Этапом я ушел снова на Элисту в тюрьму. Кинули меня в седьмую камеру, эта камера уже для осужденных.
В камере было три «пассажира», двое молодых парней: калмык Гаря и чечен Осман, третьим был пожилой мужик Сережа, маленький и очень худой человек. У него тоже режим особый, а у тех двоих строгий. Ждем этапы.
Каждый вечер дверь камеры открывается и входит начальник режима. Садится за стол, достает из кармана плитку чаю и говорит:
— Заваривайте.
А сам начинает играть в шахматы или с Гарей, или с Османом. Он, оказывается, был большой любитель в шахматы играть. Я чифирь завариваю, потом все глотнем, и игра опять продолжается. В общем, без чая мы не жили. Каждый раз, входя в камеру, начальник режима спрашивал:
— Как дела, Дим Димыч?
— Да так, местами, — отвечал я, а он садился играть в шахматы.
Как-то днем в камеру на проверку вошли три надзирателя. У одного надзирателя были большие черные усы, а сапоги он носил сорок пятого растоптанного размера. За это уголовники дали ему погоняло Кот в сапогах. Он большим деревянным молотком-киянкой решетки обстукивал, не подпилил ли кто. Кот в сапогах увидел, что Сережа спит. Тогда он ударил его киянкой по ноге. Сережа, пожилой больной человек, в момент соскочил с нар в растерянном состоянии. В это время я рядом находился и, не долго думая, со всей масти врезал Коту по корпусу. Тот вылетел за дверь и шлепнулся на жопу. Двое других надзирателей тоже выскочили из камеры. Смену принимал надзиратель по кличке Цыган. Когда меня выводили из камеры, Осман шепнул:
— Дим Димыч, смотри, Цыган знает каратэ.
Меня завели в пустой туалет, сказали:
— Посиди здесь, — и ушли.
Пробыл я в туалете с полчаса. Пришел Цыган, я приготовился, встал в угол туалета и одной рукой прикрыл яйца. Думаю, если врежет ногой, то немного блокирую удар. Цыган спросил:
— Что случилось?
Я рассказал ему и добавил:
— Сонный больной человек, разве так можно поступать? Ну, толкни его рукой, чтобы не спал, а то киянкой долбить.
Поначалу я думал, что Цыган разговорами мне «отвод» дает, а потом вмажет. Но этого не произошло. Выслушав меня, Цыган сказал:
— Ладно, иди в камеру.
Я вернулся, ребята за меня сильно переживали, спросили:
— Ну что, Дим Димыч, били?
— Нет, — ответил я и рассказал им о мирной беседе с Цыганом.
Спросил Сережу, за что он сидит. Он рассказал нам, как год назад он на вокзале ограбил одного барыгу и слинял из Калмыкии аж в Кировскую область. А там «затяпался» совсем на другом.
— В ментовке глянули, а я в розыске. Привезли сюда и «отломили» семь лет. Но ничего, Дим Димыч, на Север вместе поедем, я ведь тоже канаю как РЦД, — закончил Сережа свой рассказ.
Первыми из камеры на этап ушли Гаря и Осман. Потом меня и Сережу дернули на этап. Пришли в Ставропольскую тюрьму, кинули в транзитную камеру. Народу полно: кто с севера едет на юг, кто с юга на север. В тюрьме мы были недолго, на следующий день мы ушли этапом на Пятигорск. Начальником конвоя был русский сержант маленького роста, но плотный, как пенек. Когда садились в «Столыпин», он то и дело кричал:
— Быстрей шевелись! Поторапливайтесь!
У «дубаков» собаки рвались на поводках, как бешеные, с лаем кидались на нас. Мы бегом поднимались в вагон. И только когда все уселись, тронулись, началась всеобщая пьянка. У солдат покупали водку по двойной-тройной цене и пили. Были бы деньги.
В одном купе по соседству с нашим ехали женщины. Когда мы хорошо вмазали, я крикнул им:
— С Украины есть?
— Есть, — ответила одна.
— Как звать?
— Оксана.
— Меня Демьян. Хочу с тобой поближе познакомиться, — сказал я.
— А ты напиши маляву.
И стали мы с ней переписываться. Из записок я узнал, что ей двадцать четыре года, сама гуцулка с Карпат, жила в Ставрополе, а села по сто сорок четвертой статье (кража), срок три года. Я ей тоже «прочесал» (соврал), что с Карпат, только мне сорок три года. Предложил ей встретиться поближе. На ее вопрос: «А как?» — я ответил: «Я заплачу деньги за тебя и за себя начальнику конвоя, чтобы он выпустил нас в туалет одновременно. Ну как, согласна?» Получил ответ: «Да». — «Тогда жди сигнала», — ответил я ей.
Пришел начальник конвоя. Спросил насчет жалоб. Я перебазарил с ним по поводу своей единственной жалобы, дал ему пятьдесят рублей за нее, попросил вывести нас в туалет. Он спросил:
— А она согласна?
— Еще как согласна, начальник, — ответил я. — Вот тебе еще деньги на бутылку водки. Сам понимаешь, что за секс без кайфа.
— Водки нет, кончилась, — сказал сержант. — Только одеколон «Тройной» остался.
— Пойдет. Давай две флакушки.
Сержант открыл купе, и я пошел в туалет. Потом он Оксану выпустил. Я как глянул на нее, чуть в обморок не упал. Она молодая, красивая, выше меня ростом и толстая. В туалете ей одной места мало, не то что нам двоим. Я крикнул:
— Начальник, смотри, нам тут не повернуться, не только что-то делать.
Тогда сержант открыл нам тамбур, принес солдатский бушлат и бросил на пол. Потом принес два флакона. «Тройного», кружку и прикрыл за нами дверь. Полфлакона одеколона я вылил в кружку, протянул женщине.
