В другом случае «неудачника» студента Мишу породило уродливое воспитание. Это в семье.
А в школе? Хорошо ли помогают школы своим воспитанникам в выборе профессии? Думается, что плохо. Многие десятиклассники совершенно не представляют, что они будут делать после института, а если представляют, то не задумываются над трудностями, которые ожидают их на избранном поприще. Зачастую выпускники судят о той или иной профессии по чисто внешней, парадной стороне.
При политехническом обучении, при тесной связи школьных уроков с жизнью, скажем, во время экскурсий на заводы, стройки, электростанции, учащиеся должны ясно представить себе, в чем заключается труд металлургов, строителей, электриков и т. д.
Занимаясь в физических, биологических, литературных и других кружках, учащиеся более полно смогут проявить свои склонности, смогут еще на школьной скамье определить свою будущую профессию. Но этому уделяется мало внимания, и молодые люди выбирают институт, не думая над тем, где и кем им придется работать, а исходят из чисто случайных соображений.
Может показаться, что человек, находящийся на распутье и избирающий одну из многих дорог, проявляет свободу воли. Но, по словам Энгельса, свобода воли не что иное, как способность принимать решение со знанием дела. А о какой «свободе воли» может итти речь, если многие выпускники наших школ избирают профессию без всякого знания дела?
Родина дает молодежи возможность получить знания в вузах самого разнообразного профиля. В нашей стране бесчисленное множество институтов, университетов. Есть от чего закружиться юной голове: сколько дорог! Выбирай ту, которая нравится. И когда молодой человек чувствует свое призвание, имеет ясное представление о работе, которую будет выполнять после окончания института, тогда он без ошибки изберет свой жизненный путь.
Как много радостного, волнующего, величественного совершается в нашей стране! Скромные труженики социализма выдвигаются в героев труда — знаменитых ткачей, машинистов, ученых. И эта радость свободного, творческого труда дает человеку настоящее, ни с чем несравнимое счастье. А человек, по словам А. М. Горького, «должен, обязан быть счастливым».
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРОШЛОГО
В этот день было много больных. Прием заканчивался.
— Есть еще кто-нибудь? — спросила я дежурную фельдшерицу.
— Да, — сказала она и подала незаполненный бланк истории болезни.
— Больная пришла сама?
— С родственником.
— Хорошо. Пригласите сначала его.
Вошел довольно полный человек с приятным лицом, на котором проглядывала озабоченность. Вошедший отрекомендовал себя зятем больной. Он сел против меня и тихо заговорил:
— Доктор, дорогой. Умоляю вас, скорее направьте мою родственницу в больницу. Это сейчас она такая тихая, а совсем недавно задала нам жару.
— Посмотрим.
— Я вас очень прошу. Вы должны войти в мое положение. Не могу я оставаться с ней наедине. Она убить может! Ведь это ужас! В течение целого месяца совсем не спит. Чуть не убила в институте своего жениха, уважаемого доцента Лугова. Вот направление врача поликлиники министерства.
Я ознакомилась с врачебным документом:
«Наследственность патологическая, — гласил документ, — в роду больной у близких по крови родственников наблюдались тяжелые психозы. Заболевание началось остро несколько дней назад, но и раньше за больной замечались странности. Первого октября во время лекции набросилась на своего товарища.
С психической стороны: больная не вступает в общение с окружающими, недоверчива, тревожна, подозрительна. Общий фон настроения: тоска, отчаяние. Видимо, имеются и бредовые переживания, которые больная скрывает».
Ниже следовала приписка:
«По состоянию подходит для беспокойного отделения».
Я сначала прониклась доверием к врачебному документу, в котором многое указывало на шизофрению. Когда я окончила чтение, родственник больной сказал:
— Должен вам сообщить, что в их роду (я женат на сестре Марины Николаевны) сумасшедших видимо-невидимо. Даже моя собственная жена иногда бывает не совсем нормальным человеком. А уж наследственность, сами знаете, не перешибешь.
Выяснив все подробности, относящиеся к характеру и поведению больной, я предложила ввести ее в кабинет.
Родственник больной вышел. За дверью послышался неясный шум, подавленный выкрик или стон.
«Надо готовить путевку в беспокойное отделение больницы», — подумала я и на чистом бланке путевки уже написала фамилию больной и те краткие сведения, которые узнала из документов и со слов родственника.
Вдруг открылась дверь и вместо ожидаемой больной вошел поспешным шагом высокий статный мужчина лет тридцати.
— Простите, доктор. Я без стука. Моя фамилия Лугов. Я — друг Марины Николаевны. Она сейчас снова набросилась на меня.
Лугов сел и рассказал мне о больной, которую я еще не видела.
— Простите меня, доктор, за откровенность. Я Мариной Николаевной горячо увлекался, я ее глубоко уважал. Я, наконец…
— Любите ее? — подсказала я, выводя собеседника из смущения.
