прим. авт.
76 Victor Kandinsky. Zur. Lehre von den Hallucinationen. Arch. f. Psychiatrie. Bd. XI. Heft 2; Медицинское Обозрение. 1880. Июнь. Значительный запас наблюдений, собранных мной позже, в существенных чертах подтверждает все выводы, сделанные мной в только что цитированной беглой заметке. Прибавлю, что в последней я не указывал разницы между галлюцинациями и псевдогаллюцинациями не потому, чтобы тогда еще не сознавал этого различия, а просто потому, что в коротком предварительном сообщении не находил возможным провести это различение надлежащим образом; кроме того, еще не чувствуя тогда себя достаточно вооруженным, чтобы открыть кампанию на собственный страх, я предпочел присоединиться к тому из существующих воззрений, под которое факты, мной замеченные, казались мне тогда наиболее подходящими..В. Зандер (Eulenburg’s Real-Encyclopadie, XII, р. 538) пишет: «Кандинский (сказав, что галлюцинации не имеют вовсе постоянной связи с воспоминаниями) упускает из виду при этом, что очень большая часть переходов мыслей от одной к другой совершается бессознательно, и поэтому часто какое-нибудь представление появляется, по-видимому, без непосредственной связи с другими». Я не только этого не упустил из виду, но именно и хотел фактами показать, что в основании галлюцинаций часто бывают бессознательно появляющиеся представления, не имеющие никакого логического соотношения с мыслями и чувственными представлениями, движущимися в сознании. Конечно, эти факты не благоприятствуют той теории, по которой проецирование представлений наружу зависит от степени интенсивности последних, ибо тогда действительно становится непонятным, почему «проецируются наружу» представления, остающиеся, вследствие своей малой интенсивности, под порогом сознания, напротив, сознательные мысли и живые (вследствие болезни чрезвычайно в интенсивности своей усиленные) образы воспоминания и фантазии в галлюцинации не превращаются. – Прим. авт.
77 Так, из известных наблюдателей, Фехнер отличается весьма слабым воображением: он почти совсем не может воспроизводить красок, очертания же получаются в его воспроизведении очень неопределенными и смутными (Elemente der Psychophysik. II, p. 470). Горвиц говорить o себе почти то же самое. И. Мюллер, по-видимому, не мог иметь расцвеченных образов воспоминания и фантазии, ибо знал лишь «Blendungsbilder» и «leuchtende Phantasmen» (галлюцинации), о пластической же деятельности фантазии он говорит, что она разграничивает формы в поле зрения независимо от представления красок (Ueber die phant. Gesichtserschein. Coblenz. 1826. Р. 44 и 75). Я должен признаться, что я плохо понимаю пластическую деятельность фантазии без воспроизведения красок. Для меня весьма легко представлять себе вещи так, как они являются мне в действительности, т. е. окрашенными и в различных оттенках освещения. Если я захочу представить себе, в светлом или темном поле зрения, одни лишь формы и очертания и если притом эти очертания не должны быть образованы темными, светлыми или цветными линиями, я принужден прибегнуть к постороннему моменту, именно к помощи представлений (хотя бы и воспроизведенных) движений глаз. Из известных авторов способностью живого чувственного представления обладают Г. Мейер, Гаген, Корнелиус, Спенсер и мн. друг. Г. Мейер путем упражнения научился вызывать у себя, вместо живых и цветных образов воспоминания, даже настоящие галлюцинации зрения, частью по произволу (Physiol. der Nervenfaser, р. 240). Корнелиус, вспоминая знакомые зрительные объекты, весьма живо воспроизводил не только их формы, но и их цвета; он ясно и резко мог представить себе ряд цветов, как, например, в солнечном спектре, равно как и ряд различных оттенков одного и того же цвета (Ueber Wechselwirkung zwischen Leib und Seele, p. 76). – Прим. авт.
78 Оспаривая старое воззрение, по которому характерным признаком галлюцинаций считалось проектирование в пространстве, Гаген справедливо говорит: «Мы проецируем наружу все наши представления, насколько последние суть воспроизведения действительных восприятий; однако, несмотря на такое проецирование, мы прекрасно знаем, что этим представлениям нет соответствующего внешнего объекта» (Zeitschr. f. Psychiatr. XXV. Р. 34). – Прим. авт.
79 Mop. Бенедикт искал причину интенсивности действия прямого чувственного впечатления тоже в том, что с непосредственным впечатлением всегда соединяется масса побочных представлений, которых будто бы не бывает при представлениях воспроизведенных (Die psych. Functionen des Gehirnes. Wiener Klinik. I (1875). Р. 199). И еще раньше Корнелиус видел разницу между образом воспоминаний и непосредственным восприятием преимущественно в том, что первому недостает известного рода живости (но не ясности), свойственной действительному восприятию и зависящей от побочных ощущений (например, мышечные ощущения в глазе), которые всегда возбуждаются при действительном чувственном ощущении. – Прим. авт.
80 Возможность центробежного распространения возбуждения по чувствительным путям при данных (нормальных) условиях соединения их концов ничем не доказана, и в теории галлюцинаций теперь, когда открыты чувствительные кортикальные центры, можно без большого труда обойтись без такой вообще маловероятной гипотезы. Несомненно, что нервные волокна вообще способны проводить в обоих направлениях; но при данных условиях соединения их концов с совершенно разно функционирующими нервными аппаратами (так, например, зрительный нерв одним концом своим соединен с периферическим аппаратом, – сетчаткой, а другим – с клетками четырехолмия) или с центрами разного порядка (чувствительные волокна coronae radiatae) проведение действительного возбуждения возможно только в одном направлении. Телеграфная проволока способна проводить ток тоже в обоих направлениях; но если на станции А она соединена с отправляющим аппаратом телеграфа, а на станции В – с аппаратом получающим, то на ней можно передавать депеши лишь со станции А на станцию В, но никак не в обратном направлении. Разумеется, если мы переложим проволоку так, что концом, которым она была раньше в соединении с А, она будет теперь соединена с В, ток в проволоке будет идти в направлении, обратном против того, как он шел в нем раньше, однако все же таки можно будет передавать депеши по-прежнему от станции А на станцию В, но не обратно. – Прим. авт.
81 Если здесь идет речь о распространении, в направлении от коры к периферии, состояния повышенной возбудимости, то против возможности распространения такого состояния в центробежном направлении я не стану возражать; но тогда по-прежнему остается открытым вопрос об исходной точке данной конкретной галлюцинации. Естественно, что чувственный нервный аппарат, находясь в состоянии возвышенной возбудимости, приходит в действительное возбуждение от действия сравнительно ничтожных внешних или внутренних раздражителей; но где же, при существовании общего состояния усиленной возбудимости, исходная точка действительного возбуждения – в периферическом ли нервном органе чувства, в субкортикальном ли центре или в мозговой коре? Если в коре, то может ли отсюда действительное чувственное возбуждение (а не состояние возвышенной возбудимости, которое в данном случае ничего не объясняет) распространяться центробежно по всему центростремительному тракту (вдобавок еще прерываемому субкортикальными узловыми массами) от коры полушарий до периферических нервных окончаний?.. Вот в чем вопрос.