— Пей, Оксана, за нашу встречу и любовь.
— Я никогда это не пила, — ответила кобылица.
— Привыкай, дорогая. Ты в тюрьме, а в ней и это в радость.
Оксана выпила, еле отдышалась. Остальное я выпил, а второй фанфурик (флакон) оставил на потом. И пошла у нас любовь. Оксана оказалась бабой горячей и страстной. Как мы только с ней не трахались, а любовь у нас не кончалась. Мы второй фанфурик выпили, и я снова принялся ее «тележить». А про себя думал: «Вот что значит тюрьма. Баба и жизни-то толком не видела, а отдается, как если бы последний раз в жизни. Надо же на такое решиться. Я ведь ей в отцы гожусь. Да что там думать, тюрьма возраст не спрашивает. Здесь — только момент лови, как свою жар-птицу».
Начальник конвоя открыл тамбур, крикнул мне:
— Хватит, дед! Дорвался до молодой. Не хватало мне еще вместо бабы потом мумию сдавать.
А я ничего не хотел слышать. Единственное, что я прохрипел:
— Начальник, не ломай кайф, приди попозже.
Он ушел. Потом и мы с Оксаной, пьяные, измученные до изнеможения, еле-еле поднялись с пола. Я стоял, а ноги у меня тряслись так, будто я пробежал километров сто, не меньше.
Сержант снова открыл тамбур, запах одеколонного перегара шибанул по всему вагону. Я сказал:
— Прощай, моя дорогая. Иди.
Оксана, вся измятая, с растрепанными волосами, шатаясь из стороны в сторону, пошла по вагону в свое купе. За ней пошел и я. Вошел в свое купе, с трудом залез на вторую полку и тут же уснул.
Проснулся, в вагоне тихо, зеки спят, только из других купе доносился тихий говор, да солдат часовой ходил, топал сапогами. Я тихонько постучал в стенку бабского купе.
— Да, — ответили там.
— Как там Оксана? Спит еще?
— Это ты, Демьян? — раздался чей-то голос.
— Да.
— Ох и уработал ты нашу девку. Она, видно, долго еще не захочет мужика.
Я лежал на полке, думал и под мерный стук колес поезда мысленно напевал песню: «Постой, паровоз, не стучите, колеса, кондуктор, нажми на тормоза, я к маменьке родной, больной и голодный, спешу показаться на глаза…»
Приехали в Минводы. Вагонзак загнали в тупик до прихода «воронков» из тюрьмы. Пока мы их ждали, Оксана проснулась и первым делом крикнула:
— Димочка, дорогой мой, любимый…
Тут все женщины засмеялись, загалдели:
— Проснулась ласточка. Твой любимый давно проснулся, тебя спрашивал, а ты, красавица, спишь себе. Чуть не проспала, мы уж отбить его у тебя хотели.
— Я его никому не отдам, — кричала Оксана.
Я лежал на полке, молчал и улыбался. Мне этот бабский базар был в натуре по масти, как бальзам на рану.
Пришли «воронки», началась погрузка «контингента». Загрузились и тронулись в путь. Привезли нас в Пятигорск, в тюрьму под ласковым названием «Белый лебедь». Говорят, эту тюрьму еще Столыпин строил. С таким же названием у нас в стране есть еще одна тюрьма, это в городе Соликамске. Я много слышал про того «Белого лебедя», но еще до него не доехал.
После шмона нас кинули в большую транзитную камеру человек на пятьдесят. Каких только национальностей я тут не увидел, тут были кабардинцы, карачаевцы, ногайцы, осетины, русские, татары, греки. В общем, эта тюрьма была Советский Союз в миниатюре под названием «Белый лебедь». Я вспомнил Оксану, напоследок мы только и успели крикнуть друг другу «до свидания».
С Сережей мы залезли на верхние нары в самый угол. Куда нас дальше повезут, мы с ним не знали. Я думал в Сосьву, в «СевУраллаг». Но это было всего лишь предположение. Многих зеков из транзитки раскидали по камерам, а нас не трогали. Люди приходили и уходили, а мы лежали. Только одно неудобство было: каждый день приходилось в баню ходить; хочешь не хочешь, а иди. Потому что каждый день подгоняли новые этапы.
Понемногу я начал собирать на дальнюю дорогу чай и курево. Мне хорошо помогли местные ребята, пятигорские. Как-то закинули в камеру парня-грека небольшого роста в старой желтой куртке. Я обратил внимание, что он постоянно ходит по камере. Потом остановится, вытащит откуда-то «баш дряни» (порцию анаши), зарядит беломорину, подкурит «сам на сам» (один) и опять взад-вперед. Я позвал его к себе наверх, сказал:
— Я на Север еду северное сияние смотреть. Дай мне немного анаши. Приду на «дальняк», хоть будет чем законников угостить и братву нашу.
— Какой базар? — ответил парень, оторвал подошву от ботинка, вытащил «лепешку» и протянул мне. — На, возьми.
Я залез на нары, позвал молодых ребят, чтобы помогли мне тырить анашу. У меня были с собой две толстые книги. Я приготовил клейстер из хлеба, ребята раздвоили обложки книг, тонкими лепешками засунули в них анашу и аккуратно проклеили, чтобы углов не было видно. Потом ребята собрали мне сто пачек курева и чая.
Ушел я на этап полностью «заряженный». Об одном я только Бога просил, чтобы в Ростов не завозили. Ребята меня предупредили, что там самая беспредельная тюрьма и бьют дубинками. На наше счастье, в Ростове нас уже ждал другой «Столыпин», и нас только перекинули из одного вагона в другой. И опять мы в дороге, только бесконечный стук колес.