— Да… — Он склонил голову, задумался и затем продолжал. — Разрешите быть откровенным. Кажется, меня никто в институте не осуждал за мое чувство, которое и нельзя было скрыть. Я вам должен сказать, что Марина Николаевна — молодой, очень способный научный работник. Вы себе и не представляете, сколько энергии проявляла она. Ее лекции нередко заканчивались аплодисментами студентов. Даже мы, старшие научные сотрудники, посещали ее лекции… Она проживает совместно с сестрой и ее мужем, Аврелием Арсентьевичем. Надеюсь, вы о нем слышали. Он занимает большой пост…
— Я только что познакомилась с ним.
— Вероятно, он просил поместить Марину Николаевну в спокойное отделение больницы?
— Кто он? — не сразу поняла я.
— Зять Марины Николаевны. Так вот я должен предупредить вас, доктор, что это чрезвычайно опасная больная.
— Нет, он об этом меня не просил, — ответила я, не понимая, к чему этот разговор.
Ход мыслей Лугова был непонятен. Он поднял голову, и мне показалось, что глаза его были скорее пытливыми, чем грустными. Я постаралась успокоить его. Безнадежно покачав головой, он сказал, что у больной «тяжелая наследственность ».
— Не верю в ее излечение! — убежденно сказал он. — Не смею вмешиваться в компетенцию психиатра. Но, наблюдая ее, я понял, что это — психоз.
Тут же Лугов подробно нарисовал мне картину помешательства больной, ее нелепых высказываний и неправильного поведения, упомянул и об ее «тяжелой наследственности».
— Кто вам рассказывал о наследственности Марины Николаевны? — спросила я. Лицо Лугова сделалось напряженным, но ответил он спокойно и мягко:
— Она сама мне рассказала, что в ее семье все были сумасшедшие. Бабушка, у которой она воспитывалась, во время одного из приступов облила себя керосином, зажгла и сгорела. С тех пор у Марины Николаевны во время сильных волнений наступают обмороки. Она мне сама об этом рассказывала. Ее отец и дядя — наследственные алкоголики. Дядя, брат отца, в пьяном виде повесился. Отец умер от какой-то горячки. Мать ее страдала от пьянства отца, плакала, и ей установили диагноз — эндогенная депрессия.
Я с иронией подумала: «Какой он просвещенный».
Лугов продолжал:
— После рассказа Марины Николаевны я стал замечать у нее странности. Видно, начиналось…
— Она рассказывала это только вам?
— Вы, доктор, задаете странный вопрос. Откуда же я знаю? Вероятно, не только мне.
— Что было дальше?
— Дальше? Она окончательно сошла с ума. Достаточно вам сказать, что во время лекции она вдруг сделалась буйной, разбила на столе стекло… Думаю, что больше добавить нечего.
Простившись со мной, Лугов вышел, и я видела, что лицо его недовольно и слегка встревожено.
Приоткрылась дверь, и родственник, пропустив больную вперед, усадил ее на стул.
— Разрешите нам остаться наедине, — сказала я.
Извинившись, он вышел.
Я ожидала увидеть больную, возбужденную бредовыми идеями, а встретила вялую, равнодушную женщину, с потухшим взглядом. Ее продолговатое, тонкое лицо было бледно. Голубые глаза смотрели безучастно. Приподнятые тонкие брови словно застыли в удивлении. На бледный лоб падали пряди сбившихся каштановых волос.
— Вы давно больны? — спросила я. Не взглянув на меня, больная ответила:
— Не знаю…
— Расскажите о себе все.
Ее взгляд нехотя скользнул по моему лицу. Она слегка повернула ко мне голову и темная тень под глазами выделилась резче. Ответа не последовало.
— Давно вы испытываете тревогу?
— Несколько месяцев…
— Расскажите о наследственности!
— Что вам от меня нужно? — раздраженно спросила больная.
— Давно у вас подозрительность, тоска?
— Не знаю… Не помню… Они меня считают сумасшедшей. Впрочем, может быть, я действительно такая и есть…
— Вы не сумасшедшая, но сейчас больны и вам надо лечиться… Возможно, это у вас необычная нервная реакция на какую-то неблагоприятную для вас ситуацию…
— Больна… Надо лечиться… — повторила она и встала. Затем вдруг схватилась за голову, застонала и снова села.
В то время я была еще молодым врачом и придавала большое значение наследственности. Однако в своем первом впечатлении, в значительной степени навеянном документами и рассказами о больной, я была не совсем уверена. Смутило меня одно обстоятельство: когда я по-дружески взяла ее за руку и попросила все о себе рассказать, она не отняла руки, что часто делают такого рода больные, а внимательно, почти доверчиво посмотрела мне в глаза.
— Зачем? — сказала больная. — Если мне на роду написано быть сумасшедшей, что может мой рассказ изменить?
— На роду ничего не написано, — убежденно сказала я.
В самом деле, мне были известны многие люди, на которых никакое наследственное отягощение почти не оставило следов только потому, что условия работы и жизни этих людей были благоприятными.